Текст книги "Преданность. Год Обезьяны"

Антракт

Ничего никогда разрешиться не может. Решение – только иллюзия. Бывают мгновения спонтанной лучезарности, когда кажется, что сознание раскрепостилось, но это всего лишь явление божества.

Эти слова кинетически тянулись за мной – неужто треклятый указатель выследил меня и в Нью-Йорке? Я ошалело вскинула голову – должно быть, ненадолго задремала за письменным столом, работая на компьютере, потому что недописанная фраза завершалась совершенно излишним шлейфом из выбранных наобум гласных.

– Требуются доказательства. Только доказательства обеспечат математику неподдельную славу.

– А уж поэту-детективу – и говорить нечего, – ворчу в ответ.

Встаю, иду в туалет, мешкаю, чтобы вытереть сиденье унитаза – на нем замечен призрачный отпечаток чьей-то лапки. Доказательства, размышляю я, пока мою руки. Это знал Эвклид. И Гаусс, и Галилей. Доказательства, произношу вслух, прочесывая взглядом окружающее пространство. Пробил час решительных действий: открываю окно, срываю с кровати простыни, прибиваю к стене ту простыню, которой накрывалась, придирчиво осматриваю: достаточно ли она чиста? В коробке со старыми рисовальными принадлежностями нашариваю черный линер – такими рисовали иллюстраторы в XX веке. Несколько минут стою, не шелохнувшись, а потом вычерчиваю на простыне все известные изгибы и извивы стратосферы.

В последующие дни пометки на простыне умножились. Обрывки греческих фраз, алгебраические выражения, ленты Мебиуса в процессе морфинга да заржавелые кольца пружины, испещрившей простыню следами уравнения, которое не поддается расшифровке.

– Ничто не нашло решения, – журит меня указатель.

– Ничего не разрешилось, – кричит правосудие, а список меняет свой масштаб.

Иду на их голоса и вхожу в библиотеку громадного дворца, с массивными томами, где, словно в альбомах с газетными вырезками, вклеены между страниц бережно хранимые картинки с пояснительными надписями карандашом. Корабль на подходе к римскому порту в миг, когда Вергилий испустил дух. Корабли-призраки, замерзшие в арктических морях, закутанные в ледяную вуаль, которая переливается, как африканские алмазы. Дрейфующие кости доисторических гигантов – былые горделивые айсберги. Лодки мигрантов переворачиваются вверх килем, и посиневшие лица детей, и осыпающиеся ульи, и мертвый жираф.

Ничто не нашло решения, шепчет завиток пыли, когда я возвращаю тяжелый том на полку, тоже обросшую пылью. Ни тебе космического решения, ни тебе комического, черт подери. Чую: указатель меня выслеживает. В отместку немедленно выслеживаю его, хотя мне грустно видеть, что он слегка зачах – уже не тот, каким был.

– Ничто не нашло решения, – долдонит указатель.

– Ничего не разрешилось, – вторит природа.

Ищу утешения в облаках, стремительно меняющих форму: одна рыба, один колибри, один мальчик в маске и ластах, картинки минувших дней.

Беспрецедентная жара, и умирающий риф, и раскалывающийся на части арктический шельф – вот что не дает мне покоя. И Сэнди, то выныривающий из забытья, то исчезающий в нем снова, – он сопротивляется набегам бактериальных инфекций, а тем временем набрасывает схемы своих апокалиптических сценариев – прямо из чрева отеля “Сердце города”[24]24
  Одно из мест действия фильма “Матрица” (1999) братьев Вачовски.


[Закрыть]. Мне слышно, как он думает, мне слышно, как дышат стены. Пожалуй, нужен перерыв, своеобразный антракт – выскользнуть из одного сценария, дать возможность развернуться какому-то другому. Нужно что-то пустяковое, легкое и абсолютно нежданное.

Несколько лет назад в театре “Ла Скала”, в антракте “Тристана и Изольды”, я искала сортир и нечаянно зашла в незапертый зал, где готовили к выставке костюмы Марии Каллас. Прямо передо мной было запоминающееся черное платье-кафтан, в котором она играла Медею в фильме Пазолини. Там же находились и ее широкое одеяние, и головной убор с покрывалом, несколько нитей тяжелых янтарных бус, богато расшитая риза – от нее требовалось, облачившись во все это, бегать по пустыне, а жара была такая, что Пазолини, по слухам, командовал съемками в одних плавках. Его Медея, хоть роль и была поручена самому выразительному сопрано планеты, не пела; этот факт мы с Сэнди сочли изящной хулиганской выходкой, которая внесла в великолепную актерскую игру Каллас диссонирующее напряжение. Я подержала в руках янтари, провела рукой сверху донизу по ее одеянию – тому самому, которое превратило ее в колхидскую колдунью. Дали третий звонок, и я поспешила в зал, и мои спутники не почуяли ровно ничего необычного. Даже не догадывались, что в пространстве антракта я прикоснулась к священным одеждам Медеи, к переплетению нитей, впитавших пот великой Каллас и незримый отпечаток ладони Пазолини.

