Текст книги "Преданность. Год Обезьяны"

Эпилог к эпилогу

Я вас всех очень прошу: умеряйте страх рассудительностью, панику – терпением, а неопределенность – знанием.

Абду Шаркави

Это в наших руках

Год Обезьяны давно миновал, и мы вступили в новое десятилетие – а оно пока не принесло ничего, кроме нарастающих проблем и системной тошноты, причем не факт, что тошнит нас от несварения или качки. Это скорее психическая тошнота, и мы обязаны избавляться от нее всеми доступными средствами. Наступивший год сулил обнадеживающие решения – а обернулся так, что все прочие заботы, и наши личные, и общемировые, померкли перед отъявленным головотяпством.

Мы встречаем 2020 год, а тем временем нравственную основу нашей конституции перекраивают все безнравственнее, под руководством тех, кто клянется в верности христианским ценностям, но чурается сути христианства – а она в том, чтобы возлюбить друг друга. Повернувшись спиной к чужим страданиям, они добровольно идут за тем, кто не способен неподдельно сочувствовать людской беде. Прежде я надеялась на более цивилизованный сценарий нашего нового десятилетия: воображала, как откроются торжественные панели, словно створки величественных алтарей в дни церковных праздников, и обнаружится, что 2020-й – год абсолютно нормального зрения – “20/20” по шкале Снеллена. Наверно, надежды наивные, но они были искренними, как и удрученность неравенством, позорным пятном, которое до сих пор не смыто.

Где же яркий свет? Где же здравомыслящее правосудие? – спрашиваем мы, твердо стоя на своих позициях: на своих полях, со своими мысленными плугами, наше дело – в эти неуравновешенные времена сохранить свое душевное равновесие.

Он был цельнометаллической крысой

Панель в честь года крысы

В канонических текстах по лунной астрологии есть изречение “Обезьяне нужна Крыса”. Как та помогает Обезьяне, точно не скажу, но поговаривают, что крыса умеет развеселить обезьяну в минуты грусти, – стоит им повстречаться, воздух колышется от хохота. Разумеется, в данном случае мы подразумеваем не только эти виды животных, но и кое-какие врожденные свойства тех, кто появился на свет в годы Обезьяны и Крысы. В любом случае, мы сейчас вступаем в год Металлической Крысы по лунному календарю, и его отметят с размахом в наших крупных городах, особенно в тех, где есть великолепные чайнатауны: будут грандиозные фейерверки, артисты исполнят священный танец льва, с неба посыплются конфетти и пестрые блестки. Кульминацией торжеств станет парад 10 февраля, приуроченный к восходу полной снежной луны, – с карнавальными колесницами, и драконами, и статуями тезки года. Делаю абстрактный жест солидарности – извлекаю из коробки со старыми пластинками альбом Фрэнка Заппы “Hot Rats”. Девушка на конверте альбома, которая выбирается из пустого бассейна, – Мисс Кристин, хрупкая викторианская красавица из Girls Together Outrageously, они же просто The GTO’s.

“Hot Rats” вышел в конце 1969 года. В то время я жила с Робертом Мэпплторпом в отеле “Челси”, и мы часто разговаривали с ней в холле отеля. То было эфирное существо с непослушной – еще почище моей – гривой, с персиковым пушком на щеках. Однажды – было это в начале 1970 года – Мисс Кристин пригласила меня присоединиться к ее революционной рок-группе, и, хотя мне это призвание не подходило, я была польщена. Когда я пожимала ее тонкие пальцы, мне показалось, что я стою лицом к лицу с изящной хищной птицей. С тех пор прошло больше полувека – прямо не верится, ведь она и сегодня у меня перед глазами: широко распахнутые глаза и тихий голосок, голова склонена набок – прекрасная дочь пирата, не дожившая до двадцати трех лет. Почтительно кивнув юной протеже Заппы, вынимаю диск из внутреннего конверта и внимательно осматриваю, обнаруживаю, что он весь в мелких царапинах – словно отпечатки когтей крысиной команды, водившей хоровод.

