Текст книги "Я и Путь in… Как победить добро"

***

Любовь как жертвоприношение

Настоящие чувства еще встречаются, и это видно на примере Ирины и Александра Пороховщиковых.

Из утешительных новостей: любовь, при одном упоминании которой свои понимающе ухмыляются, а чужие разражаются недоуменными междометиями, эта самая любовь есть, она жива, даже когда формально она уходит в слепящую темень.

Вообще-то что любовь как жертвенный тип действия, как форма альтруистического поведения существует – очень странно.

Потому что в эпоху, когда фото нелепого, явно недолюбленного Удальцова публикуются во весь рост, а Снежкин снимает не по Булгакову, а парафраз на песни группы «Рефлекс», может быть и, скорее всего, Ирина Пороховщикова была одной из немногих, кто помнил, что Любовь – это точка, в которой древо жизни выходит из земли.

Много лет назад, когда я работал на радиостанции, Александр Шалвович, объясняя невозможность прийти на интервью, тихо сказал мне в трубку: люди добрые, беда: Ирочка заболела! Сказал он это голосом, заставившим меня, а не его, извиниться за доставленное неудобство.

Люди погрузились в атмосферу одинокого существования, и я бы на вашем месте не очень в слова социум и общность, когда талдычат про митинги.

Там лирическая составляющая – самая существенная: люди одиноки, они не понимают строк, подходящих Пороховщиковым: так долго вместе прожили, что вновь второе февраля пришлось на вторник…

Какая высота в отношениях взята этими, как будто специальными людьми! Такая, что кажется, будто себя с ними невозможно соотнести.

Мой наставник, однажды вызволивший из большой беды, так и говорит моей «Комсомолке»: «Меня на этом свете держит Нелли!»

Мой товарищ Расторгуев уверен, что его спасла Наташа… Невозможно соотнести? Но мы ведь даже не пробовали, занятые собой! У Пороховщиковых была, есть и будет одна дверь на двоих, створки этой двери не распахивались врозь, по тому же Бродскому, и Ирина, убоявшись, что теперь останется одна, прошла их насквозь и, рыдая, черным ходом в будущее вышла.

Ждать своего Сашу. Светлая, светлая память.

Постскриптум: Вы в большой беде, если думаете, что Ирина Пороховщикова совершила суицид, и узрите в свершённом противостояние здравому смыслу. То жертвоприношение было.

ГЛАВА 9
ВОПРОС-ОТВЕТ

Отар Кушанашвили: «Нет более убедительного довода, почему, если начинаешь употреблять наркотики, тебе конец, чем разможженная голова Насырова на асфальте, а ведь накануне мы четыре раза за ночь дилера вызывали. Утром я выходил из комнаты и шел по коридору, держась за стенку, – Мурат казался мне каким-то дьяволом или хоббитом, я начинал медленно сходить с ума…»

Разменявший недавно пятый десяток Король скандала сегодня более востребован в Украине, нежели в России, где очень многих успел обидеть и до сих пор не прощен.

Мегахаризматичный Отар Кушанашвили не всегда был скандальным и эпатажным – в 14 лет отчаянно мечтавший поступить на журфак Тбилисского университета кутаисский паренек из простой и к тому же большой (девять детей!) семьи слал письма Льву Анненскому, Юрию Щекочихину и Станиславу Рассадину – самым известным авторам «Литературной газеты»: а вдруг ответят?

Ответили. Более того – заметили и заинтересовались. По словам Отара, Щекочихин, в него поверивший, все время подталкивал к переезду в Москву и настраивал юное дарование на серьезную, умную публицистику: «Прошу тебя, только не дешеви!», но, разрываясь между желанием выжить в огромном чужом городе, где никто его, конечно, не ждал, и стремлением оправдать надежды своего крестного отца в журналистике, Кушанашвили сделал выбор, который считал единственно возможным…

Дмитрий ГОРДОН

«Бульвар Гордона»

Увидев Отара в программе «Акулы пера», Щекочихин вовсе не обрадовался – наоборот, разразился упреками: «Своей отвратительной манерой поведения ты заражаешь многих молодых людей – ты за этим приехал в Москву?» От шокирующего, провоцирующего, но совершенно нового, непривычного явления в российской журналистике открестился и Станислав Рассадин, признавшись в одной из статей: «В этом омерзительном парубке, атакующем приличных людей неприличными вопросами, я с трудом узнал чудного юношу из Кутаиси, который писал мне наивные, полуграмотные, но полные огня письма. Настала эпоха перевертышей, и я сожалею, что имел с ним контакт».