Ничто не нашло решения, но я все равно сваливаю, – говорю, укладывая свой маленький чемодан. Набор вещей неизменный: шесть футболок “Электрик леди”, шесть комплектов нижнего белья, шесть пар носков с пчелами, два блокнота, травяной сбор от кашля, мой фотоаппарат, последние пачки слегка просроченной пленки “Полароид” и одна книга – “Собрание стихотворений Аллена Гинзберга”, в честь того, что его день рождения на подходе. Его поэзия составит мне компанию в коротком лекционном туре, который приведет меня в Варшаву, Люцерн и Цюрих, причем в дневное время я буду вольна пропадать в переулках, то знакомых, то неведомых, выводящих к нежданным открытиям. Недолгое созерцательное бродяжничество, маленькая передышка от ропота, от воплей большого мира. Улицы, где прогуливался Роберт Вальзер. Могила Джеймса Джойса – чуть выше на склоне холма. Серый фетровый костюм Йозефа Бойса, висящий без призора в пустой галерее.

В поездках отключаюсь от новостей, перечитываю стихи Аллена: его книга – безудержный музыкальный автомат, мощный, как водородная бомба – сохраняет все переливы его интонации. Аллен не отстранился бы от нынешней политической обстановки – нет, он мигом ввязался бы в схватку, вмешивался бы, вопия во весь голос, ободрял бы всех: будьте начеку, мобилизуйтесь, идите голосовать, а если обстоятельства потребуют, что ж, пусть с акций мирного неповиновения вас волокут в автозаки.

Когда я перемещаюсь от одной границы до другой, атмосфера передвижения приобретает свойства чего-то сверхъестественного. Дети кажутся мультяшными персонажами – бумажные куклы в малюсеньких курточках катят собственные чемоданы, украшенные эмблемами их собственных путешествий. Так и подмывает пойти вслед за ними, но я продолжаю свой путь, извилистым маршрутом добираюсь до назначенной мне конечной точки – Лиссабона, города, где ночь вымощена булыжником.

Там-то я встречаюсь с архивистами из Дома Фернандо Пессоа, и меня приглашают провести какое-то время в домашней библиотеке любимого поэта. Выдают белые перчатки – благодаря этой любезности я могу полистать некоторые из его любимых книг. На полках – детективы, сборники стихов Уильяма Блейка и Уолта Уитмена, а также принадлежавшие Пессоа бесценные издания “Цветов зла”, “Озарений” и сказок Оскара Уайльда. Пожалуй, библиотека Пессоа в большей мере, чем его собственные произведения, приподнимает покров над его душой: ведь у него было много литературных масок, и все эти сотворенные им авторы писали от своего имени; а эти книги покупал и любил сам Пессоа. Меня заинтриговало это маленькое открытие. Писатель лепит автономных персонажей, которые живут своей жизнью и пишут под собственными именами; их не меньше семидесяти пяти, и у каждого – своя шляпа и свой плащ. Как же нам узнать подлинного Пессоа? Разгадка перед нами: книги, которые принадлежали ему, уникальная библиотека, сохраняемая в идеальном состоянии.

У меня улучшается настроение, когда я записываю для устного архива стихотворение “Приветствие Уитмену”: его сочинил один из таких сотворенных Пессоа поэтов – Алвару де Кампуш. По совпадению, вчера вечером я читала посвященные Уитмену стихи Аллена, и библиотекари, охраняющие библиотеку Пессоа, как пастухи – стадо, страшно радуются, узнав об этом соединительном звене. Время бежит стрелой, и я не догадываюсь спросить, имеется ли у них хоть одна широкополая шляпа Пессоа – а лежат эти шляпы, предполагаю, в своих родных шляпных коробках, возможно, где-то в потайном встроенном шкафу, составляя компанию всевозможным пальто, которые он когда-то надевал на конспиративные ночные прогулки. Возвращаясь в отель, прохожу мимо его двойника: отлитый из бронзы, он, тем не менее, как бы срывается с места.

