Текст книги "Преданность. Год Обезьяны"

Автовокзал компании “Грейхаунд”, Бёрбанк

Снова войдя в “WOW”, решила выбросить из головы всю эту историю с кострами, заказала кофе и тост с корицей. В кафе было почти пусто, оно выглядело уютным и как будто принадлежало мне одной. Хотела бы я пожить тут немножко – прямо в “WOW”, в подсобке, где была бы только узкая кровать, стол, чтобы писать, старый холодильник и потолочный вентилятор. Каждое утро варила бы себе кофе в жестяной кастрюльке и, спроворив бобы с яичницей, читала бы в местной газетке об окрестных происшествиях. Просто пробиралась бы по областям компромисса. Никаких правил, никаких перемен. Но ведь рано или поздно все меняется. Так устроен мир. Циклы умирания и воскресения, но не всегда такие, как в нашем воображении. Например, вполне возможно, что все мы воскреснем в таком виде, что сами на себя не будем похожи, в одежде, которую прежде ни за что бы – даже под страхом смерти – не надели.

Подняв глаза от дыры, которую прожег в картине мира мой взгляд, я заметила Эрнеста: он разговаривал с Хесусом, а тот, похоже, был сильно взвинчен. Эрнест положил руку на плечо друга, и Хесус успокоился, перекрестился, неожиданно ушел. Эрнест присел рядом, ввел меня в курс дела. Хесус и блондинка едут на автостанцию компании “Грейхаунд”, ту, что в деловом центре Лос-Анджелеса: на автобусе им ехать до Майами двое суток и еще девятнадцать часов, а там возьмут напрокат машину и доедут до Санкт-Петербурга.

– Хесус что-то сам не свой.

– У Мюриэль много багажа.

А-а, у блондинки есть имя.

– Ты вернул ей ресницы? – спросила я.

– Налетела чайка и их утащила: теперь они, скорее всего, вплетены в гнездо.

Я избегала смотреть ему в глаза – не хотелось ловить его на вранье. Мысленным взором я отчетливо, без малейшего усилия, видела ресницы: завернуты в давешнюю размокшую бумажку, лежат на старой конторке под картиной, изображающей маяк в неумело нарисованных клубах тумана. Приметила книгу, которую Эрнест выложил на стол, – “Арифметический треугольник” Паскаля.

– Ты это сейчас читаешь? – спросила я.

– Такие книги не читают, а впитывают.

Мне это показалось абсолютно логичным; несомненно, у него была спланирована целая сеть шагов вспять – хотя бы для того, чтобы отвлечь меня от костров. Но я, поддавшись порыву, расставила свою сеть – просто захотелось сменить угол зрения.

– А знаешь, несколько лет назад я ездила в Бланес.

Он посмотрел озадаченно: явно не догадывался, к чему я клоню.

– В Бланес?

– Ага. Это в Каталонии, приморский городок в стиле шестидесятых – Боланьо жил там до самой смерти. Там он и написал “2666”.

Эрнест вдруг сделался серьезный-серьезный. Его любовь к Роберто Боланьо чувствовалась почти осязаемо.

– Трудно вообразить, каково ему было – каково стремительно приближаться к финишной черте. Он мастерски овладел способностью, доступной немногим, совсем как Фолкнер, Пруст или Стивен Кинг, – способностью писать и думать одновременно. “Фиксация мыслей и событий каждого дня” – вот как он это называл.

– “Фиксация мыслей и событий каждого дня”, – повторила я.

– Все это он растолковал на первых страницах “Третьего рейха”. Читала эту книгу?

– На середине бросила: места себе не находила.

– Отчего? – сказал он и весь подался ко мне. – Тебе показалось, что что-то случится? А что именно?

– Не знаю: что-то плохое, что-то вырастет из недоразумения, еще чуть-чуть – и вырвется из-под контроля, совсем как в “Принце и нищем”.

– Ты имеешь в виду страшные предчувствия.

– Наверно, да.

Он глянул на мой раскрытый блокнот:

– А то, что ты пишешь, навевает такие чувства? Такую тревогу?

– Не-а. Ну, разве что комичную тревогу, может быть.

– “Третий рейх”. Всего лишь название настольной игры. Он был помешан на настольных играх. Игра – это всего лишь игра.

– Ну да, наверно. А знаешь, я видела его настольные игры.

