Текст книги "Преданность. Год Обезьяны"

Ночь на Луне

Это было третьеразрядное кафе-бар. Иначе говоря, оно было в определенной мере безликое, что одновременно маскировало и разоблачало все сомнительные делишки. В его четырех стенах, выкрашенных в неопределенный цвет, нигде не укрыться от чужих взглядов, зато сюда – в безликую забегаловку в переулке рядышком с набережной – редко забредают случайно. Вечные неудачники, подпольные букмекеры да полицейские наседки – последние рудименты своей эпохи, и распознает их разве что какой-нибудь продажный коп.

Я с порога оценила обстановку. Все те же расставленные как попало столики, на полу – линолеум в желтую крапинку, несколько выгороженных кабинок. Я бывала здесь раньше, лет двадцать назад, когда тут подавали самую лучшую яичницу с ветчиной – с настоящей виргинской. Бильярдный стол исчез, но в остальном тот же мрак и уныние, никакого декора, если не считать календаря с горными пейзажами. Заведение, где “Не суй нос в чужие дела” – догмат местной религии.

Тип, сидевший ближе всего к двери, горбился, уставившись на дно своей чашки – словно углядел в кофейной гуще зловещее предзнаменование. Рядом с ним – пепельница, полная окурков: идеальный натюрморт. Двое мужчин в глубине зала шушукались, придвинувшись друг к другу, – даже соприкасались головами над столом.

Я стояла у стойки, ожидая, пока меня обслужат. Там висела, вставленная в золоченую деревянную раму с шелковыми розочками по углам, выцветшая фотография тореро Манолете. Мне хотелось кофе, но что-то подтолкнуло заказать спиртное. Я осушила рюмку водки, задумавшись, вписываюсь ли я в эту компанию бедолаг. Возможно, в этом мире я – перекати-поле, не богачка, но и не распоследняя голь: возможно, проморгала свой пароход или, по меньшей мере, свой шанс.

– Как называется эта водка?

– Да какая разница?

– Ну-у, она разбавлена водой, но сама водка – высший сорт.

Бармен сделал обиженное лицо:

– “Кауфман”. Русская.

– “Кауфман”, – повторила я, занесла это слово в маленький блокнот с раскладной обложкой: он лежал у меня в заднем кармане.

– Ну да, но тут вам ее не достать.

– Но она тут есть, – сказала я.

– Ну да, но тут вам ее не достать.

Я только вздохнула. Что же, всё это – сон? И вообще всё – сон? Начиная с “Дрём-мотеля” и так далее – все эти злые розыгрыши по милости Обезьяны? На середине этой мысли, топтавшейся по кругу, что-то подсказало: я здесь не одна. Я торопливо огляделась – и обнаружила его. Когда входила, не заметила, но он здесь – не померещился, сидит в полумраке за угловым столиком и выбрасывает из своего бумажника какие-то сложенные листочки. Долгое время я про него не вспоминала, тем более после того, как он бросил меня на произвол судьбы посреди почти библейского – такое там опустошение – ландшафта. Твердо вознамерилась перехватить его взгляд, но он смотрел сквозь меня. “Мы познакомились в «WOW», – мысленно произнесла я. – Ну-у, по сути, даже не знакомились. Я просто присела за стол и случайно встряла в разговор – в тот самый разговор про «2666», к которому вы приплели собачьи бега в Санкт-Петербурге”. Эрнест ничем не дал понять, что принял мой сигнал, и тогда я подошла, села рядом с ним. Он заговорил, словно подхватив на середине нить какого-то давнишнего разговора – что-то там про завязку “Апокалипсиса сегодня”.

– Мартин Шин упился до умопомрачения – стопроцентно храбрый поступок, самое храброе, что было снято в кино, прямо озадачивает: как им удалось такое снять? Разбитое зеркало и море крови. Не киношной крови. Крови Мартина Шина.