«Я пережил нервный срыв, меня долго откачивали», – вспоминает Отар, и иногда кажется: ему действительно жаль, что популярность и благосостояние пришлось зарабатывать с помощью маски Мальчиша-Плохиша, которая приросла к лицу на долгие годы и без которой Кушанашвили уже не представляют (а главное – не хотят представлять!) ни зрители, ни читатели, ни телепродюсеры. Не избавившись от маски вовремя, человек становится ее пленником, заложником, привыкает ей соответствовать, и постепенно они меняются местами: уже не маска работает на хозяина, а он на нее – без надежды изменить ситуацию.

Увы, добрый, умный, интеллигентный и начитанный, знаток поэзии, дока в области музыки и кино, говорящий только правду и ничего, кроме правды, сам по себе никому Кушанашвили не интересен – вот и приходится Отару играть по правилам, которые 15 лет назад принял: дерзить, хамить, выдавать на-гора шутки на грани фола, не снившиеся даже резидентам «Камеди Клаба», ругаться матом и раздавать звездам шоу-бизнеса и политики далеко не лестные характеристики, попутно констатируя: «Гореть мне за это в аду!» Что ж, изменись он сейчас, ему все равно не поверят и в рай – в обывательском понимании смысла этого слова – уже не примут…

От народной приметы «Где Отар, там скандал» он уже не отделается – так и останется тем самым парнем, который не раз был избит, в 96-м году судился с Пугачевой (а потом в знак примирения целовал ей руку), в 2004-м выскочил во время футбольного матча чемпионата Европы в Португалии на поле, чтобы разобраться с несправедливым судьей, а в 2008-м согласился участвовать в рискованном шоу «Король ринга» и внезапно ушел оттуда, осознав, что за возможность лишний раз о себе напомнить заплатит здоровьем. Напоминать, кстати, пришлось, опять же из-за скандала: употребив в прямом эфире Первого канала матерное выражение, Кушанашвили остался на несколько лет за бортом российского телевидения, где мата, естественно, не знают вообще. Ну, или не знали – до той роковой ночи…

Воды с тех пор утекло много, но в России Кушанашвили так до конца и не прощен – видимо, поэтому он более востребован в Украине. Здесь оценили не только его дерзость, самоуверенность, умение импровизировать и рассуждать на любые темы, но и прямолинейность, способность отвечать за свои поступки, ведь среди людей известных, пожалуй, лишь только Отар может признаться, что употреблял алкоголь, наркотики и все проблемы создал себе сам – не понимая, где находится, кому и что рассказывает.

Видимо, не зря говорят, что в основном люди учатся не на чужих, а на своих ошибках, во всяком случае, приключения и злоключения, выпавшие на долю Кушанашвили, закалили его и научили главному – уважать себя и любить жизнь. «Может, я выбрал неправильный путь к славе, – рассуждает популярный телеведущий, писатель и счастливый отец четверых сыновей и трех дочерей, – но за все, что пережил, судьбе благодарен…»

«Клеопатра, Минетчица, Чмошница, Петушок – какие-то такие были артисты…»

– Признаюсь тебе, Отар: очень часто настраиваю почему-то телевизор на канал «Ностальгия» – как сказал мне выдающийся советский кинорежиссер, «некоторые дебилы смотрят на «Ностальгии» даже прогноз погоды, который 30 лет назад был актуален»…

– …до такой степени, видимо, ностальгируют…

– …да, и вот в последнее время там начали показывать «Акулы пера» – 15-летней, наверное, давности. Каким же, однако, мерзавцем ты тогда был!

– (Кивает). Мерзейшим, соглашусь с тобой, персонажем!