Именно в городе Пессоа я на некоторое время задерживаюсь, хотя вряд ли могу ответить, чем там, собственно, занимаюсь. Лиссабон – самый подходящий город для того, чтобы сбиваться с дороги. По утрам сижу в кафе, строчу в очередном блокноте, каждая чистая страница сулит побег, авторучка служит преданно, чернила текут без заминки. Крепко сплю, мало что вижу во сне, просто существую в интерлюдии, которую ничто не прерывает. Когда в сумерках гуляю по старому городу, в воздухе дрейфует обрывок мелодии и вспоминается низкий звучный голос моего отца. Да, это “Lisbon Antigua”[25]25
  Название, под которым в США стала хитом португальская песня “Lisboa Antiga”, “Старинный Лиссабон” (португал.).


[Закрыть], одна из его любимых песен. Помню, в детстве я спрашивала, что значит ее название. Он улыбнулся и сказал, что это секрет.

Братья и сестры, вечерние колокола звонят. Фонари освещают узорные мостовые. Окутанная тишиной, словно бы написанной Эдвардом Хоппером, иду той же дорогой, которой когда-то, в любое время дня и ночи, ходил Пессоа. Писатель с множественной личностью: сколько же у него было путей, сколько дневников, подписанных самыми разными именами. Ступая по кафельным полам крытых переходов, прикасаясь к стенам, заросшим плющом, прохожу мимо витрины и замечаю у барной стойки какого-то джентльмена: стоит, слегка наклонясь, что-то пишет в блокноте. Он в коричневом пальто и фетровой шляпе. Пытаюсь войти, но двери там нет. Наблюдаю за ним сквозь стекло: лицо, которое я вижу, – знакомо, но незнакомо.

Кафе “А Бразилейра”, Лиссабон

– Он просто такой же, как мы с тобой.

Опять указатель, мой ясновидящий недруг, но посреди вынужденного затворничества я невольно радуюсь ему.

– Ты и вправду так считаешь? – спрашиваю.

– Абсолютно уверен, – отвечает он довольно ласково.

– А знаешь, – шепчу я, – ты был прав, я действительно еду к Айерс-Рок.

– Твои подметки уже окрасились красным.

Я не стала спрашивать у указателя, каково приходится моему мужу в каком бы то ни было пространстве, выделенном ему во Вселенной. И о судьбе Сэнди спрашивать не стала. И про Сэма тоже. Это под запретом, как и умасливание ангелов молитвами. Знаю прекрасно: нельзя просить за чью-то жизнь, и за две жизни нельзя. Можно лишь лелеять надежду на то, что окрепнет могущество, которым наделено сердце каждого человека.

Улицы, вымощенные булыжником, приводят меня к моему временному дому. Мой номер – прелестная смесь простоты и необычных деталей. Резная деревянная кровать с льняным покрывалом, на маленьком письменном столе – белое пресс-папье с сетчатым узором и выточенный из слоновой кости, потемневший от времени нож для конвертов. Запас почтовой бумаги невелик – хватит лишь на одно письмо, но это лист глянцевитого пергамента. Пол в ванной – сияющая мозаика из крохотных голубых и белых плиток, как на основаниях древнеримских ванн.

Сажусь за стол, достаю из рюкзака свой старый фотоаппарат “Полароид Ленд” – надо осмотреть его меха. Книга стихов Аллена раскрыта на “Супермаркете в Калифорнии”. Воображаю, как он сидит на полу по-турецки рядом со своим проигрывателем, поет вместе с Ма Рейни. Как он толкует Мильтона, Блейка и текст “Элинор Ригби”. Вытирает сырым полотенцем лоб моего маленького сына, страдающего от мигрени. Аллен скандирует, приплясывает, вопит. Аллен, заснувший последним сном, над ним висит портрет Уолта Уитмена, а Питер Орловски, его спутник жизни, опускается подле него на колени, осыпает его белыми лепестками – словно бинтует.

Я усталая, но довольная, мне кажется, что я каким-то образом распутала тайну города. В ящике тумбочки – иллюстрированная карманная карта, маленький путеводитель по городу Саброза, где родился Магеллан. Смутно вспоминается, как я, сидя за кухонным столом, рисовала корабль, плывущий вокруг света. Отец варит кофе, насвистывая “Lisbon Antigua”. Почти слышу, как нотки вплетаются в шум кофеварки. Саброза, говорю я шепотом. Кто-то застегивает мой ремень безопасности. Деревянная кровать в углу комнаты – словно бы далеко-далеко, и все это – только антракт, у которого не может быть никаких последствий – разве что самые незначительные и трепетные.

Моряк из морей вернулся домой[26]26
  Цитата из стихотворения Р. Л. Стивенсона. Перевод А. Сергеева.