Потом встал, отлучился в сортир. Я отошла к стойке, заказала еще рюмку. Выпивка – это не особо по моей части, но я рассудила, что от разбавленной водки, тем более от хорошей, вреда не будет даже посреди бела дня. Показала на стул, где только что сидел Эрнест:

– Знаете, что он пьет?

– Да какая разница? – сказал бармен. Но поставил передо мной бутылку какой-то текилы, выглядевшей довольно загадочно.

Я попросила его выждать несколько минут, а потом принести Эрнесту бутылку и предложить ему выпить за счет заведения. Положила на стойку деньги, и тут вошла женщина с футляром, в которых носят парики, и с одеждой из химчистки. Она нырнула в дверь за барной стойкой. Мужчины, придвинувшиеся друг к другу так, что между их лбами оставалось несколько дюймов, и бровью не повели. Собственно, никто даже бровью не повел, никто не реагировал ни на эту женщину, ни на меня. Две женщины, проникшие в третьеразрядный мужской мир.

Я вернулась за столик Эрнеста. Мы немного посидели в напряженном молчании.

– Интересно, как понравился бы Джозефу Конраду “Апокалипсис сегодня”, – сказала я. Этими словами я, по большому счету, просто хотела растопить лед.

– Это слух, – сказал он. – Ни слова правды.

– Ни слова правды в чем?

– В том, что это всего лишь переделанное “Сердце тьмы”.

– Ну-у, да, это действительно неправда, но “Сердце тьмы” все же было источником вдохновения. Так даже Коппола сказал. В этом половина красоты фильма – в том, как Коппола сделал из классики современную классику.

– Классику двадцатого века – она уже не современная.

И вдруг подался ко мне:

– У кого в сердце была самая кромешная тьма? У Брандо или у Шина?

– У Шина, – сказала я, не раздумывая.

– Почему?

– Ему все равно не расхотелось жить.

Бармен принес бутылку, поставил перед Эрнестом стакан. Сказал: налейте себе сами, за счет заведения. Эрнест наполнил стакан до краев.

– Они ее водой разбавляют, – сказал он мне, разделавшись с порцией довольно быстро. – Все идет от сердца. От пьяного сердца. Ты когда-нибудь была пьяна? По-настоящему, а? Я хочу сказать, когда пьешь изо дня в день, потеряв себя в романтике всего, что потерпело крах, когда тебя затягивает вихрь абсурда.

Вот что он сказал, наливая себе еще стакан текилы. До меня дошло: раньше я никогда не видала, чтобы он пил что-то помимо кофе. Конечно, я не знала о нем почти ничего. Например, не знала его фамилии. Впрочем, так порой бывает. Незнакомого, отнюдь не безупречного человека знаешь, как никого другого. Ни фамилии, ни когда родился, ни в какой стране родился. Только глаза. Странный тик. Еле заметные приметы состояния души.

– Он построит эту распроклятую стену, – говорил он, – а деньги возьмет из карманов бедняков. Времена меняются так быстро, как нам и не снилось. Мы заговорим о Ядерной Войне. Пестициды станут отдельной группой пищевых продуктов. Ни тебе певчих птиц, ни полевых цветов. Ничего, только развалины ульев и целые очереди, в которых стоят богачи – очереди к космическим кораблям, это чтобы смотаться на ночь на Луну.

Потом он примолк. Мы оба примолкли. Вид у Эрнеста был усталый, по сравнению с прошлым годом стало заметнее, как его измочалила жизнь. Мне передалась горькая печаль: она, казалось, разливалась по всему бару. Поднималась к потолку, словно удушающий газ, и немногочисленные посетители, сидевшие вразброс, вскинули головы – как будто услышали детский плач.

– Я здесь насчет острова Тенджир, – пробормотал он.

Я встала, записала в блокноте “остров Тенджир”, убрала его в задний карман. Эрнест еле заметно кивнул, но ничем не дал понять, что мне следовало бы остаться. Я заметила на полу центовую монетку, наклонилась за ней. Вышла из бара с ощущением: если я войду обратно, даже через мгновение, все успеет перемениться. Черно-белая картинка станет полноцветной, а у руля будет новая барменша – в парике, при полном марафете, в платье только что из химчистки.

