Текст книги "Я и Путь in… Как победить добро"

– Тебе что, их колбаса не понравилась?

– Во-первых, никто меня ею не угощал – может быть, даже поэтому (смеется). Кстати, вот сучьи отродья – действительно, ведь колбасой меня не угощали, а зря: это был бы последний шанс примириться…

Если такие люди жалуются, я этого не принимаю. Ну, был момент, когда из-за одной песни, как у Легкоступовой «Ягода-малина», тебя везде ангажировали. Тебе 20 лет, ты популярной стала и вдруг возомнила, что ты – Барбра Стрейзанд, но, во-первых, Барбра Стрейзанд – одна на весь мир, во-вторых, если речь идет об Азизе, такую подлость ты совершила! Это ведь подлость – в той или иной степени, даже если не квалифицируется как деяние, за которым следует наказание. Прозвучала одна лишь фраза: «Ты будешь это терпеть?» – и все! Ее произнесла женщина, в глазах которой мужчина хотел самоутвердиться, а я, например, из-за моей юной любви по водосточной трубе залез на четвертый этаж готового к обрушению кутаисского дома. Тогда еще не знал, что это роковая ошибка – на всю жизнь, а он оказался упрямым: «Я тебе докажу!» Малахову повторяю, нужно было показать, что в данном конкретном случае его антураж бандитский имеет место.

«Употреблял ли я кокаин?

Конечно – я за версту хороший продукт чувствовал».

– В шоу-бизнесе, утверждаешь ты, одни пидарасы. Я подчеркну: не педерасты, а именно так, как произносишь ты…

– Один из таких ребят вел ток-шоу со мной (красноречивый весьма случай!), а я тогда был безработным… Я, кстати, помню, когда ты меня на интервью позвал, чтобы оказать поддержку: я таких вещей не забываю (человек я сентиментальный и в отличие от Юрия Шмильевича считаю сентиментальность не пороком, а достоинством парней, даже брутальных).

В то время в Москве у меня была одна съемка за три года, и тут ведущий начинает: «Вы всеми забыты…» Я ему говорю: «Сука, через несколько лет я вернусь, и ты будешь мечтать прильнуть к моему детородному органу, чмо!» Мужественно, одним словом, ему отвечал, чтобы он сдох, говнюк, но без грубых слов, а он возьми и спроси: «Зачем же вы семерых детей нарожали, если у вас нет работы?» В этот миг я вспомнил великую американскую киноклассику – фильм Сидни Поллака «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?». Вот, мол, нарожали, а сами-то голытьба – такая точка зрения есть, но когда я «рожал», голытьбой не был – это из-за своей ненормативной лексики лишился всего! Потом были алкоголь, кокаин…

– И кокаин тоже?

– Конечно – я за версту хороший продукт чувствовал. Ну а как? Мне некуда было податься, когда развелся, я очень был одинок, а как только ты допускаешь мысль, что все плохо, тебе конец… Лишь смерть Насырова вернула меня к реальности. (В ночь с 19 на 20 января 2007 года 37-летний певец и автор песен упал с балкона своей, находящейся на пятом этаже, московской квартиры. Причины происшествия остались неизвестны, вскрытие тела следов наркотиков или алкоголя не выявило. По официальной версии, это бьло самоубийство, совершенное в состоянии депрессии, а по версии вдовы Мурата – несчастный случай. – Д. Г.).

Дима, моя реабилитация началась с момента, когда я приехал к тебе в Киев: это Украина, эфир твоей программы смотрели все, кому положено, но не Константин Эрнст – он тогда не увидел, что я могу хорошо говорить. В общем, вернулся я в тот же город, которому на меня чихать и где всегда есть друзья, готовые привезти продукт…

К слову, нет более убедительного довода, почему, если начинаешь употреблять наркотики, тебе конец, чем разможженная голова Насырова на асфальте, и когда я отказываюсь вести концерты против наркомании, говорю: «Что в ваших акциях толку? Выведите на экран разбитую башку Мурата!»

– Ты это видел?