Проигрыватель крутит диск, отматывая время назад. Ставлю конверт альбома на письменный стол, временно заслонив маленькую гравюру Тенниэла – разговор Алисы с Додо. Рядом с ней – подарок одного дорогого друга на день рождения: стоящий на задних лапах позолоченный хрустальный крысенок, которого я окрестила “Окрысик”. Он будет председательствовать в моей комнате – это же мой лунный талисман. Ведь все устроено именно так: на Металлическую Крысу, вступающую в свои права, мы смотрим с безудержным оптимизмом, потому что каждый новый год приходит с назначенным ему существом из лунного календаря – с существом, у которого своя, особенная броня, и своеобразный нрав, и врожденная вера в то, что скоро все наладится.

Мисс Кристин выбирается наверх. В оформлении конверта использовано фото Энди Ай

Панель праздника

“Скоро все наладится”, вот что я написала несколько дней назад, предвкушая торжества всемирного масштаба; атмосфера уже искрилась от готовности к новизне. В китайской астрологии Металлическая Крыса – первый знак в цикле из двенадцати животных, время оптимистического обновления – это уж точно. Но, увы, Металлическая Крыса вышла из-за кулис на фоне непредвиденных событий – внезапной угрозы глобальной пандемии, которая заставила всех приуныть и стала для парада этаким холодным душем. Когда в Китае уже собрались ввести карантин, я задумалась, какая обстановка на улицах у нас, и отправилась с Ленни Кэем в Чайнатаун, надеясь увидеть какие-то следы первых торжеств: традиционный блестящий мусор, а может, и разноцветных крыс на палочках, украшенных красными и золотыми лентами, и, само собой, атмосферу общего воодушевления. Вот такие были у нас ребяческие ожидания: мы рассчитывали увидеть на улицах толпы, сомневались, что найдем, где припарковаться, но, как ни поразительно, свободных мест было предостаточно. Мы посидели в кафе “Шелковый путь”, заказали чайник чая гэммайтя, потом прогулялись, высматривая приметы кипучей жизни.

Был ранний вечер, но улицы – жутковато безлюдные, прохожих совсем мало. Судя по всему, рестораны, за исключением нашего любимого “Во Хапа”, стояли пустые, найти хоть какие-то признаки первого этапа торжеств оказалось нелегко. Должно быть, мы пришли не к спеху: для одного праздника слишком поздно, для другого – слишком рано.

На краю Мотт-стрит – всклокоченные обрывки пестрой мишуры и слипшиеся комки конфетти. Но где же инверсионный след золотых драконов из огнеопасной бумаги? Они выстреливают дымными вензелями желаний – а желания эти определенно сбываются, если свет озарит их под правильным углом. По-видимому, в Китае тем, кто готовится отметить самый большой праздник в году, надеяться вообще не на что. Пекин провел спешную операцию – отменил массовые мероприятия, даже храмовые ярмарки, потому что смертельный коронавирус распространяется незаметно. Вот тебе и торжественная встреча Металлической Крысы: бедняжка угодила в карантин заодно с несколькими миллионами людей. Вирусная истерия нарастает: из Уханя болезнь перекидывается в соседние порты, и в результате – въезд и выезд перекрыт, границы на замке. Рядом с местом, где мы оставили машину, лежала, свернувшись калачиком, защитная маска. Такие маски носят многие, пытаясь избежать заражения. Некоторые носят две – одну поверх другой. “На своей я нарисовал крысу, – кричит какой-то непокорный гражданин. – И, хотя нас оставили без нашего лунного единения, я стану праздновать в одиночку, бенгальскими огнями в ночи”. Ведь, вопреки указам о запрете торжеств, люди умудряются облечь свои жизнерадостные традиции в материальную форму. Топают ногами с ухарством брейгелевских персонажей, цепляются за уверенность, что Земля не перестанет вращаться и лунный Новый год будет всегда, пока есть Луна – царствующая в полную силу, и идущая на убыль, и снова идущая в рост.