Эрнест весь засветился, как автомат для пинбола, когда игроку везет по-крупному.

– Ты их видела? Настолки Боланьо!

– Да, когда была в Бланесе – заходила к его родным. Игры лежали во встроенном шкафу, на полке. Я их сфотографировала, хотя, возможно, мне не следовало это делать.

– А можно взглянуть на фотку? – спросил он.

– Конечно, – сказала я. – Можешь взять ее себе, вот только мне, наверно, придется долго ее искать.

Он взял со стола свою книгу – ту, в красно-желтой обложке, возвещавшей о треугольнике. Сказал, что ему надо съездить в одно место, в место, которое очень много значит. Написал на обороте салфетки адрес. Договорились встретиться на следующий день.

– И не забудь фотку.

“Кафе «Те мана», Вольтер-стрит, в два часа дня”. Я свернула салфетку, попросила жестом еще кофе. Увы, я бездумно пообещала Эрнесту фотографию, не посчитавшись с тем фактом, что она хранится где-то у меня в Манхэттене, а я не имею ни малейшего понятия, куда ее засунула – заложила в какую-нибудь книгу, кинула в какую-нибудь коробку с архивом, с сотнями всяческих третьестепенных снимков. Черно-белых полароидных снимков с улицами, архитектурными сооружениями и фасадами отелей, которые я, казалось, запомню навек – а теперь даже опознать не могу.

Вот о чем я не стала рассказывать Эрнесту: по правде говоря, когда я случайно наткнулась на настольные игры Боланьо, меня начало мутить. Не от отвращения, а от ощущения, что время разломилось. На полке встроенного шкафа хранился целый мир энергии, и внимание, которое когда-то уделялось этим стопкам коробок с играми, сохраняло свою мощь, проявлялось в чувстве гиперобъективации – что-то словно наблюдало за каждым моим движением.

День истаял, перешел в вечер. Взошла луна, почти полная, и это повлияло на мою ориентацию в пространстве. Я сидела на низкой бетонной стене, глядя, как гаснут далекие огни “WOW”. Словно в ответ, одна за другой выглянули звезды – они вдали и неотступно с нами. Вдруг пришла догадка, что, по большому счету, мне необязательно находиться в больнице рядом с Сэнди. Последние двадцать лет мы жили на противоположных побережьях, держа каналы связи открытыми, полагаясь на то, что сила мысли запросто перемахнет через три тысячи миль. Разве теперь должно быть по-другому? Я могу дежурить у его постели везде, где бы ни оказалась, сочинять колыбельную наоборот – такую, которая прорвется сквозь сон, такую, которая его разбудит.

Как и обещала, встретилась с Эрнестом на Вольтер-стрит, в приятном ресторанчике в гавайском стиле, где подавали рваную свинину и украшенные крохотными зонтиками смузи. Он пришел с опозданием, слегка растрепанный, договаривая фразу в одностороннем диалоге. Одна пуговица на его рубашке разболталась, и мне мимолетно вспомнилось, как я пришивала такие пуговицы, вспомнился мой потемневший серебряный наперсток. Эрнест заказал два кофе по-кубински и возбужденно выложил все, чем забита у него голова; если кратко, он собирает вещи и уезжает – почти напал на след святого, который избавляет недоедающих и болезненных детей от хворей, вызванных их образом жизни.

– У тебя есть дети? – спросила я.

– У меня – нет, – сказал он, – но, по моему разумению, все дети – наши. У моей сестры трое. Двое – просто необъятные, еле передвигаются. Она их балует, закармливает поджаренным хлебом с сахаром. Святой спасет детей.

Вопросы, возникшие у меня, пересекались со всем, что я читала про рост заболеваемости раком, диабетом и гипертонией в детском возрасте: мир фастфуда берет в тиски наше молодое поколение.

– И каким образом он их спасет? – спросила я.

– Об этом я тебе пока не могу рассказать.

– А откуда ты про него узнал?

Он пристально уставился на меня, словно надеясь, что я расслышу его мысли и сэкономлю его драгоценное время.

– Мне это открылось во сне, как и вся священная информация. Он в пустыне, и, по-моему, я знаю, где его найти. Это типа как секта, в позитивном смысле, и я в нее вступлю. Может, смогу работать на ферме, или помогу строить навесы, или организую бейсбольные команды для мальчиков.

– Девочки тоже играют в бейсбол.

– Это да, – сказал он рассеянно. – Бейсбол для всех.