– Как уважаемых людей задевал – на ровном же месте!

– Ну, те, кто спрашивают меня об этом более деликатно (в отличие от вас, Дмитрий, – с вашей-то интонацией), боясь, что я остался мерзейшим по сей день и среагировать могу неадекватно (и они в своих опасениях правы!), недоумевают: «Как можно было теребить одного из величайших наших певцов на предмет причастности к получившему сейчас необыкновенную популярность гей-движению – тогда, в те годы?» А ведь он был еще и любимцем моей покойной мамы, но когда я спросил, спит ли он, как следует из народной молвы, с догом соседа, думал, это смешной вопрос. Я же не знал, что в российской журналистике это считается или пощечиной, или вообще ничем, потому что интересоваться подобным не принято.

– Что он ответил?

– Судя по его реакции, в этом вопросе много правды было, потому что гневной отповеди не последовало – какой-то задумчивый он произнес монолог, относившийся то ли ко мне, то ли к тому, о чем я посмел любопытствовать, и я подумал, что какой-то «дог» в жизни народного любимца все-таки был (ну, может, Дог – прозвище парня, не знаю). Отреагировал певец так, что я понял: он выбирал вариант ответа, потому что, если начать говорить, должна быть исповедь (как у них с догом случилась большая любовь), а если не начинать, надо пересечь территорию студии и ударить меня по лицу.

– Не жаль было обижать прекрасного артиста и человека, которого к тому же так любила твоя мама?

– На самом деле я отношусь к нему с величайшим почтением, но дело в том, что артисты не умеют реагировать ни на что, и это проблема не того негодяя, меня, который поставил звезду в тупик, – она связана с тем, с какой степенью (ой, прости, Господи, – сейчас только Гордон и Кушанашвили слово «интеллект» употребляют) интеллектуальности и изящества, основанного на знании раннего Довлатова и позднего Жванецкого, ты на вопрос отвечаешь, поэтому, когда человек начинает покрываться пятнами, отстегивает микрофон и уходит, это его вина – не моя.

Из книги Отара Кушанашвили «Я. Книга-месть».

«Я был спецназом «ТВ-6 Москва», когда атаковал артистов вопросами в программе «Акулы пера», и меня в те золотые годы любили и политики, и куртизанки, и бандиты.

Когда меня видели на улицах, голоса людей проделывали глиссандо до самой верхней октавы, истерическое напряжение царило везде, где я появлялся, совершеннейшим гангстером задираясь ко всем.

Когда мне сделал предложение об участии тогдашний мой босс и начальник «ТВ-6» Иван свет Демидов, не колебался я ни секунды, ибо знал, что он относится ко мне в высшей степени хорошо, и потом, подошло время, когда надо было развиваться – из низкопробного светского хроникера хоть в кого-то.

На листке бумаги экспозиция выглядела так: Илья Легостаев – добрый, я – злой, он – славный, я – мерзкий и т. д.

По-моему, эту схему мы воплотили с блеском.

Покажите мне человека, в те годы нетерпеливо не ждавшего очередного выпуска «Акул», – и я покажу вам нечестного или недалекого человека.

Что-то агностическое было в культовости «Акул» и в том, что мой разбитной и жовиальный образ так полюбился всем.

Там, в этой программе, я узнал тщету попыток общаться со звездами (подавляющим большинством), как с людьми. В массе своей это ужасно ограниченные, с неконтролируемой, порожденной комплексами агрессией, граждане – ансамбль замшелых ипохондриков, натужно самодовольных и косноязычных.

Я был в шикарном возрасте в смысле душевного состояния: уверен, что все по зубам.

Сияющий такой заморыш, тщательно скрывающий свою интровертивность, возомнивший о себе, что он – истребитель скверны, с явной нелюбовью к штампам, которую каждый раз без сожаления швырял на алтарь просчитанной расхлябанности.

Сейчас смотреть это невозможно. По крайней мере, мне, ибо кажусь себе самодовольным мудилой, нахватавшимся верхов, но славой и позором в равной пропорции я себя покрыл. Навсегда.