Собор Святого Николая

Панель, живущая по собственным законам

Что ж, все пошло вкривь и вкось – как теперь человеку двигаться дальше и, вопреки дурным предзнаменованиям, позвать Металлическую Крысу и устроить праздник? Вот противоречивый курс созерцательных прогулок по улицам города, а город этот теснят со всех сторон. На самых узких улочках Виллиджа куда ни глянь – стройка, неумолимая реконструкция, общественные сады перекопаны – в них готовятся возвести современные пристройки, куда ни глянь – строительный мусор да контейнеры. Все эти разрушения изгонят наших крыс из их подземных жилищ. В принципе крысы жили здесь всегда, хоть и не всегда попадались на глаза, но с недавних пор, из-за бессердечного сноса целых кварталов, дорогих нашему сердцу, нам определенно требуется Гамельнский крысолов. Прогуливаясь по ночам, я вижу их стаи, ведущие ночной образ жизни: бегают по улицам, одетым в строительные леса, рвут в клочья пакеты с мусором, швыряют нам под ноги объедки всего, что мы расточительно выбрасываем на помойку, ведут за собой своих не столь агрессивных братьев и сестер. Эти неотвязные мысли о крысах побуждают раскрыть книгу Уильяма Берроуза “Дезинсектор!”. Но вскоре мне становится ясно, что главный герой выслеживает не крыс, а гигантских кафкианских насекомых.

В ту же ночь мне приснилось, что Уильям вышел из-за обтрепанного бархатного занавеса и настойчиво сказал мне: “Вникни в эту штуку с Дентоном”. Я понятия не имела, о чем он говорит, но кивнула и вышла из сновидения прямо к завтраку. Одни загадки надо разгадывать, а другие загадки разгадываются сами собой. И порой отгадку подсказывают, когда мы спим; правда, сновидения бывают с подковыркой: в них полно интересных, но сбивающих с пути отвлекающих маневров, не всякая тропа – настоящая тропа.

Кружа по этому мысленному лабиринту, я заметила, что на календаре 5 февраля. День рождения Уильяма. Решила почитать какую-нибудь его вещь, откопала гранки “Пидора” с дарственной надписью. Пошла в кафе по соседству, заказала кофе и перечитала вступление – пронзительный образец исповедальной литературы. Надолго задержалась на том месте, где Уильям признается, что писателем его сделал выстрел, которым он случайно убил свою жену Джоан. Прочитанное потянуло за собой сокрушительную лавину воспоминаний; вдруг нахлынула боль разлуки – мне так не хватало ободряющей сердечности Уильяма, ощущавшейся даже на большом расстоянии.

Уильям вдруг отклонился от темы – заговорил о чувстве духовного контакта с писателем Дентоном Уэлчем при работе над романом “Пространство мертвых дорог”. Тут-то я и обомлела. Он же сказал: “Вникни в эту штуку с Дентоном”. Я немедля полезла в интернет – выяснить, существовал ли Уэлч на самом деле. Да, существовал: английский прозаик, родился в Шанхае, умер в 1948-м тридцати трех лет, по совпадению – в день, когда мне исполнилось два года. Я чувствовала: Уильям не просто диктует мне с территории снов список рекомендательной литературы. Тут явно что-то другое. Уильям открыл канал связи с Дентоном, когда писал свой роман, и влил в свое творчество энергию Дентона так, как кроме него никто не умел. Мы много разговаривали о контактах такого рода и о фантасмагорическом ландшафте, сквозь который проходим каждый день, но вслух о нем не упоминаем. Хочется верить, что таким способом Уильям напомнил мне: никто из нас не идет по жизни в одиночку. Со мной – совсем как с Уильямом был Дентон – тоже есть кто-то, витающий где-то рядом, и он понукает меня, подводя к целой сети возможностей, замаскированной под тысячи крохотных связующих ручейков электротока. То, что ты ищешь, у тебя прямо перед носом, говорит его низкий хрипловатый голос, смени цилиндр.