Я вышла, присела на скамейку неподалеку. Интересно, что делает Эрнест в Вирджиния-Бич в ноябре? То немногое, что я про него знала, указывало: его привела сюда какая-то миссия. Впрочем, он, наверно, задается тем же вопросом про меня. Я приехала, поддавшись минутному порыву, – чисто из ностальгии. Села в автобус и доехала до Ричмонда – просто взглянуть на реку Сент-Джеймс, на места, где когда-то стояла со своим братом Тоддом и разговаривала об Эдгаре Аллане По и Роберто Клементе, любимом бейсболисте брата. Тодд был похож на Пола Ньюмана. Те же синие, как лед, глаза. Та же самоироничная уверенность в себе. На него можно было положиться во всем. Во всем, кроме того, что он останется жив.

Еще несколько отбившихся от стаи: мужчина выгуливает собаку, старая китаянка в деревянных сандалиях и толстых носках, рядом внук с невероятно огромным красным мячом. Мяч, словно от эффекта соляризации, поменял цвет. Стал гигантским круглым сгустком серебристой крови. Малыш в легкой куртке, но, похоже, не мерзнет; над водой ветер сильнее, а на набережной стихает.

Я спросила себя: неужто жду, пока Эрнест выйдет из бара? Впрочем, скорее всего, он уже свалил. Какой-то он поникший. Не тот, каким был месяцев девять или десять назад, – уже не та неистовая стихия. У него что-то накрылось, а что-то другое забросило его сюда. Может, еще какая-то конспирологическая теория, что-то насчет острова Тенджир. Я увидела, как Эрнест вышел неверной походкой из бара. Когда он пошел вдоль пляжа, по променаду, мне вдруг захотелось его выследить, но нет – слишком уж мелодраматично. Несколько минут провожала его взглядом, а потом, отвлекшись на пикирующую чайку, проморгала миг, когда он куда-то свернул. Упустив свой шанс, подумала, что надо бы поискать ночлег. С собой у меня была крупная сумма наличными, а еще кредитная карта, блокнот и зубная щетка. Вдали появился мальчик на велосипеде, подкатил к моей скамейке, слез с велосипеда.

– Извините, – сказал он. – Один мужчина, его зовут Эрнест, попросил передать вам это. – И протянул бумажный пакет – в таких берут с собой обед на работу.

Я подняла глаза, улыбнулась.

– Где же он сейчас? – спросила я.

– Не знаю, он просто попросил вам это передать.

– Спасибо, – сказала я, роясь в кармане в поисках долларовой купюры.

Надо было бы немного расспросить мальчика, но он оседлал велосипед и поехал дальше. Я смотрела, как он становится все меньше и меньше, сливаясь с горизонтом, словно один из кораблей Магеллана. Вздохнув, вскрыла пакет, вынула зачитанную книгу в бумажной обложке – английский перевод “Части о критиках”[42]42
  Часть романа Боланьо “2666”.


[Закрыть], поля испещрены исступленными комментариями на испанском. Перелистала, дошла до снов о воде, до трех звездочек, которые особо выделила пинап-блондинка, Лиз Нортон[43]43
  Лиз Нортон – персонаж романа Боланьо “2666”.


[Закрыть] нашей компании. То, что я прочла, подталкивало сорваться с места – меня потянуло в большой город. В город, не знающий милосердия. С малоэтажной застройкой. Мехико в 1949-м. Майами в 1980-м. Я услышала шорох: сквозь кусты ко мне подкрадывались пальцы памяти – совсем как в “Звере с пятью пальцами” оторванная рука пианиста тянется к горлу Петера Лорре. Один из любимых фильмов моего брата Тодда – и мысль об этом потянула за собой сцены, не предусмотренные сценарием, другие картины из жизни. Улыбающийся Тодд, озаренный солнцем на участке, где он выстроит дом для жены и дочери. Тодд, с сигаретой в уголке рта, перегибается через бильярдный стол. Едет через всю Пенсильванию в неотапливаемом фургоне, и в воздухе сгущаются крохотные облака, когда мы подпеваем старым шлягерам из радиоприемника. “My hero”. “You Butterfly”. “I sold my heart to the Junkman” (“Я продала свое сердце сборщику утиля”). Не сейчас, сказала я, стряхнув с себя все это, и снова раскрыла книгу и начала с самого начала. Критики казались живыми в большей мере, чем прохожие, а море внезапно стало уже не морем, а фоном для слов, чуть ли не самых гениальных цепочек слов, которые были нанизаны в XXI веке.