– Конечно – я же к его дому подъехал. Накануне мы, помню, сидели с Насыровым в саратовской гостинице и четыре раза за ночь дилера вызывали – четыре раза! Утром я выходил из комнаты и шел по коридору, держась за стенку, – Мурат казался мне каким-то дьяволом или хоббитом, я начинал медленно сходить с ума. Не понимал, какое время суток, мы были белого цвета – это был один из последних наших концертов, и то газеты «Аргументы и факты», не платный. Я понимал, что все, круг сужается, и подумал: «Если не перестану с Муратом общаться, мне конец».

Ну представь: дети звонят, а ты не можешь встретиться с ними, и это шло, тянулось и закончилось бы летальным исходом – если не физическим, то моральным. Что же касается пидарасов (это все одна тема), они добивают тебя, когда тебе тяжело, они из тех, кто не любит даже своих родителей и звонит маме только в День матери.

Кстати, в России Дня папы нет – есть День мамы, хотя даже не так: есть День матери. Не понимаю, почему не День мамы? «Мать» – это какое-то официальное слово, дома так не говорят, а почему нет Дня папы? Именно папы, не отца, потому что я не мог называть папу «отец». Я задавал вопросы, и мне отвечали: «Как же ты со своими филологическими претензиями надоел!» Приходилось спорить: «Это не филологические претензии, это вы пидарасы! Как можно маму звать “мать”?». Грузины называют ее уменьшительным, ласкательным словом «дэдико» (даже не «дэда»), а у них День матери, когда ты должен приехать к той, которая тебя родила, с плюшевым мишкой, букетом, набором дорожным…

– …сунуть ей – и назад!

– Слушай, День мамы должен быть каждый день, и не понимать это только пидарасы могут, у которых хобби – принимать сзади почтовые открытки на Рождество. Так, кстати, мама меня говорить научила – она советовала: «На федеральных каналах не выражайся. Неужели не можешь найти в своем лексиконе какие-нибудь эвфемизмы?» – «Какие?» – «Ну, например, намекни – люди же не такие глупые, скажи: «Он любит принимать сзади почтовые открытки на Рождество».

– Почему именно на Рождество?

– Смешное слово, и предложение с ним красивее. Получил открытку, посмотрел: здесь – зимний Киев со снежной попоной на крышах, а там – «открой мне дверь, я пришел дать тебе сзади открытку», и он открывает… Это люди такие, и ничего святого для них нет – как и у того, кто на ток-шоу спросил: «Зачем вы рожали детей?» Е… твою мать! Тебе никогда не понять, зачем – вот тебе, с этими сережками в ушах (показывает), набриолиненному… Кстати, когда он мне нахамил, детей у меня было не семеро, а пятеро, и он даже не нахамил – он потому и пидарас, что не понимает, о чем говорит, смысла не догоняет! В студии еще Юлия Меньшова была, и когда микрофон выключили, он при ней повторил: «Нет, ну зачем рожать, если…» Я бы убил его, но он пидарас, а их же не бьют. Им либо глаза выкалывают, чтобы в глазницы нассать, либо не трогают вовсе.

«В шоу-бизнесе никакой другой, кроме гомосексуальной, мафии нет, ни одного мужика там не вижу, а девушки обречены на интимное прозябание, потому что у меня уже скукоженный, я в душе его под собой не нахожу».

– Гомосексуальная мафия в шоу-бизнесе и, в частности, на телевидении сильна?

– А там другой никакой нет – только она. Я бы соврать тебе мог, сказав, что у нас шансок еще есть, но с каждым годом, приезжая на ток-шоу на федеральных каналах, ни одного мужика там не вижу.

– Одни открытки почтовые…

– …а девушки обречены на интимное прозябание, потому что у меня уже скукоженный, я в душе его под собой не нахожу, и я же не могу всю Россию спасти! Я и так демографическую ситуацию выправил, но сейчас, стоя под душем, под песни Евы Польной ищу его (смотрит вниз) и…

– Надежда теперь на китайцев…

– Нет, уж лучше тогда возрожу свой! (Привстает в кресле.) Это уже унижение, не надо… Рыжий Иванушка еще есть – ему 49 лет, есть я – мне 97 (на самом деле и Григорьев-Аполлонов и Кушанашвили родились в 1970-м. – Д.Г.)… Знаешь, что? «Виагры» наглотаемся, но китайцам наших дам не уступим!