Да, Уильям, шепчу я, воображая металлическую безрукавку, легкую, как папиросная бумага, – какая-никакая моральная броня. Как-никак на дворе год Крысы, живучей хитрюги, и, когда мы нервно гадаем о судьбе наступающего года, нам следует перенять у неунывающей крысы ее лучшие качества: сохранять энтузиазм, чтобы работать плодотворно, отвагу – чтобы противостоять недругам, и силу воли – чтобы привести все в порядок.

Его человечье лицо

Панель “Глобальный выезд” до расчистки лака

Ну вот, опять проснулась до зари – может, почуяла растущую снежную луну. Но снега нет – только нескончаемый дождь, и, хотя формально сейчас ночь, ночи тоже нет, небо пасмурное, а луна словно бы рухнула сверху, прижалась молочной кожей к четырем пыльным стеклянным панелям моего потолочного окна. Наваливается гнетущая грусть, и я встаю, накидываю куртку, дохожу до перекрестка. Крысы бросаются врассыпную, вдали стонет сигнализация, проносится одинокая машина. В феврале температура скачет то вверх, то вниз – этакие перепады настроения у темпераментных королев-близняшек в шахматном мире Страны Чудес. Теплый не по сезону дождь сбивает с панталыку птиц и насекомых. В такой час все кафе закрыты, и я снова поднимаюсь в свою комнату, и на душе у меня тоже как-то пасмурно. По потолочному окну колотит дождь. Апрельские ливни в феврале. Луна полная, но не видна – вплавлена в плотную систему ночных облаков. Кошка кричит. Хочет есть – и это в пять утра. Снова засыпаю, гадая, отчего воробьи – целая тысяча, не меньше – слетели с окрестных деревьев и собрались на поле, где надолго задержался один мой друг с собакой. Птицы образовали форменный рой, а потом расселись вокруг, со всех сторон, ничуть не обеспокоенные присутствием человека и беспрерывным лаем собаки. Я наполовину соскользнула в другой ландшафт, смотрю – а я на широченном поле с ветряками. Современными, металлическими, выглядят так, словно они в родстве с изящным, хоть и многократно обруганным “Конкордом”. Пошла к ним по грязи и болотам, в конце концов смогла потрогать подножие одного ветряка, и у меня от души отлегло – почти как в Улуру, когда я приложила ладонь к красной шкуре Айерс-Рок. И все же не оставляла мысль, что сейчас мне надо быть в каком-то другом месте, уже опаздываю, нельзя прохлаждаться.

В воскресной газете – статья о выставке “Ян ван Эйк: Оптическая революция”. Костяк экспозиции – немногочисленные дошедшие до наших времен работы самого Ван Эйка, в том числе блистательные панели Гентского алтаря, плюс почти сотня созвучных им шедевров позднего Средневековья. Только что отреставрированное “Поклонение Мистическому Агнцу” – центральную часть алтаря – можно недолгое время увидеть на его нынешнем месте в соборе Святого Бавона. Я затаила дыхание. На моем рабочем столе лежит объемистый труд Г. Джеймса Уила “Губерт и Ян ван Эйки: жизнь и творчество”. Просто-таки детектив, где собраны все скудные вещественные доказательства творческого пути неуловимых братьев. Я о них так много думаю, что однажды обнаружила себя в их мире и подошла чуть ли не вплотную – так близко, что в свой мир вернулась с пятнышком краски на рукаве. Подобная форма ментальной телепортации – еще одна любимая тема Уильяма и его соавтора по “Третьему уму” Брайона Гайсина, и мы часто теоретизировали о ее безграничных возможностях.

Тут вдруг оказывается, что “Мистический Агнец” ворвался в коллективное сознание. Весной все девять панелей отреставрированного алтаря воссоединятся в новом помещении в соборе за стеклянной стеной – в заточении ради вящей сохранности. Меня обуревает завистливая симпатия к реставраторам, вооруженным скальпелями и микролупами: как тесно они соприкасаются с творением рук мастера. А может, реставраторы, с головой погрузившись в работу, тоже обнаруживают, что перенеслись в мастерскую художников, подглядывают за рабочим процессом и даже присутствуют при появлении благословенной овцы, которую привели, чтоб Ван Эйки понаблюдали за ней вблизи.