– Да благословит детей судьба. А тебе спасибо за доверие.

– Возможно, там мы с тобой увидимся.

– Но как мне тебя найти? – спросила я.

– Носи обертки с собой, на ночь клади под подушку. Тебе все откроется во сне. А найдешь фотку – побереги для меня.

И с этими словами ушел – отправился с донельзя неожиданной миссией. В разноцветных сетях, украшавших стены, запутались морские звезды. Кофе, заказанный Эрнестом, был сладкий, с сильным привкусом корицы. Сидя там, я мысленно спроецировала себя обратно в Нью-Йорк, стала просеивать один слой памяти за другим – занялась визуальной археологией. М-да, а я ведь умолчала о том, что снимок очень темный. Игры лежат аккуратной стопкой, но фотоаппарат утаил все прочее, что было в шкафу, – и кожаную куртку Боланьо, и стоптанные кожаные ботинки, и его блокнот с заметками для “2666” – тонкий, черный, с загадочными пометками на миллиметровой бумаге. Вещи, которые я видела и трогала.

– Этот господин не заплатил по счету, – нахмурилась официантка.

– Не беспокойтесь, я это возьму на себя, – сказала я.

На полу у моих ног лежала пуговица. Всего лишь серая пластмассовая пуговка с продетой в нее тонюсенькой ниткой; я сунула ее в карман – счастливый грошик, выпавший “орлом”, из сна, увиденного в совершенно другом сне.

В тот вечер я разложила обертки на столе. Ни тебе следов шоколада. Ни тебе запаха карамели. Если не считать нескольких песчинок, чисты, как слезинка ребенка. “Это типа как секта”, – сказал Эрнест. Абсурд, а не расследование – вдруг сообразила я и рассмеялась во весь голос. Мой смех повис в воздухе, словно готовясь на меня наброситься. Я попыталась составить ментальную карту ситуации. Итак, вот она я в “Дрём-мотеле”, сижу на стуле у стеклянных раздвижных дверей с видом на пляж. Мне снится сон, побуждающий отправиться из Санта-Круса в Сан-Диего, там я знакомлюсь с Эрнестом, и он рассказывает мне о кострах, которых никто, кроме меня, не видел. Помню, как ворошила обугленные обертки, а потом завернула хлопья пепла в кусок марли.

Вскочила, перерыла карманы куртки, но бинт словно испарился. Заметила, что кончики моих пальцев измазаны чем-то черным, и это заставило призадуматься: что конкретно велел Эрнест? Велел спать с обертками под подушкой, но не дал указаний насчет их состояния. В ящике тумбочки – спичечный коробок, на нем записан какой-то телефонный номер. Чиркнув сразу двумя спичками, я подожгла обертку. Горела она медленно, испуская слабый запах скошенных лугов. Я вырвала из блокнота листок, ссыпала на середину пепел, сложила бумажку в несколько раз, словно птичку-оригами.

Сунув пакетик под подушку, задумалась, можно ли считать нас с Эрнестом друзьями. Вообще-то он про меня ничего не знает, а я про него – еще меньше. Но так иногда случается: незнакомого человека с кучей недостатков знаешь лучше, чем кого бы то ни было. Я заметила на пыльном полу серую пуговицу. Наверно, выпала из кармана, когда я сбросила куртку – та, скомканная, до сих пор валяется там, где упала. Я потянулась за пуговицей – смиренный жест, неотличимый от какого-то другого, который мне, похоже, суждено повторять.

Подвывали гончие, а еще дальше, в Санта-Крусе, гортанный лай короля морских львов отзывался отголосками над пристанью, пока остальные спали. Раздался тихий свист. Вой гончих таял в тишине. И я почти расслышала звуки увертюры к “Парсифалю”, всплывающей из потустороннего тумана. Из бумажника выпало фото: маленький мальчик с женщиной в темном креповом платье. Я была уверена, что где-то уже видела этот кадр – может быть, в сцене какого-то фильма. Крупным планом глаза цвета шоколада, коврик с крохотными цветочками, по которому словно пробегает волна, – но это вовсе не коврик, а оборка платья в свете фар машины, проезжающей мимо. Я сунула руку под подушку, притронулась к пакету – он и вправду там лежит? Да, сонно подтвердила я, а потом закрыла глаза, и меня обступили дрожащие, размытые картинки: лебедь, копье, Святой простец.