– Лишь бы не группы «ВИАГра»…

– Кстати, один грузинский певец, который с девушкой из этой группы живет, неузнаваемым стал, в чем я вижу тлетворное влияние народной артистки Бишкека.

– В каком плане неузнаваемым?

– Какой-то такой он… (Разводит руками и морщится.) Я его очень люблю…

– Он замечательный!

– Оба брата Меладзе – блестящие, первостатейные, отменные люди, но не бывает так, чтобы твоя половина ничего не испортила, если не умеешь держать ее в… порядке. Не говорю «в узде», я не домостроевец какой-нибудь замшелый, но парень не отвечает на звонки, врет в трубку, лишь бы она была довольна. Вместо того чтобы сказать: «Цади ше… Сиди там, где сидишь!»

– В Кутаиси простой на эти вещи ответ?

– В Кутаиси знают, что я круглые сутки пашу, а значит, уважение ко мне должно быть как к работающей творческой единице, которая никогда не жалуется на жизнь, и как только женщина начинает спрашивать: «Зачем дружишь с этим? Почему общаешься с тем?» – первая реплика: «Э-э-э, б…, приведи в состояние нейтральности ротовую полость!» Когда она указывает, с кем можно дружить, а с кем нельзя, и ты начинаешь врать, что ты не с ним, чтобы ей угодить, – все пропало: думаю, такая история коснулась меня в этой, как они считают, семье. Ишь, как сказал: «В этой, как они считают, семье»! Отомстил, б..! (Смеется.)

Из книги Отара Кушанашвили «Я. Книга-месть».

«90-е – время мифологии. Людям тогда не за что было хвататься, им нужно было дать надежду на то, что все невозможное возможно, так что принцип пиара был не тот, что сейчас: весь пиар строился на безбрежном вранье. Все тогдашние селебрити были непривередливы и говорили: «Ты напиши обо мне, что хочешь, только напиши», никто интервью не утверждал и не правил — все были рады тому, что их упомянули в газете, и почти все интервью выдумывались от начала до конца.

Кокаина не было (ну, или мы о нем ничего не знали), в ходу были таблетки. На Стадионе юных пионеров был клуб «Титаник» – вот там можно было проглотить таблетку и приобщиться к миру высокой антикультуры. Мы не знали, как это все называлось – экстези не экстези, – но точно помню: таблетки никто не прятал, не было опасения, что вдруг люди в униформе ворвутся. Стоили таблетки дорого – дороже, чем сейчас кокаин, правда, поскольку я относился к масс-медиа, меня всегда угощали.

Самым хитровые…анным и безумным в гулянках парнем был Иван Демидов, и я до сих пор уверен, что у него в глазах Антарктида. Помню, на фестивале «ТВ-6 Москва» в Красноярске он восемь дней не вставал с сукна бильярдного стола, а я приводил ему девочек. Я был его сутенером, потому что он, б… гений, он – великий, и он никогда никого не обижал. Сейчас многие рассказывают о том, как они ударили девушку, обидели ее, а в 90-е был кодекс поведения по отношению к женщинам, и если девушка не хотела вступать в контакт, никто ее не принуждал остаться.

Корпоративы тогда уже были, но происходило все не в залах, а, как правило, в саунах. Мне платили две тысячи рублей за корпоратив, и это были огромные деньги – больше всего предлагали Титомиру, но он никогда не ездил. После клипа «Плейбой» все захотели Ветлицкую, однако она была блистательная и у нее никогда не было необходимости самой зарабатывать. Все мужики хотели Ветлицкую, а все девушки – ее бой-френда Павла Ващекина: наивно полагали, что он богатый, а он всю жизнь жил в долг.

Самые блистательные вечеринки происходили у Айзеншписа – на «Соколе». Обычная выглядела так: всем весело, все пьяные, все е…тся. Там были все, кого только можно представить, – Лада Дэнс, композитор Величковский по прозвищу Попрошайка, Рома Рябцев из «Технологии», Мурат Насыров, Алена Апина с мужем, Аллегрова, «Кар-Мэн», Расторгуев. В 90-е все должны были ходить к тому, кто определяет, кого покажут по телевизору, а таким человеком был Айзеншпис. Когда появился Влад Сташевский, я сказал ему: «Юрий Шмильевич, как вы можете после группы “Кино” заводить Сташевского?» Он ответил: «Старик, людям сейчас нужны элементарные эмоции».