Физиономия вышеупомянутой овцы – вот что привлекло главное внимание публики, потому что реставраторы, удалив несколько слоев краски – многовековые поновления, – обнажили истинное лицо агнца. Вообразите изумление: снимаешь последнюю мутную пленку выцветшего лака, и открывается совершенно новое лицо, ответный пристальный взгляд, лицо решительно человечье. В миг экстатического отчаяния возникает желание увидеть его своими глазами. Смотрю на календарь, обнаруживаю: хоть у меня много обязательств, есть в графике окошко, пять свободных дней – успею съездить. Жаль, не могу телепортироваться в Гент, как капитан Пикар – на планету Вашти, зато могу молниеносно собраться в дорогу. Обмениваю все накопленные мили на билет до Брюсселя, укладываю свой маленький чемодан – путешествую я налегке, договариваюсь, чтобы в мое отсутствие кошку кормили, нанимаю водителя, чтобы довез на машине до Гента. Вот так, на раз-два – правда, меня мимолетно пробирает дрожь, но по причинам, никак не связанным с поездкой, – я снова сваливаю.

Все, о чем только может попросить человек

Панель мелких вещдоков

На таможне с моего маленького чемодана взяли мазок: досмотр по принципу случайной выборки. В эту случайную выборку меня включают, похоже, систематически; поэтому я воздержалась от сарказма и постаралась не терять чувство юмора – вот, несомненно, спасительная для меня броня Металлической Крысы. По ту сторону океана выхожу из самолета – а водитель уже ждет. Английским владеет свободно, складно рассказывает о своих многочисленных профессиях – помимо всего прочего, основал кондитерскую фабричку, которая специализируется на желейном мармеладе. «Не «Мишки Гамми», а «Машинки Гамми», – говорит он с гордостью, – кое-что абсолютно новенькое. Возьмите одну на пробу, – уговаривает, протягивая мне пакет с крохотными мармеладными машинками цвета драгоценных камней, в форме «фольксвагена-жука». – Бельгия – интересная страна, – говорю я, когда мы мчимся в сторону Гента. – Похоже, она таит много секретов. – А вот правительства у нас нет, – печально отвечает он. – Нашу демократию оттесняют на обочину”.

Думая о том, что нашу демократию сейчас вообще демонтируют, погружаюсь в молчание. Поправляю на себе незримый защитный панцирь, даю клятву, что в ближайшие дни ничто не сможет ранить эту путешественницу в сердце. Валентинов день в Генте. Трехдневная миссия с конкретной целью – окунуться во все, имеющее отношение к братьям Ван Эйкам, и, надеюсь, смыть ту докучливую усталость, с которой я в последнее время воюю. Прощаемся с водителем перед моим отелем. Отсюда меньше километра до собора Святого Бавона, где обитает Мистический Агнец.

Светлый приветливый зал, где подают завтрак. Беру чашку черного кофе, маленькие белые сосиски, сливы и черный хлеб, а потом, сверившись с нарисованной от руки картой, выхожу на улицу.

Перехожу мост, останавливаюсь перед архангелом Михаилом на высоком насесте – этакий воин-флюгер. Именно здесь я стояла лет десять назад со своей сестрой Линдой – любовалась панорамой соборов, пока Линда, околдованная освещением, фотографировала воду. Она ездила со мной в Гент, когда я сотрудничала с кинорежиссером Джемом Коэном. В перерыве между работой мы побежали смотреть алтарь, но, когда пришли в собор Святого Бавона, до закрытия оставалось совсем недолго. Помню, в темноте Мистического Агнца уже было невозможно рассмотреть, но на наружные панели падал свет нескольких маленьких лампочек. Я обошла вокруг алтаря, потрогала тяжелую дубовую раму. Сестра стояла на стреме, пока я в полумраке снимала на “полароид” панель с юной Марией в сцене Благовещения. Торопливо сунула беззаконный снимок в карман и вышла из собора отчасти преображенная – почувствовала себя мелкой преступницей, посвященной в знаменитую тайну.