Снова забрела на Вольтер-стрит, у рынка органических продуктов повстречала Кэмми, помогла ей выгрузить несколько коробок лукового джема. Заметила, что ее зарядник подключен к приборному щитку. Мой-то телефон давно разрядился: ведь свой зарядник я оставила в “Дрём-мотеле”, воткнув в настенную розетку – так он там и болтается до сих пор, несчастный, утративший свое предназначение. Кэмми одолжила мне мобильник – справиться про Сэнди. Все время, пока длился мой разговор, Кэмми болтала без умолку, но суть я все-таки уловила. Сэнди до сих пор не пришел в сознание.

А Кэмми рассказывала мне, что повстречала женщину, которая знакома с дядей одного из пропавших детей – тех самых, о ком она говорила давеча, когда мы уже подъезжали к Сан-Диего. А я-то про них почти забыла. И вот что произошло: того мальчика вернули живым и невредимым, а к его рубашке была пришпилена бирка, а на бирке было написано, что у него шумы в сердце. Мальчику такой диагноз никогда раньше не ставили, но вскоре он подтвердился. Мальчик всю ночь проплакал, просился обратно, отказывался рассказывать, что с ним было, – ни слова ни полслова. Я промолчала, но невольно подумала, что это очень похоже на сказку про Гамельнского крысолова – там мальчика-калеку вернули домой после недолгого пребывания в раю.

– Завтра мне надо в Лос-Анджелес, – сказала Кэмми. – Везу большой заказ в Бёрбанк.

– Я тут думаю, не поехать ли в Венис-Бич, – сказала я неожиданно для себя. – Можно мне с вами? Бензин за мой счет.

– По рукам, – сказала она.

В тот вечер я уселась у телефона в гостинице и стала обзванивать всех, кому, как я считала, следовало позвонить. Никого не застала дома, а точнее, никто не взял трубку. Я оставляла сообщения: “Мой телефон сдох. У меня все хорошо. Можешь позвонить мне в отель”. Во всем этом эпизоде сквозило что-то похоронное. Четыре человека, четыре мертвых телефона. Я закрыла окно. Холодало. Взяла гостиничную авторучку, исписала несколько страниц в блокноте, дожидаясь, что мне перезвонят, – но телефон молчал.

Рассчиталась за номер, позавтракала в холле отеля – черствым маффином с отрубями и черным кофе. Подъехала Кэмми на “лексусе”. В розовой кофте. На заднем сиденье ряды заклеенных скотчем картонных коробок. По дороге в Лос-Анджелес она знакомила меня с последними новостями о житье-бытье на планете Кэмми – половину я, к счастью для себя, не расслышала, потому что мысли увели меня очень далеко.

– О боже ж мой, – выпалила вдруг Кэмми, – а о пропавших в Маконе вы слыхали?

– В Маконе? Это в Джорджии? Вы ведь о пропавших детях говорите?

– Вот-вот, семь ребятишек.

У меня возникло то же самое ощущение, которое бывает, когда я смотрю вниз с огромной-огромной высоты. Казалось, по жилам медлительно поползли, подрагивая, крохотные оледеневшие клетки.

– У вас, наверно, в голове не укладывается? – сказала Кэмми. – Одна из крупнейших ЭМБЕР-тревог[11]11
  “ЭМБЕР-тревога” – система оповещения о пропаже детей в США. AMBER – сокращение от полного названия системы America’s Missing: Broadcasting Emergency Response.


[Закрыть].

И включила радио, но в новостях об этом вообще не упоминали. Мы обе погрузились в долгожданное молчание – так и доехали до Венис. Я дала ей сорок долларов, а она мне – стеклянную баночку с этикеткой “Варенье из ревеня с клубникой”.

– Семь детей, – сказала я остолбенело, пока отстегивала ремень.

– Именно! – сказала она. – В голове не укладывается, а? Очуметь. Ничего не выложили в интернет, требований не предъявляли. Их словно бы увел сам Гамельнский крысолов, не иначе.

Венис-Бич, город сыщиков. Где есть хоть одна пальма, там тебе и Джек Лорд[12]12
  Джек Лорд – американский актер, исполнитель главной роли в телесериале в жанре полицейская драма “Гавайи 5-O”.


[Закрыть], и Горацио Кейн[13]13
  Горацио Кейн – главный герой американского телесериала “C. S. I.: Место преступления Майами”.