Когда я подняла глаза, время уже пролетело, словно на собственном малюсеньком самолете. В считаных футах от меня стоял Эрнест. Выглядел так, словно полностью владеет собой: трезвый как стеклышко. Я шагнула к нему; от души слегка отлегло, но что-то расхотелось снова ходить с ним вместе по замкнутому кругу.

– Я просто писатель, – сказала я устало, – писатель и только.

– А я просто мексиканец, который верит в истину.

Я уставилась на него с прищуром. Он слегка оторопел, а потом засмеялся.

– Ну хорошо. Мой отец был русский, но прожил недолго.

– Твоего отца звали Эрнест?

– Нет, но он был серьезен, как настоящий Эрнест.

Я улыбнулась, несмотря на прилив меланхолии. В памяти мелькнул бумажник, и рука, вынимающая фото женщины в темном цветастом платье, с аккуратно причесанным мальчиком в коротких штанишках. Прочла в глазах Эрнеста: он знает, что я сейчас вижу.

– А причем тут остров Тенджир? – спросила я наконец.

– Остров уходит под воду с тех пор, как по нему прокатился ураган “Эрнесто”. Я должен загладить вину.

Я заметила, что надвигаются тучи. Подумала: дождь.

– Видишь ли, существует надпись на староанглийском языке – вырезана на деревянной планке на одной из старейших в Америке построек. “Это остров Тенджир. Не станет его, не станет и нас”.

– Ты видел ее своими глазами? – спросила я.

– Такие вещи не видишь. Их чувствуешь, как и все, что по-настоящему важно: они приходят, просачиваются в твои сны. Например, – добавил он лукаво, – сейчас ты видишь сон.

Я резко развернулась. Мы стояли все перед тем же третьеразрядным кафе.

– Вот видишь, – сказал он голосом, странно напоминавшим голос кого-то другого.

– Ты – указатель “Дрём-мотеля”, – выпалила я вдруг.

– Это “Дрим инн”, – сказал он, растворяясь в воздухе.