Самым крутым артистом был Титомир – я с ним однажды поехал в Батуми на фестиваль «Солнечная Аджария», и это был единственный на моей памяти случай, когда люди облепили самолет так, что он не мог взлететь. Я видел его недавно – он с издевкой вспоминает то время, считает, что все проорал, начал капризничать. При этом сейчас Титомир собирает полные залы, строит дом за домом, одалживает Кудрину на спасение исландской экономики – ему деньги девать некуда!

Не важно было, как ты одет, – в клубы проходили те, кто умел хамить. Если ты орал, продирался через толпу и бил всех руками и ногами, ты априори вызывал уважение. Кто нахамил – тот прошел: на дресс-код всем было абсолютно наплевать.

Все модели, актрисы и певицы встречались с бандитами – связываться с попсовиками было немодно, и 90 процентов всех нынешних союзов возникло именно на этой почве. Я недавно ездил в круиз и поразился: все известные артистки до сих пор обзаводятся ебарями из числа бандитов, только раньше они красовались накачанными мышцами на груди, были нелепыми и забавными, а сейчас все это происходит под вывесками крупных банков.

Все думали, что Белоусов умер от алкоголя – х…ня! После похорон я разговаривал с его родственниками – у него была какая-то страшная наследственная болезнь головного мозга. Он алкоголиком не был – водкой заглушал страшные боли и при этом давал по четыре концерта в день. Я никогда себе не прощу, что вырывал у него бутылку из рук, кричал: «Ты что, ох…ел, водку из горла пьешь!» – а он отвечал: «Отарик, у меня болит, давай я потом тебе объясню».

Выжили самые сентиментальные парни, а те, кто уже тогда думал, как всех нае…ать, сдохли. Рыжий Иванушка в 45 лет поет песню про куклу Машу и собирает полные залы – у Рыжего все хорошо, потому что он всегда любил и жалел людей. Сейчас людей никто не жалеет, а в 90-е было одно условие: ты можешь быть полным гондоном, глотать таблетки, нажираться как свинья, но ты должен любить людей – тогда выживешь.

Матвиенко первый сказал мне, что он богаче всех в стране. «Единственное, о чем я жалею, – признался он, – что не остановил Игоря Сорина, не заставил его остаться, не спас, но он был слишком вне эпохи, он был е…нутый» («е…нутый» в устах Матвиенко – это комплимент). Игорь Сорин – жертва 90-х, с их безоглядной верой в то, что хорошие выживают. Не все. Он думал, что вокруг все такие же, как и он, – романтики, но многие уже тогда умели считать деньги.

…Многих 90-е погубили, а по мне, они были целительными.

Дело в отношении. Для одних лампа струит свет, а другим режет глаз.

Меня они – при всем наружном безумии – дисциплинировали. Говорю же, исцелили от зазнайства.

Я как будто специально нарывался, ломал дрова, в чем очень даже успел.

Я маниакально много работал, не зная устали, не ведая депрессий, педантично, шаг за шагом осваивая ремесло.

В часы усталости духа я всегда нежно вспоминаю эти годы, которых лучше не будет, и не надо.

Я написал тогда столько многозначительной мути! Смешно: еще изрядным сочинителем себя полагал.

Да и сейчас, если с умом, можно многое извлечь из давно осевшей пыли. Чтобы поздние, нынешние поступки и писания не обвисали дряблыми старческими мышцами.

Бог Небесный! Кем бы я был, кабы не 90-е? Слабаком без владения приемами полемики, иронии, манифеста, дюжинным квазиостроумцем, фрондером, Хлестаковым.

Я определялся тогда с Верой, и определил, что верю только в себя.

Отрицал эвфемизмы – это теперь только так изъясняюсь.

Был стремительным.

Хотя, по-моему, таковым и остаюсь.

Что, возможно, и предопределило мое относительное долголетие».