[Закрыть]. Я поселилась в маленьком отеле в двух шагах от Озон-авеню, близ пляжа. За окном – молодые пальмы и черный ход кафе “На набережной” – вот, кстати, подходящее заведение для ланча. Кофе принесли в белой кружке с картинкой: задорная синяя морская звезда над девизом заведения – “Кофе у нас ароматный, а вид из окон приятный”. Столики застелены темно-зеленой клеенкой. То и дело приходилось отгонять мух, но меня это не раздражало. Ничего-то меня не раздражало – даже то, что раздражало.

Мое внимание привлек столик впереди – за ним сидел красавец, похожий на молодого Рассела Кроу, а напротив – густо набеленная девушка. Наверно, прячет под штукатуркой плохую кожу, но внутри у нее кипит – с порога заметно – особая энергия, подчеркнутая ее обликом: темные очки, темные волосы, стрижка “под пажа”, искусственная шуба “под леопарда” – девушка рождена, чтобы копировать кинозвезд. Они погрузились в свой мир, а я – в их мир, вообразила их в образе частного детектива Майка Хаммера и гламурно-отрешенной Вельмы[14]14
  Майк Хаммер – герой детективных романов Микки Спилейна. Его секретаршу зовут Вельда, но многие читатели и зрители называют ее “Вельма”. Между тем у Реймонда Чандлера в романе “Прощай, моя красавица” есть героиня по имени Вельма. Под определение “гламурно-отрешенная” подходят обе героини.


[Закрыть]. Пока я все это записывала, они незаметно для меня ушли, с их столика все убрали, сменили салфетки, разложили чистые столовые приборы – и показалось, что этой пары здесь никогда и не было.

Пляж в Венис всегда мне нравился: кажется бескрайним, на время отлива его ширь становится еще шире. Я сняла ботинки, подвернула брюки, зашагала вброд параллельно берегу. Океан был очень холодный, но действовал целительно, я промочила рукава, пока зачерпывала воду ладонями, плескала на лицо и шею. Заметила одну-единственную обертку, подхваченную волной, но вылавливать не стала.

– Вот в чем беда со снами – они… – произнес с расстановкой какой-то знакомый голос, но меня отвлек, поманил к себе гвалт необычайных птиц – здоровенных, визгливых: стояли они навытяжку, еще секунда – и заговорят.

Увы, какой-то слабый внутренний голосок в моей душе затеял спор – разве птицы умеют разговаривать взаправду? – и тем спровоцировал обрыв связи. Сделав круг, я двинулась назад, гадая: отчего же я самым досадным образом замешкалась, если прекрасно знаю, что некоторые крылатые существа наделены способностью выговаривать слова, произносить монологи, а порой не давать другим рта раскрыть?

Поужинать решила в кафе “На набережной”, но пошла в противоположную сторону, мимо целой стены с фресками в стиле Шагала – сценами из “Скрипача на крыше”, музыкантами, парящими среди языков пламени; они навеяли ностальгию, выбивающую из колеи. Когда, наконец-то замкнув круг, я вошла в кафе “На набережной”, мне показалось, что я ошиблась дверью. Обстановка совсем другая, чем днем. Бильярдный стол и одни только мужчины всех возрастов, в бейсболках, да исполинские кружки пива с ломтиками лимона. Некоторые покосились на меня, когда я, безобидная инопланетянка, возникла на пороге, но вмиг вернулись к своим делам – выпивке и трепу. На большом экране показывали хоккей без звука. Шум-гам был чисто мужской, добродушно-мужской – хохот и болтовня, прерываемые только стуком кия об шар или падением шара в лузу. Я заказала кофе и рыбный сэндвич с салатом – самое дорогое блюдо в меню. Рыба была мелкая, жаренная во фритюре, но салат и репчатый лук – свежие. Кружка с морской звездой – та же самая, что и утром, кофе – тот же самый. Я положила деньги на столик, ушла. Лил дождь. Я надела вязаную шапку. Проходя мимо фрески, сочувственно кивнула идишскому скрипачу, разделяя его страх перед исчезновением друзей.