Отчетливое ощущение контакта с чем-то, возникшее при этой короткой встрече, не имело отношения к религии – скорее я почувствовала физическое присутствие художника. Почувствовала ауру его сосредоточенности и проницательный взгляд его призматических глаз. Поклялась когда-нибудь вернуться, но все не возвращалась и не возвращалась. А лишь погрузилась в чтение книг, и в единственный тусклый полароидный снимок, и в царство памяти, которая живет в клетках твоего организма, окликает минувшие столетия и порой слышит ответ. А теперь, снова в Генте, я не побежала изо всех ног к самой желанной цели, а продвигалась неспешно, стараясь хорошенько осмыслить шаги, которые меня к ней приведут.

В соборе Святого Николая по обе стороны прохода, ведущего к главному алтарю, выстроились святые в человеческий рост. У каждого в руках – символ его призвания или судьбы: ключ, книга, математический прибор или даже золотая пила. Я села на скамью в нескольких футах от статуи святого Варфоломея, поигрывающего на диво современным кухонным ножом. В высокие окна с витражами струился свет; я ощутила теплый прилив блаженства и все утро писала в блокноте.

Дети носились по дорожкам, вымощенным искусственным камнем, обвязавшись лентами, и ленты подхватывал ветер, и они реяли в кильватере, точно длинные разноцветные хвосты воздушных змеев. Живые воздушные змеи, думала я, когда они взмыли в небо, словно и не слыша окликов своих мам. Туда, где бодрящий туман цвета роз и девичьего румянца, исчезли в благожелательной ночи – и вправду улетели. Колокол “Роланд” звонил, не унимаясь, но никто не надевал доспехи, чтобы пойти в бой, – все только рыдали, потому что никакое оружие, никакая, даже самая могучая сила не могли сдержать разящий натиск чумы. Никто не мог сделать так, чтобы горящие образки не сгорали; собор был переполнен, и многие верующие лежали ничком, простирая руки, на вымощенном плиткой полу. И все детали падали вокруг меня, словно снег. Детали свалившейся сверху игры, в которой не выигрывает никто, кроме времени, а оно летит неудержимо, так быстро, что вышвыривает меня в перекроенное настоящее. В то, которое страшится пандемии и все более отчетливого запаха глобальной войны. Игра, всё – игра, которую природа если и проигрывает, то одновременно вот-вот выиграет, потому что есть вода жизни, и она – благо, а есть язычок пламени, и оно – всего лишь свет, который пошел по кривой дорожке.

Прочла молитву, поставила свечку за детей, которых мы любим, и за тех, которых никогда не узнаем. Направляясь к выходу, обнаружила маленькую скульптуру, спрятанную в нише позади замысловатой резной кафедры. Искусно отлитая рука художника держит ручку с пером – возможно, хочет сделать набросок, но заодно ассоциируется с писательством. Я подумала о руках Уильяма и ощутила нежность духовного контакта.

В Генте мой шаг стал легче, перо бежало по бумаге резвее, а мое странствующее сердце зорко внимало множеству областей мира. “Я – Роланд”, – вызванивали колокола. Пролились первые капли дождя, и я поспешила по булыжной мостовой обратно в отель. Поразилась мысли, что по тем же камням сотни лет ступали верующие, купцы и дети – те, кого я явственно себе представила, работая в соборе. Дождь лил до вечера, и меня клонило в сон. Я выпила рюмку русской водки “Кауфман”, слегка перекусила и улеглась спать рано, не выключая телевизор. “C. S. I.: Место преступления Майами” показывали на фламандском, в дубляже, и это усыпляло не хуже, чем подсчет овец, прыгающих через туманный забор.