Отар Кушанашвили: «Мне безумно с Жанной Фриске хотелось, но когда я увидел ее с утра без грима в поезде «Харьков – Москва», это было культурологическое потрясение, давшее мне в последующей жизни отсутствие страха перед чем бы то ни было и обернувшееся тем, что лирика из моей души испарилась».

«Брак Пугачевой с Киркоровым вызывал у меня эмоции, как будто читаю подшивку юмористического журнала “Крокодил”, известного даже в Бишкеке».

– Еще лет десять назад в российском шоу-бизнесе были сильны позиции Пугачевой и ее так называемого клана, а какова расстановка сил там сегодня – Пугачева по-прежнему в авторитете или статус утрачен?

– Ну, сила инерции, магия имени все равно на каком-то уровне действуют, но, конечно, королевского статуса уже нет. Учитывая то, как вела себя публика на съемках «Достояния республики», посвященного Пугачевой, думаю, что…

– …время ушло?

– Безусловно, и я это отчетливо понимал, когда услышал дуэт «Кафешка» с Галкиным, да и сама их история лирическая… 48 лет он строит свой замок, б…, – мне кажется, когда я родился, уже начинал строить!

– В деревне Грязь…

– Между прочим, если видеть в этом метафору, относиться к происходящему без гомерического хохота невозможно! 40, на х… восемь лет я слушаю про то, как ему не хватает какой-то фигуры боливийского диктатора на пороге, чтобы устроить открытие замка – на х… он тебе сдался? Да открой уже, выпей с друзьями чи-вас ригал! Могитхан дэдис мутэли, уже я тебе его открою, сам на дверях стану, но он вкладывает, вкладывает, а денег нет, нет и нет….

Когда Галкин с Пугачевой сидели за этим длинным столом в «Кафешке», как мы с Литвиненко на «Интере» в программе «Разбор полетов», я понимал: человек, спевший «Три счастливых дня», этого делать не должен! Как можно, если «Три счастливых дня» ты пела?!

– Великая песня!

– Это мои слова и моя музыка – спасибо, что поддержал разговор… Я на туркменском писал – они просто перевели, так вот, за «Три счастливых дня», за фразу: «Расставанье – маленькая смерть» надо дать Пугачевой пожизненную пенсию, даже если она дружит с Галкиным.

– Тебя разве – как человека лирического, сентиментального – история их близких отношений не умиляет?

– Ну, это история отношений с внуком Никитой, спроецированная на более взрослого парня, которому, шути не шути, уже 51 год и который успешно выдает себя – особенно со спины – за 26-летнего (на самом деле Галкину 35. – Д.Г.). К тому же эта история преподносится как альков…

– …и она утверждает, что ни с кем ей не было так хорошо, как с ним…

– Еще бы, он славно готовит и, я думаю, очень образно, в лицах рассказывает ей, как замок достраивает – уже 12-й год…

– Нет, хорошо в интимном плане…

– Я из ее уст: «В интимном плане» не слышал, иначе бы просто разбил телевизор. Кстати, а что он ей делает, можно узнать?

– Это вопрос…

– Нет, подожди, интимный план разный бывает – вот мои друзья-извращенцы летним днем иногда лижут друг другу спины, от пота мокрые, – это высочайшим считается наслаждением…

– Летним днем, заметь – не просто так!

– Потому что пот лучше выделяется летом. Может, Максим Галкин изобрел какой-то новый способ доставлять удовольствие? Я просто с трудом понимаю, как это происходит.

– У вас в Кутаиси такого что, не было?

– В Кутаиси люди на смех поднимут! Ну, б…, что ты будешь рассказывать мне, как ты внука целуешь в губы, – кому ты лапшу на уши вешаешь? Разобьют этому внуку башку, а тебя из города выкинут!

– Брак Пугачевой с Киркоровым какие у тебя эмоции вызывал?

– Как будто я читаю подшивку юмористического журнала «Крокодил», известного даже в Бишкеке: это фельетон был такой – очень качественная история о том, чего не может быть в принципе (смеется). Старичок, я-то понимаю, что наше интервью перевесит показатели «Камеди Клаба»: ты спрашиваешь меня о самых смешных людях на Земле, но следует понимать вот что: я же с ними потом встречаюсь…

«Ну, если в Луганске во все это верят, я ухожу в жанр ерничества».