Иногда мы были намеренно пошлыми, всегда ненамеренно забавными, редко непростительно самовлюбленными.

Мне кажется, я убедительно опроверг унылый канон скучного щелкопера.

Отличать хороших артистов от плохих – странный узкоспециальный талант, как талант выбирать половину, а у меня просто моторика такая – с сигарой в руках донимать людей, которые ходят с нимбами над головами, назначенными (я про нимбы) для того, чтобы не пропускать такую чепуху, как вопросы журналистов.

Годы, проведенные в «Акулах» и на «ТВ-6» вообще, полагаю для себя лучшими – они помогли в борьбе с болезнями, которые поселили в моей светлой голове демонов».

– Были люди, которые не просто покрывались пятнами, а бросались к тебе не медля, хватали за грудки, били по лицу и так далее?

– Да, но это представители категории неэлитной.

– Кто, например?

– Те, от кого плохо пахло, представители тогда только зарождавшегося радио «Шансон» с прозвищами, как сказал радиоведущий Михаил Козырев, все шутки укравший у меня, восточноевропейских овчарок. Клеопатра, Минетчица, Чмошница, Чмошник, Петушок – какие-то такие были артисты, а чтобы кто-то более-менее значимый, может быть, даже в душе желая меня ударить, это сделал… Не-е-ет, все мы о будущем думаем.

«Конечно же, я мечтал о славе, хотел, чтобы девчонки на меня мастурбировали».

– Ты сегодня канал «Ностальгия» включаешь, себя, образца той поры, вспоминаешь?

– Программы со своим участием я никогда не смотрел, ибо каждый просмотр чреват состоянием ужаса, которое не проходит потом долго. Видеть себя на экране я не могу – мешает то высокохудожественное слово «мерзость», которым мы начали разговор: я недоволен собой всем, начиная вот этим (трогает себя за лицо) и заканчивая тем… Понимаю, что нравлюсь женщинам чуть младше 70 лет и в этом прокрустовом ложе четко расточаемого обаяния я еще кое-что – Том Джонс на кривых ногах из Кутаиси, но когда гляжу на себя, задумываюсь: почему они меня любят? Потому что плохо осматривают, и понимаю, что не надо было идти на программу в таком виде, браню себя, почему не поставил запятую там-то, зачем процитировал Бродского, где не надо…

– Отчего же ты так известнейших артистов третировал? Банально хотел выделиться, стать популярным или попросту их презирал?

– В первую голову я, конечно, хотел прославиться, и нет на Земле ни одного создания, которому поверил бы в тождественной ситуации, если бы оно самому Гордону (к счастью, не Александру!) ответило: «Я их презирал». Конечно же я мечтал о славе, хотел, чтобы девчонки…

– …любили?

– Я собирался другое слово употребить, потому что мы с мерзкого начали, – чтобы мастурбировали на меня. Хотел ездить на лимузинах…

– …Клеопатра, типа, какая-то может, а я – нет?

– Да, и из-за этого казался себе ущербным (смеется). Никого я не презирал, хотя, кроме тех, кого все же люблю (а я никого из них не люблю), люди это недалекие. Их презирать невозможно – это чмыри, а как презирать чмо? Прославиться между тем мне нужно было позарез: у меня были дети, я должен был думать о них, а слава – самый короткий путь к деньгам (причем деньги мне грезились небольшие). Парень из Кутаиси, которого взашей изгнали с журфака Тбилисского университета, о толстом кошельке не мечтал – просто, чтобы какие-то купюры водились, а обсирание и купюры, судя по некоторым твоим сотрудникам, ходят…

– …парой…

– …где-то совсем рядом. У тебя же раньше в «Бульваре» чем хамоватее журналисты были, тем больше они заказывали на «Славянском базаре» яств, а нищие из культурных газет ни х…я не ели – вот такая история.

Из книги Отара Кушанашвили «Я. Книга-месть».

«В журналистику я пошел из-за Юрия Петровича Щекочихина – веселого праведника, человеколюбивого публициста и жлобоненавистника-депутата.