Утром в субботу светило солнце. На вечер воскресенья я заказала индивидуальный осмотр “Поклонения Мистическому Агнцу” в соборе Святого Бавона, но решила сначала взглянуть на него при стечении народа. Все молча стояли плечом к плечу в небольшом помещении, где размещен алтарь. Многовековые наслоения потемневшего лака и поновлений удалены с хирургической тщательностью, стали видны далекие деревья и золотые шпили. Мы внимательно рассмотрели ангельский хор, поклоняющееся Агнцу человечество, лучезарные складки на одеждах коленопреклоненных дев и кроваво-красный наряд Иоанна Крестителя. Изначальный колорит масляных красок расцвел ярко, словно наступила весна, на зеленых полях запестрели, чувствуя себя привольно, полевые цветы. На помосте стоял стоический агнец, символ жертвенности, и его кровь лилась в чашу завета. Вверху Дух Святой в облике голубя озарял толпу лучами любви.

Братья Ван Эйк бок о бок

Утром в воскресенье над городом Нависло ненастье – буйный арьергард бурь, которые в то время сотрясали Великобританию. Я дошла с улицы Рамен до моста Святого Михаила, миновала собор Святого Николая, старинную улицу Колокольни и магазин “Редкая монета”, вообразила, как эти монеты позванивают в карманах путников XV века. Повернув направо, отыскала за трамвайными путями сквер, над которым царит памятник Губерту и Яну ван Эйкам. К небу тянулся башенный кран: похоже, стройка увязалась за мной от самого Нью-Йорка. Вход в сквер был закрыт, но я рассмотрела братьев сквозь решетчатую ограду. Губерт с книгой в руке, Ян – с палитрой, их приветствуют горожане с лавровыми венками – благодарят за шедевр, умноживший значимость города как в Средневековье, когда жили эти мастера, так и на много веков вперед, в будущем, теряющемся вдали.

Ветер крепчал, запахло дождем. Я обошла вокруг всего собора, исследуя ниши, где шла реконструкция. Вспомнилась одна художница, которая делает маски из найденных там и сям маленьких железок, – и что же: прямо под ногами валяется кованая розетка, идеально подходящая для ее работы. Спустя несколько минут вообразила гвозди из арсенала плотника старых времен – а передо мной старый гвоздь. Припомнила отбросы праздника в Чайнатауне – и набрела на рощицу растрепанных деревьев, обвешанных линялой мишурой. Проходя мимо недоступного штабеля красных кирпичей, пожелала иметь хоть обломок, которым можно писать, – и за углом дожидался именно такой обломок, а заодно небольшой камень в форме скрижали: казалось, материализовался, едва я о нем подумала. Небо почернело, и когда сильный ветер закружился вихрем, я ускорила шаг, разрумянившись от удовольствия, набрав полные карманы сокровищ.

Позднее, рискнув выйти под проливной дождь, я встретилась с близкими мне по духу сотрудниками музея и получила возможность свободно рассматривать произведения Яна ван Эйка и превосходные вещи, свидетельствующие о его колоссальном влиянии на следующие поколения. Постояла перед панелью с Гавриилом – крылья у него цвета африканских смокв в разрезе, а напротив – панель с Марией: складки ее одеяния окутаны сияющей дымкой. Склонив голову, прочла короткую молитву за сестру. Было 16 февраля, ее день рождения, и я вновь встретилась с панелью, десять с лишним лет назад вдохновившей наше тайное приключение: оно подарило нам чуть смазанный полароидный снимок, которым я всегда буду дорожить.

И детали стали падать вокруг меня, словно снег, складываясь в картину зимы. В этот отрезок времени судьба одарила меня целой россыпью мистических мгновений, обломком красного кирпича, каштаном, ржавой железкой, гвоздем, а также плоским камнем в форме древней скрижали. Да, они никак не отражали великолепие увиденного мной шедевра, но по-своему тоже вдохновили мою новообретенную удовлетворенность жизнью. Я аккуратно, с тщательностью сыщика, убрала их в чистый пластиковый пакет. Вещественные доказательства того, что я сознаю относительную ценность незначительных пустячков.