– Все эти вещи грустны, правда?

– Ну, если в Челябинске или в Херсоне люди настолько уж легковерны, если в Луганске в это все верят, то я не имею морального права разочаровывать их и ухожу…

– …в несознанку…

– …нет, в жанр ерничества.

Из книги Отара Кушанашвили «Я. Книга-месть».

«Она – красивая, потерянная, разудалая, смахивающая слезу, жалкая, жалостливая, томная, капризная, смурная, смирная, меланхоличная, роковая, доступная, недосягаемая, самовлюбленная, закомплексованная – теребила фотографа (про этого упыря ничего не знаю, тем более в кино его не было, но, скорее всего, это шустрила – они все шустрилы, как Боря Краснов, умело имитирующие кипучую деятельность, будучи самопровозглашенным авангардом альтернативного художества): ты сними меня так, зафиксируй для вечности, чтобы я получилась разухабистая и, как поляна зимой в горностаевой опушке белейшего снега, красиво-величавая, но смотри, гад, «чтоб никто и не заметил, как на сердце одиноко мне».

Заметьте: в Песне Песней нет сакраментального детального призыва морщинки убрать, как в книгах и в кино полнометражно, или там «разве тут подбородок не ниже дозволенного», в Песне Песней просьба, чередующая лихость со слезой, чтобы наблюдатель не наблюл, что трудно, слезливо, невозможно!

В жизни Аллы всегда наличествовала помесь навоза и зефира: навоз – это ее отчего-то редко ретирующееся окружение, навоз – это я, а зефир – то, чем она кормила и кормит, но реже теперь, нас с ложечки, потому что нас любит.

Секрет ее (величия) в том, что она рассматривает понятия в их базовом, незамутненном значении: жизнь воспринимает как дар, историю своей жизни как столкновение невинности со злом (то есть все это в ней как во всех нас).

Она знает про песню (я сейчас не только про песню, про фотографа и про никому не нужные слезы – я про способ жить) всё: по крайней мере, то, чему не научат на «Фабрике». Не тот трафарет, мол, «строить и жить помогает», а тот антитрафарет, который гласит, что песня помогает дышать, исподлобья улыбаться и не бояться холестерина.

Она знает толк в науке облегчения людям жизни.

Они – люди, катаклизмы (людьми порожденные) – уйдут, испарятся, сойдут на нет, а Алла останется с нами: она каждой песней это обещала.

Ужели вы думаете, что декларации про уход серьезные? Ужели затем я всякий раз плачу, когда она воспаряет крещендо в «Трех счастливых днях» на строчке «Расставанье – маленькая смерть», пролетая над планетой Земля, чтобы ее, даже ввиду неслыханной выслуги умопомрачительных лет, вот так просто отпустить?! Не отпущу!

Я руками трогаю лучшие строчки ее лучших пьес – их можно нанизать на нитку и носить, как бусы.

Люди в деревнях и на виллах почитают ее своей, и я имею на нее прав не меньше, чем предмет девичьего психоза Михаил Прохоров, который, говорят, помог ей учинить такой день рождения, что словно инаугурация.

Ей, если не считать последней истории с внуком, априорно доверяют все поборники молодой демократии, все апологеты моего нелепого землячка Сталина. Она нужна всем, потому что всем нужна Песнь Песней, а ведь только она умеет такую пропеть.

Вот те самые «счастливые деньки» – свою версию их предложила ведь и Агузарова, Великое Воплощение Ослепительной Буддистской пустотности, ан волнения умов не случилось, уж на что всякий раз умеет напомнить, что даже кровь у нее зеленая – не то что у нас, плебеев.

Она пела как небрежный пастырь, не глядя в зрительный зал, а Алла – будто охваченная сумеречной лихорадкой, прощаясь с душой, благодарной за 72 часа счастия знойного.

Ты с кем угодно можешь валять дурака, но не с Аллой. При ней быстренько подожмешь хвостик – так уж она устроена. Оппозицию она быстро умеет усмирять: я знаю, сам был оппозицией.