Я написал ему письмо из Кутаиси – судя по всему, из жалости он мне ответил. Завязалась переписка. Ни говорить, ни писать по-русски я тогда не умел и пребывал в юношеской нирване – как есть пошлый грузинский шестиклассник.

Желание стать журналистом я тогда не афишировал, потому что был убежден, что засмеют. «Во глубине кутаисских руд храните гордое терпенье». В школе я был мышкой, в письмах к Юрию Петровичу – возвышенным фанфароном.

Он был… родным – вот это слово, мне кажется, точное.

Скольких людей он исцелил от душевного ненастья, скольким осветил тропы!

Мэтр – и какой-то полуграмотный сопляк из Кутаиси, один из миллиона, кто отнимал жемчужное время.

По мне, он был одним из самых значительных публицистов. У него было много подражателей, изображавших многозначительность при очевидной муторности.

Человек из другого измерения, с большими глазами, бестрепетный – вот для кого идиома «нравственная норма» была не пустым звуком.

Он писал мне, что журналистика – самая вкусная, но и самая тяжеленная работа.

В рамках советской парадигмы он часто упирался в тупик, но не отступал.

Статьи, сценарии, пьесы…

Если я что-то и умею, учился этому у Юрия Петровича Щекочихина.

Аминь!

…В тот далекий день, когда мне исполнялся 21 год, я готовился к отъезду из Кутаиси в Москву, и по этому поводу было продано все, что можно, – пишущая машинка, боксерские перчатки и даже магнитофон, на который с трудом скопили родители. Естественно, я пребывал в чрезвычайно угнетенном состоянии духа и ни о каком дне рождения не помышлял, но в Грузии так не бывает, и когда приперся домой, увидел стол с напеченными мамой любимыми хачапури и кока-колой. Кроме того, там было множество знакомых… моих друзей и родственников, которых, в свою очередь, тоже было множество – так меня даже в армию не провожали.

Сначала Отарика заставляли пить чачу, потом на спор я съел дюжину хачапурок, причем никто не пытался мне ничего подарить, считая, видимо, что грузину, отъезжающему a Первопрестольную, и так должно быть хорошо. Дальше не помню – по-моему, меня пытались подстричь (в то время я носил длинные волосы), а больше всего измывались родственники – тогда еще я не знал, что вскоре, словно весенние грачи, они потянутся вслед за мною в столицу.

Это был мой последний день рождения на Родине: наутро очнулся в поезде – в карманах хачапури, в сумке несколько бутылок из-под фанты с великоградусной жидкостью… Слава Богу, не забыли положить деньги! Пробомжевав некоторое время на Павелецком вокзале, откупаясь от ментов чачей, я начал штурм того, что здесь называется шоу-бизнесом, и теперь я великовозрастный инвалид, господин вдохновенных строчек, раб дэдлайнов, слуга возбужденных детей, алиментщик несчастный!»

«Юра Шатунов – один из самых близких мне людей, – сказал Цой, – но Айзеншпис считает, что говорить об этом – моветон».

– Ты один из немногих, кто с покойным Юрием Шмильевичем Айзеншписом дружил, – человеком, который прошел тюрьму, понимал кое-что и в жизни, и в шоу-бизнесе, но умирал в одиночестве, забытый даже теми, кому помог. Ты ведь с ним был до конца?

– (Кивает).

– В чем уроки Айзеншписа для тебя заключались?

– Бытовые – вставать, не ссылаясь на вчерашнее застолье, в пять утра, никогда никуда не опаздывать и, даже если заговорил исландский вулкан с труднопроизносимым названием и ты под его лавой, должен так обосновать свое отсутствие или опоздание на одну минуту, чтобы поверили тебе безоговорочно.

Каждый день я обязан был находиться за рабочим столом, а Билан – в студии звукозаписи, и пахать, пахать: с утра и до ночи. Этот маленький могучий старикашка, этот Великий Старик, которого я числю своим вторым папой, отчаянно скрывал от окружающих собственную сентиментальность, в том числе из-за того, что провел за колючей проволокой столько лет и считал выражение сентиментов чем-то таким непристойным: ну, есть такая категория людей! Подобные вещи о своем отце говорил Оливер Стоун – о том, почему тот казался ему брутальным и неплаксивым, а Айзеншпис на поверку оказался очень плаксивым сентиментальным парнем, нестарым душой.