Что-то вроде эпилога

С начала умер Мухаммед Али, за ним – Сэнди и Кастро, и принцесса Лея, и ее мать. Случилось много бурных событий, которые повлекли за собой кое-что еще почище, а затем будущее: пришло и прошло, и вот мы здесь – все еще смотрим все тот же фильм про реальных людей, про долгую цепь лишений, транслируемый в реальном времени на гигантских вечных экранах. Несправедливые поступки, от которых сердце кровью обливается, стали новой правдой жизни. Год Обезьяны. Смерть последнего белого носорога. Ураган, опустошивший Пуэрто-Рико. Массовый расстрел школьников. Уничижительные слова и выходки в адрес наших иммигрантов. Сектор Газа – сирота среди наций. А что сталось с существованием, которое рядом с тобой – только руку протяни? Что сталось со стоическим писателем, который держал на ладони татуированной руки весь мир в миниатюре? Что станется с ним, спрашивала я себя, курсируя, как ткацкий челнок, между Кентукки и прочими местами. Когда я писала эти слова в первый раз, я еще не знала ответа; что ж, человек может отмотать жизнь назад или перемотать вперед, но у времени свои привычки – оно все равно идет себе и идет, часы тикают, приходит что-то новое, чего тебе не переделать, что не поспеваешь записать. Мы – Сэм и я – часто смеялись над этой неувязочкой: пишешь, пока время есть, а потом бац – это время ушло, и, пытаясь угнаться за сегодняшним днем, пишешь совсем другую книгу: совсем как Поллок терял связь с одной картиной и принимался писать совсем другую, и терял нить обеих, и в сердцах крушил пинками стекла. Могу вам рассказать вот что – когда я в последний раз виделась с Сэмом, его рукопись была почти готова. Она лежала на кухонном столе, словно крохотная глыба, внутри которой сокрыто что-то безудержное, словно яркая вспышка, которую ничто не погасит. Почему птицы? – написал Сэм. Почему птицы? – откликнулась, как эхо, его сестра. Их песня доносилось из бумбокса, наполовину закопанного в песок. Почему птицы? – вскрикнул старик. И они захлопали крыльями, выстроились косяком, а потом разлетелись врассыпную и наконец исчезли. Что станется с писателем? Теперь ответ заключен в эпилоге, который не задумывался как эпилог, но стал им, ведь все, что мы можем, – постараться не отставать, когда впереди нас бежит Гермес-точеные лодыжки. Как нам все это разложить по полочкам – разве что рассказать так, как оно есть взаправду? Сэм Шепард не взошел бы своими ногами по ступеням пирамиды индейцев майя, не взобрался бы на выгнутую спину священной горы. Вместо этого он ловко соскользнул бы в большой сон – так дети мертвого города накрывают листами вощеной бумаги груды трупов, спешащих в сторону рая. Доберешься быстрей, если скатишься на вощеной бумаге под горку, – это знает каждый ребенок. Вот что я знаю. Сэм мертв. Мой брат мертв. Моя мать мертва, и мертв мой отец. Мой муж мертв. Моя кошка мертва. И моя собака – а она стала мертвой в 1957-м – все еще мертва. Но я до сих пор живу с мыслью, что вот-вот случится что-то чудесное. Может быть, завтра. Завтра – а оно настанет вслед за целой чередой других “завтра”. Но, вернувшись в настоящий момент, уже отошедший в прошлое, я оказалась в Вирджиния-Бич одна, вдруг стала крайней. Осталась, словно с котом в мешке, с бумажным пакетом, где лежала затрепанная “Часть о критиках”. Стояла, приросла к месту, пытаясь впитать абсурдную истинность итоговой фразы Эрнеста. Эй ты, будь начеку, сказала я зеркалу, которое между тем вывалилось из пудреницы, с которой облезала позолота, – вот что я сказала зеркалу, которое так легко наколдовать. А ну, будьте начеку, сказала я одному глазу, а потом другому, косящему, смотрите в оба. Надо охватить взглядом полную картину. Зеркало выскользнуло из моих пальцев, и, когда оно ударилось об асфальт, до меня донесся голос Сэнди: “Осколки любви, Патти, осколки любви”. И тогда я пошла в другую сторону, по длинному отрезку променада. Никто не знает, что случится дальше, думала я, по большому счету – никто. А впрочем, если б мы могли ужать будущее – сложить его как телескоп? А если бы прямо здесь, на променаде, стоял видоискатель, заглядывающий сквозь весь 2017 год в следующий – в год Собаки? Какого рода вещи мы бы увидели? В какие удивительные и ужасающие узлы завязался бы золотой канат, кое-где истертый, висящий на волоске, протянувшийся от альфы до омеги? Несколько зарубок, несколько миллионов зарубок. Смерть писателя, преображение одного из друзей, глаза Иисуса Христа – с крапинками на радужке, и пожар, охватывающий Южную Калифорнию, и снос Сильвердоума[44]44
  “Сильвердоум” – крытый стадион в городе Понтиак (штат Мичиган, США). Когда его содержание стало не по карману местным властям, его снесли, и это стало символом кризиса в экономике Понтиака и других районов штата Мичиган.