Сначала меня смущало присутствие в каждой песне обращения к Богу. Распните меня, не кажется мне этот жанр удобоиспользуемым для подобных обращений, да еще с очевидно деланным выражением неземной скорби на лице.

Пугачева, когда от нее далеко отстоит Галкин и она не беседует о своем величии с журналистом Гаспаряном, – чистой воды шекспировской высокооктановости героиня.

Вступите, неучи, со мной в полемику – я предъявлю вам «Приглашение на закат». У нас давно, лет 40, не было песен, вовремя застывших между аффектированностью и потаенными слезами, а эта, как и положено крепкой, разом рождает два ощущения: неуюта и, в противность, небессмысленности самоанализа. Добавьте харизму АБП и просто красивую мелодию: вот почему 99 из 100 ее коллег – ремесленники, а у нее это называется высоким служением.

Те песни, о которых я пишу, каждая из них – наглядный урок запутанной истории души русской женщины, живущей не ради себя и полагающей жизнь без надрыва пустой.

Ее песни поет Леди, не выдумывающая чопорных претензий, но взыскующая предметного разговора на тему: «За что?»

Физиономически – это такой типаж, что немыслим без сгустка эмоций, без их выброса в атмосферу жизнь не то чтобы с помощью экзальтации улучшается, она просто искреннее становится: «Лунной ночью настежь окна отворю и помолюсь…» Вот кабы не это «помолюсь», получилась бы песенка не великих музыкальных достоинств, но редкой сентиментальной точности, но это, может, с колокольни неврастеника так видится? Мы-то лунные ночи заполняем другими занятиями на предмет уничтожения грусти.

Кто будет спорить, что АБП, как никто, умеет подбирать для трансляции наших эмоций самые уместные вокальные эквиваленты?

Я уже не помню, по какому поводу пришел к Андрюхе Малахову на съемку, но помню, что базар был про то, как тяжело живется на просвет какой-то Линдсей Лохан. Оказалось, что это американская кино-поп-звезда, которую следует любить, потому что ей тяжело живется. Когда ехал на эфир, по радио крутили: «Это завтра, а сегодня я его поцеловала…» и далее: «Я ведь тоже плохо кончу… Мало, Алла, Алла, мало…»

«Какая, нах…, лоханка, – подумал я, когда мне всучили микрофон, – когда у нас такая революционерка! Вызывающе самодостаточная притом». У лоханок тьма-тьмущая людишек, призванных придумать своей каракатице многосложную судьбу, у нас – АБП, которой придумывать ничего не надо: надо просто непросто жить.

Ее, раннюю, слушаешь, как на последний киносеанс ходишь, – вы мне эту метафору простите, потому что я имею в виду не дурака валять, но ходить, именно чтобы отвлечься и взлететь, чтобы кино про объятия было, чтобы набежала и отпустила грусть, а не чтобы она сама дала повод изрыгнуть на нее хулы ужасные, как тогда, когда с подхалимами спела чудовищную «Не имей сто рублей…». Нет, уж лучше, которые, якобы приближенными будучи, имитировали пение этой бестолочи – тем более тошнотной, что дидактической.

Вот и ведение концертов в ее исполнении – вызывающий анахронизм, но кто я такой, чтобы указывать ей, как их должно вести?! Вот режиссер она – другой коленкор, и даже в молчании слышит пульс мироздания. Ее «Рождественские встречи» принуждали льнуть к экранам, она причудливым образом женила блюз на цыганщине, держала за руку напыщенных рокеров, и даже светлой памяти от печали сгоревшей Натали Медведевой нашла место.

И собственные песни режиссировала тоже. Например, когда пела про «голубя сизокрылого», отпускала его, дурынду самовлюбленную, на все четыре стороны, а в конце вздыхала: «Лети, лети!» и тут же – «…не знает о расплате». Расплата меж тем неминуема!

30 альбомов вашего Кинчева не стоят одного «Осеннего поцелуя», потому что слушать альбомы КК – это удел тех, кому приятно смаковать свое экзистенциальное мировоззрение, а означенная песня для тех, кто плакать и умеет, и не стесняется.