Чтобы понять, каким же он был, даже не о Билане говорить нужно, а о том, как Юра однажды меня упрекнул. В фильме «Запах женщины» герой Аль Пачино, приняв решение уйти, потому что впереди – слепота, говорит более молодому: «Ты разве не слышал? Совесть умерла! Это значит – навещай мать только в День матери», и вот однажды я маму с днем рождения не поздравил.

Мы были в квартире Айзеншписа на «Соколе», и он, узнав об этом, всерьез возмутился: «Из-за видимости дешевого успеха ты начинаешь о таком забывать? Ладно бы это была шлюха какая-то или эти, «Блестящие», что, учитывая восьмой состав, одно и то же, ладно бы это был кто-то чужой, но ты маму с днем рождения не успел поздравить – значит, пополнил ряды серых русичей, которые звонят маме только в День матери. Ты стал человеком, воняющим за версту желанием, чтобы о тебе написала газета «Жизнь», и ничего у тебя за душой нет» – до слез меня просто довел!

Юра боялся, что от меня будет тянуть перегаром, поэтому перед работой не разрешал никакого виски. Записал интервью – делай что хочешь, но если он даже запах пива учует, будешь уничтожен его метким словом, денежными санкциями и презрением. Что из этого более суровое наказание? В исполнении Айзеншписа, конечно, презрение, игнорирование: он мог не разговаривать со мной неделю.

Из книги Отара Кушанашвили «Я. Книга-месть».

«Он научил меня, что кручина бесплодна, что тлен не страшен тому, кто всегда учится, что надо бояться долбо…бое, талдычащих слово в «духовность».

…Умирал он страшно. В 20-й больнице, состоящей из полутрупов и более-менее внимательного персонала, среди которого тоже встречались полутрупы.

Вроде ел правильно, не пил вообще…

Зная горькую правду про бренность жизни, верил, что в ней есть смысл, помогающий переплавить невзгоды в арт-продукт. Он был лириком с компьютерным мозгом, Наполеоном (антропометрически и мозжечком), если такое допустимо, монстром с большим сердцем.

На экране казавшийся субтильным, в яви он заполнял собой все пространство.

Конечно, его репутацию трудно назвать безупречной, а характер легким – и репутация и характер были такой выделки, что общаться с ним мог только тождественного мировоззрения человек.

Он мог уничтожить словесно, мог распустить руки.

Скольких коллег я от него оборонял!

Он питал огромную слабость к гардеробу, располагал редким в этом смысле вкусом.

ЮА нужно описывать как искусительную смесь жесткого визави и объекта журналистского интереса.

Ему нужны были 30 минут, максимум часа два, чтобы влюбить в себя кого бы то ни было.

Он не раз и не два говорил мне, что налицо дегенерация артистов, вообще младых да ранних.

Память о нем «тленья убежит».

В июле день рождения моего Юрия Шмильевича Айзеншписа – Великого Старика, научившего меня не вставать на колени ни перед кем.

Когда б он щадил себя, закатили бы пирушку в честь 65‑летия, а я был бы тамадой.

В июле про моего ЮА вспоминают (разумеется, все реже).

Одна газета с очень большим тиражом написала, что мой ЮА стоял у истоков «голубого лобби». Написала, презрев все законы-каноны морали.

Я хотел было съездить к этим термитам, к этим смердящим рептилиям в редакцию и карательно заставить их забыть про законы гравитации, взлететь от хука в челюсть и шмякнуться – оказалось, статью наваяла девушка.

Я человек, конечно, сложный, но микробов не люблю, людишек-микробов. 15 лет я был ему братом, сыном, учеником, и он всегда брал странной для богачей щедростью, прихотливым перепадом температур между формой и тем, что внутри: субтильность и вулкан – назовем это так.

До последнего дня он сохранял бунтарское реноме, но при этом с каждым годом становился все более сентиментальным, наверное, понимая, что где-то в заоблачных высях ему отмерено немного и с людьми пора заканчивать быть жестким.