В номере не топили, и я, закутавшись, валялась на диване, смотрела вполглаза канал “Невероятные дома” – бесконечные передачи, где архитекторы разъясняли, как встроить здание в скалу или глинистый откос, какие законы механики станут подспорьем, когда конструируешь пятитонную вращающуюся крышу из меди. Жилища, похожие на исполинские каменные глыбы, – точные копии реальных глыб окрест. Дома в Токио, Вейле и калифорнийской пустыне. Я то засыпала, то просыпалась – а на экране мелькал один и тот же японский дом либо особняк, символизирующий три части “Божественной комедии”. Интересно, каково ночевать в комнате, олицетворяющей дантовский ад?

Утром смотрела, как мимо моего окна носились чайки. Окно было закрыто, и слышать их я не могла. Тихие, тихие чайки. Моросил дождь, и прически высоких пальм раскачивались на ветру. Я надела шапку и куртку, вышла поискать, где бы позавтракать. Кафе “На набережной” еще не открылось, и я выбрала заведение на Роуз-авеню с собственной пекарней и вегетарианским меню. Заказала миску кейла с ямсом, но по-хорошему мне хотелось стейк с яичницей. Мужчина, сидевший рядом, без умолку рассказывал товарищу про какое-то государство, которое завозит из-за границы гигантских плотоядных каймановых черепах, чтобы избавляться от плавающих в священной реке трупов.

В районе Роуз-авеню был букинистический магазин. Я поискала “Третий рейх”, но книг Боланьо вообще не было. Нашла подержанный диск с фильмом “Гамельнский крысолов”, с Ваном Джонсоном в главной роли. Нашла – и сама не поверила своей удаче. Явственно услышала голос Кей Старр, матери мальчика-калеки, – трогательно причитая, она пела: “Где же мой сын Джон, сыночек мой?” И это натолкнуло на мысли о пропавших детях. Дети и обертки от шоколадок. Связь определенно есть, хотя, наверно, не самая тесная. Невероятно другое: ни в одной газете о пропавших детях – ни слова. Закрались сомнения: а если ничего подобного нет и не бывало? Пусть и сложно представить, что Кэмми стала бы выдумывать такую историю.

На Пасифик-авеню, в торговых рядах, я помешкала у двери с вывеской “Кухня Мао”. Застыла в раздумье: зайти, не зайти? Тут дверь распахнулась, и какая-то женщина поманила меня внутрь. Самое настоящее заведение общественного питания: неотгороженная кухня – с плитами для готовки в промышленных масштабах и чанами дымящихся китайских пельменей под табличкой “Народная пища”, на дальней стене – выцветшие плакаты с рисовыми плантациями. Припомнилась одна давнишняя поездка: мой друг Рэй и я разыскивали пещеру близ китайской границы, где Хо Ши Мин составлял Декларацию независимости Вьетнама. Шагали по нескончаемым рисовым полям, и были они бледно-золотые, а небо – голубое, безоблачное, и мы ошалевали от зрелища, которое для большинства было привычным. Женщина принесла чайник со свежим отваром из имбиря, приправленным лимоном и медом.

– Вы кашляли, – сказала она.

– Я всегда кашляю, – рассмеялась я.

На моем блюдечке лежало печенье с предсказанием. Я сунула его в карман – приберегу на потом. Подстроилась под атмосферу смиренной умиротворенности, которая прилагалась тут к кушаньям и напиткам, размышляла ни о чем. Просто о каких-то обрывочных пустяках, ничего не значащих мелочах – к примеру, вспомнились мамины слова, что Ван Джонсон всегда ходил в красных носках, даже в черно-белых фильмах. Интересно, он и Крысолова в красных носках играл?

Вернувшись в номер, разломила печенье, развернула листок с предсказанием. “Ваша нога ступит на почку далекой страны”. Постараюсь ступать поосторожнее, буркнула я под нос, но, перечитав, сообразила: нет, тут написано “на почву”. Наутро решила отправиться вспять по собственным следам, вернуться к истоку, войти в тот же город, в тот же отель в Джапантауне, в двух шагах от той же самой Башни Мира. Пришло время для бдения у постели Сэнди, пока он мучительно трудно проходит через экстремальные состояния – причем, вопреки своему обыкновению, не ради исследования воображаемых систем, нет, сейчас он должен измерить глубины собственной души. По дороге в аэропорт пришла мысль, что история Гамельнского крысолова – в сущности, не про месть, а про любовь. Я взяла билет до Сан-Франциско в один конец. Мне мимолетно показалось, что в очереди на предполетный досмотр вроде бы стоит Эрнест.

Башня Мира, Джапантаун