Думаю, что АБП – человек в высшей степени рефлексирующий – из тех, что знают строки (и то, что за ними) «В осенний простор протрублю то, на что не хватило мне слов человеческой речи».

«Протрубит», обязана, про свое неуклюжее стремление стать бизнес-вумэн. Что заставило, к примеру, выпускать чипсы, обувь, еще какую-то дребедень? Не говорите ни слова про нужду, оставьте! Раз и навсегда заявляю аки знаток: все у них в порядке! Если уж мне, спасшему демографию на Руси, хватает – чего уж им-то стенать?!

Репутационная политика? Тогда – позорная, а если вы наберетесь наглости и скажете что-нибудь вроде: широкая натура, для нас старается, – я вас ударю.

Ее поле – песня, и пусть это поле возделывает, пусть даже повода не дает для догадок, что для нее важнее всего в жизни.

В забытой всеми феерической, тихой песне она спела: «Если спросит меня голос с небес…» – мол, кто более всех на Земле дороже, она ответствовала: «Дочка, мама, ты и я».

В этом месте, чтоб не запамятовать, восклицаю: лучший автор Пугачевой – Игорь Николаев. Он автор и упомянутой песни, в которой есть бьющие наповал, но почему-то самой АБП в ходе последующей жизни игнорируемые строчки: «Но с тобой мы знаем точный ответ – виноватых в том, что прожито, нет».

В таком признании определенно отвага: самый тон – взвешенный, покойный. Мы же филиппики швырять мастера – и вы, и я, да и она, судя по тому, что в квартете ингредиентов смысла жизни в ответе небесам самое зыбкое звено – «Ты».

Бросьте в меня булыжники, но не Галкин же под местоимением разумеется!

Был такой в мои студенческие времена журнал «Театральная жизнь» – уж не знаю, живой ли (судя по тому, какова она, эта жизнь, без кавычек, вряд ли). Вызывающе антисоветский, и антисоветскость его состояла в том, что он исповедовал и проповедовал – бестрепетно притом – культ отдельно взятого человека.

АБП опубликовала там эссе. Лучшее из того, что она писала. Могу, если она возразит, доказать, ибо, например, в журнале имени себя, недолго протянувшем, писала она, что ли, устало, а тут – плевок в рутину, проклятие и гимн одиночеству, огонь, радость, скорбь, секундная эйфория. Эссе было об артистической доле.

О себе.

Это было написано так беспощадно и сердечно, что я, хвастливый журфаковец, изумился, нет, был настигнут прострацией: вот как, оказывается, можно писать.

О себе, о мире – по-доброму и зло, высоким штилем и безмерно едко.

Я тогда неделю в хандре проходил. Нет, лгу. Просветленным, напротив. «Если у человека такой высокий уровень самоосмысления, – думал я, шатаясь по тифлисским улочкам, – понятно, почему страна прислушивается ко всякому его вздоху, а два 10-летия спустя другой титан самоедства, Гриша Лепс, решается на жест, который по охальности сродни покорению Эвереста без подготовки, – перепеть «Озеро надежды» (Игорь Николаев, само собой)».

В любом другом исполнении, повторяю, мертворожденная затея. Песня от лица женщины, находящейся на перепутье, угодившей в ловушку собственных химер, невозместимых интимных издержек, потратившей полжизни на поиски счастья и при всем при том – верящей, верующей.

Лепс спел ее от мужского лица – и так, что солнце ярче засияло, дожди стали более частыми и хмель от жизни самой бьет в голову.

Тут же злорадно стали писать: ГЛ спел даже лучше. Не лучше – иначе, и потом, в чем-чем, а в зависти АБП замечена никогда не была. Уж скольким помогла – от «А-Студио» до Любаши, от Зинчука до Моисеева.

Коротко знающие утверждают, что АБП тотчас, если, натурально, считает нужным, отзывается на зов о помощи, и вообще, для тех, кому доверяет, она не на котурнах и не в маске: ни позы, ни аффектации.

При всем при этом покойный Айзеншпис рассказывал мне, что, когда того требовали обстоятельства, АБП могла заставить тебя пожалеть, что ты не умер ребенком, – Юрий Шмильевич об этом с очевидным восхищением говорил.