Я учился у него каждый день, я читал и читаю его жизнь как живую хронику внутренних борений не «голубой», а интересной души.

О целительной роли ЮА в жизни бездельников и лентяев могут рассказать экс-бездельники и лентяи – Сташевский, тот же Билан, в конце концов, я. Все трое по гоголю и отъявленные, между прочим, «баболюбы».

«И вот, столь долго состоя при музах», я вынужден развенчивать посредством клятвы и пышной риторикой омерзительный миф голубого колера.

В квартире, в которой практически дневал и ночевал, про «темный зов плоти» я ничего не слышал, а про дружбу слышал, про недопустимость низости тоже – он бился, чтобы мы наркоманами не стали и пьяницами, и – это важно – не был одноклеточным дидактиком. Ему не давал покоя вечный самоанализ, он вставал в шесть ежедень и думал не об обложках (по крайности не о них в первую голову), но о том, что# он оставит сыну Мише.

Обзывая меня вредоносным шутом, требовал, чтобы я больше времени посвящал детям: «Это самое важное, грузин!»

Не надо ему голубых было, но если уж вам так неймется, так уж и быть, унижусь и открою, что сам водил к нему, холостяку, девиц, а утром их выпроваживал, цинично приговаривая: «Убирайся, детка, во имя любви!» (шучу).

Я обнаруживаю величайшее замешательство, когда от термитов надо оберегать сложных, но достойных людей.

И он, между прочим, не делил людей на «голубых» и «Отариков» – делил на талантливых и бездарных.

И он научил стоять спиной к спине, когда наших бьют.

…Я стою, Юрий Шмильевич!»

– В 90-м году благодаря в том числе Айзеншпису я познакомился с Виктором Цоем (за несколько месяцев до его трагической гибели) и взял у него интервью, а ты был с Цоем знаком?

– Пять минут, в течение которых только об одной вещи спросил. Ну, ты же такой тип, что знаком со всеми, включая моего ставленника Мубарака, а я плебей, зулус и пигмей, которого подпускают только к Наталье Сенчуковой, жене Виктора Рыбина (теперь ни ту, ни другого никто в Украине не знает – забыли), короче, на общение с Цоем у меня было всего ничего, и пока старикашка Айзеншпис, я так понимаю, шарил по карманам моего оставленного в вестибюле пальто, я спросил: «А это правда, что вы очень дружите с Юрием Шатуновым?» Цой удивился: «Кто вам сказал?».

– Какой оскорбительный вопрос ты ему задал!

– Не-е-ет, наоборот – он засмеялся: «Юра Айзеншпис сообщил?» – «Да, дряхлый старикашка, Стена Плача», и Цой продолжил: «Дружу. Айзеншпис считает, что говорить об этом – моветон, хотя Шатунов – один из самых близких мне людей». Я конечно же удивился: «Вы, гений слова, семи нот, и человек, который «Белые розы» поет уже 48 лет, – как это? Он же дебилом считается!» – «Не-не-не, он не виноват, что столько дебилов им восхищаются, к тому же песня его – гениальная».

На этом мое счастье закончилось, потому что вошел Айзеншпис и куда-то меня отвел (он сам меня еще толком не знал), но во второй моей книге, которая выйдет скоро тиражом чуть большим, чем у Гришковца за всю жизнь, я описал эту историю и попросил издателей смонтировать фото так, будто Цой меня обнимает. Дима, ради увеличения популярности я готов буквально на все!

«В смерти Талькова повинна Азиза, убийца – ее браток».

– Наверняка секретов в шоу-бизнесе для тебя нет, и ты либо знаешь, либо догадываешься, отчего и от чьей руки погиб в свое время Тальков?