[Закрыть], и люди валятся, как выточенные из тяжести многовековых безрассудств шахматные фигуры, и истребление верующих, и стволы, стволы, стволы, стволы. И вот, в зимний день, там, на географической карте, где когда-то вышли на рынок идей три великие веры и каждая вера преподносила себя так, как свойственно ей одной, там, где Давид завоевывал, где Иисус ходил пешком, где Мохаммед возносился на небо. Смотри и сгорай со стыда, когда паломников отгоняют, когда войска приводят в боевую готовность, – кто знает, когда чья-нибудь рука бросит первый камень. Нейтральная столица, которой предназначено стать новым оплотом капитализма. Должна ли олива засохнуть? Должны ли горы вострепетать[45]45
  Отсылка к Книге пророка Аввакума, глава 3, стих 10. “Увидев Тебя, вострепетали горы, ринулись воды; бездна дала голос свой, высоко подняла руки свои”.


[Закрыть]? Неужели дети будущего так никогда и не узнают, как сладостно братство? Я шла дальше, и казалось, у променада нет ни конца, ни начала. Я знала, что где-то на променаде непременно есть медный телескоп, и вознамерилась его найти – не вполне телескоп, а инструмент запредельности, стоящий прямо на эспланаде. Один из тех телескопов с прорезью, куда кидаешь двадцатипятицентовик, чтобы увидеть острова сразу за пределом досягаемости, острова, населенные дикими лошадьми, – скажем, остров Камберленд или даже остров Тенджир. Мои карманы были полны монет, так что я обосновалась у телескопа надолго и сфокусировалась – сначала на сухогрузе, потом на звезде, а потом резко вернулась к планете Земля. Мне действительно был виден этот шар – весь мир. Я находилась в космосе, и мне было видно все, словно бог науки пустил меня к своему личному окуляру. Земля, вращаясь, постепенно проявилась из тумана, стала абсолютно четкой. Мне была видна каждая артерия – по совместительству река. Мне были видны воздух перемежающейся лихорадки, холодные глубины моря и огромный побелевший риф в Квинсленде, и тонущие окаменевшие скаты, и мотающиеся по волнам существа, в которых угасла жизнь, и перемещения диких лошадей – как они несутся по болотам, затопляющим острова у побережья Джорджии, и останки скакунов на свалках в Северной Дакоте, и резвость оленей шафрановой масти, и величественные дюны озера Мичиган со священными индейскими именами. Я увидела основу – она расшаталась[46]46
  Отсылка к стихотворению Уильяма Батлера Йейтса “Второе Пришествие”. Перевод Григория Кружкова.


[Закрыть], и – все, как рассказывал Эрнест, – маленький остров, похожий на пупок апельсина, и остров задыхался, и одну гигантскую черепаху, и одну юркую лисицу, и несколько старых мушкетов, ржавеющих в высоком бурьяне. Старики карабкались на скалы и укладывались, сложив руки, на солнцепеке. Мальчишки топтали полевые цветы. Увидала я и древние времена. Звонили колокола, летели в воду венки, и женщины кружились в хороводах, и пчелы исполняли свой танец круга жизни, и были великие ветра, и разбухшие луны, и пирамиды крошились, и койоты скулили, и волны свирепели, и все это пахло концом и началом свободы. И я увидела своих друзей – тех, кого с нами больше нет, и своего мужа, и своего брата. Увидела, как те, кто слывут истинными отцами, поднимаются на далекие холмы, и увидела свою мать с детьми, которых она потеряла, – у нее снова душа на месте. И увидела себя с Сэмом, на его кухне в Кентукки, и разговаривали мы о литературе. В конечном итоге, говорил он, все, что есть на свете, – сырье для сюжетов; значит, думаю я, все мы – сырье. Я сидела на деревянном стуле с прямой спинкой. Сэм стоял, глядя на меня сверху, – совсем, как всегда. Из радиоприемника – а он был в стиле сороковых – звучала “Papa was a Rolling Stone”[47]47
  “Папа был перекати-поле” (англ.)


[Закрыть]. И, когда Сэм протянул руку, чтобы отвести волосы с моего лица, я подумала: беда со снами – в том, что мы рано или поздно просыпаемся.