– От рук того парня, Малахова, который стрелял, – никто этого не скрывает, и не отрицает он сам, но конечно же в смерти Талькова повинна Азиза, потому что, зная артистические нравы и уровень истеричности подавляющего большинства шоу-бизнесовых барышень, в том числе украинских, которым ничего не стоит толкнуть мужика на говенный жест, могу предположить: она настроила бандюка, чистой воды братка, на то, чтобы он одернул к тому моменту почти культового поэта, композитора и исполнителя. Думаю, способность артисток ссорить людей и науськивать их друг на друга – мало оцененный феномен в истории киргизской, украинской, грузинской и даже эстонской культуры. Господи, они такие все мра…

– …мрачные…

– …да-да-да; приятно иметь с тобой дело! Нехорошее слово заменили быстренько эвфемизмом (кстати, заметь, я – единственный в мире грузин, который слово «эвфемизм» знает!).

Азиза наверняка сказала Малахову: «Он меня оскорбил, иди разберись», а барышни, повторяю, так умеют науськать, что заведенный человек даже не смотрит, кто перед ним. Тогда артисты уже начинали бандитов обслуживать, их частные вечеринки, а Тальков дистанцировался от всех, у него была некая нота высокомерия. Естественно, он считал, что такое говно, как Азиза, переходить дорогу ему не должно. Он – великодержавный певец, а здесь какая-то «Милый мой, твоя улыбка» – шен шегеци, иди отсюда!

– Это по-эстонски?

– Да, а ты и эстонский знаешь? Сейчас вот подумал: как, наверное, рады эстонцы, что на просторах великой Украины мы их язык употребляем… Так что виновата Азиза, убийца – ее браток.

– Странно, а пишут, что Шляфман, директор Талькова, который в Израиль сбежал…

– Исходя из фамилии вышеупомянутого человека, он, думаю, малодушный, он бы не убивал. Он и убийство – вещи несовместимые, как Гольденберг и совесть.

– Почему же тогда Малахова отмазали – ты задавал себе этот вопрос?

– Из всех смертей в шоу-бизнесе меня больше интересуют (если это не святотатски звучит) гибели тех, кто безосновательно ушли – только из-за того, что в их жизни были кокаин и героин. Вот как можно было уйти по-дешевому? Меня, например, всегда волновали Сорин и Насыров, а что касается Талькова… Я же видел, что он заносчивый, вернее, не то чтобы заносчивый – у него было специфическое отношение к жизни: если не чувствовал ровню…

Где, кстати, критерий, по которому ты определяешь, ровня тебе человек или нет? А может, моя мама, которая по-русски не знала даже «Мама мыла раму», культурнее Дмитрия Анатольевича Медведева, президента моей страны, раз в 500 – так она что, считалась бы неровней Талькову? Увы, Игорь каждый раз определял для себя, следует с теми или иными людьми общаться или же нет, и вдруг появляется какой-то мужик, которого науськивает женщина: «Мы должны последними выступать!» Конечно, из духа противоречия Тальков уступить не может: «Кто вы такие? Я про возрождение российской державы пою, а ты шлюха, иди на… а то щас как дам!» (Замахивается.) Началась перепалка из таких, о которых – уж я-то знаю! – потом, задним числом, жалеешь. Со стороны Малахова смысл был в том, чтобы доказать…

– … а перед ней тем более…

– …да, поэтому я считаю, что не сбежавший виноват, не Стена Плача, а гораздо более прозаический парень. Он хотел показать якобы красивой и якобы талантливой, на что ради нее готов. Ослеплен он был, понимаешь, – раз, и все! – а человека уже не вернешь…

– С якобы красивой и якобы талантливой сейчас ты встречаешься?

– Ты про кого – про Жанну Фриске?

– Почти – про Азизу…

– На фоне Азизы Жанна Фриске как раз кажется мне симпатичной… Да, встречался, однако не скажу ничего худого: она мерзкая, но все-таки леди. Кстати, ничего плохого в слове «мерзкий», которое сегодня в интервью Гордона звучит, я не вижу, и если уж, говорят, Янукович – первый поклонник твоей программы, значит…

Есть просто категория людей, которые жалуются все время на жизнь, им повсюду мерещатся козни, и я еще готов терпеть эти жалобы в исполнении тех, кому не на что концы с концами сводить, но когда это от артиста исходит, который сам себе все испортил, стенания не работают. Это вот Маша Распутина – из богатых, это, как ни странно, семейство Агурбаш, которому я поклялся мстить до конца жизни…