[Закрыть]

Простыня, которую я прибила к стене своей комнаты, все еще была на месте – свисала обмякшим парусом. Я о ней совершенно забыла. Душевное состояние, диктовавшее эти замысловатые записи, куда-то отступило. Вдобавок, когда лили дожди, потолочное окно протекало, и теперь по простыне тянулись подтеки цвета ржавчины и, казалось, складывались в слова на присущем им одним языке, заплывавшие в мою нерегулярную дремоту и тут же уплывавшие.

Луны нет, над головой черное небо. Соберись, сейчас только четыре часа утра, говорю себе, ковыляя в ванную, странно просторную – словно две маленьких комнаты выпотрошили, чтобы выгородить одну нелогичную архитектурную аномалию. Тут есть старая раковина с фермы, маленькая душевая кабина, облицованная кафелем, старомодная ванна на львиных лапах – она доверху наполнена постельным бельем, а еще достаточно свободного места, чтобы в душные ночи расстелить на полу циновку и привольно растянуться. К стене прислонено слегка помутневшее зеркало, а на нем – выцветшая открытка с “Викторией”, самым маленьким, если не считать еще одного, кораблем во флотилии Магеллана; его капитаном был сам путешественник.

Похоже, сон даже не маячит на горизонте; стелю циновку и пускаю в ход особенный способ – старую игру, которую когда-то придумала, чтобы исподтишка самой себя баюкать. Воображаю, что я матрос в долгом плавании, во времена больших китобойных судов. Мы в сердце неистового шторма, и неопытный сын капитана, зацепившись ногой за снасти, оказывается за бортом. Матрос, не колеблясь, прыгает вслед за юношей в море, вздыбленное бурей. Товарищи бросают им длинные канаты, и юношу, которого матрос держит на руках, втаскивают на палубу, уносят в каюту.

Матроса вызывают на ют, ведут в кабинет капитана, куда, как в святую святых, вход обычно заказан. Промокший, ежась от холода, он изумленно оглядывает обстановку. Капитан, изменив своей обычной бесстрастности, обнимает матроса. Ты спас жизнь моему сыну, говорит он. Скажи, чем я могу тебе служить? Смутившись, матрос просит выдать всему экипажу по полной порции рома. Так и быть, говорит капитан, но что сделать для тебя? Матрос, немного помявшись, отвечает: с тех пор как я был совсем мальцом, я сплю на полу камбуза, на нарах или на подвесной койке, и как же давно мне не доводилось спать на настоящей кровати.

Растроганный скромными запросами моряка, капитан уступает ему свою кровать, а сам уходит в каюту сына. Моряк стоит перед незанятой капитанской кроватью. На ней пуховые подушки и легкое одеяло. В изножье кровати – массивный, обитый кожей сундук. Моряк крестится, задувает свечи и погружается в окутывающий с головы до пят сон, каким редко когда засыпал.

Он изумленно оглядывает обстановку

Вот в какую игру я иногда играю, когда не спится, родилась она из чтения Мелвилла; игра уговаривает меня перебраться с циновки, расстеленной на полу ванной, на кровать, навевает долгожданную дремоту. Но в ту ночь, когда воздух был особенно влажным, ничего не получилось. Проказливая обезьяна, балуясь с климатом, балуясь с приближающимися выборами, балуясь с сознанием, погружала разве что в нездоровый сон или вообще не давала спать. Вдруг, словно ставя точку в моих путаных размышлениях, об потолочное окно начинает колотиться дождь. Смотрю, как расщепляются и перестраиваются рыжие полоски – шумерский текст, не поддающийся расшифровке. В кладовке есть ведро, и я подставляю его под место протечки, предвкушая прерывистую капель – у нее свой буколический ритм.

Включаю маленький телевизор, старательно избегая выпусков новостей. На экране белокурая Аврора Клеман шепчет по-французски, набивая опиумом трубку.

– В тебе два человека, – говорит она, придвигаясь к Мартину Шину, – один убивает, а другой – нет.

В тебе два человека, повторяет она, выскальзывая из кадра. Один ходит по земной тверди, другой – по сновидениям.

Встает, скидывает с себя халат, медленно распускает завязки москитной сетки, обрамляющей их кровать. Он попыхивает трубкой, глядя, как колышутся за белесой сеткой смутные контуры ее тела. Она неспешно отвязывает каждое полотнище сетки, а он тянется к ней в тумане киношной войны.

Наконец-то чувствую, как наваливается сон, желаю спокойной ночи матросу, капитану Уилларду и молодой француженке с опиумной трубкой. Мне слышится, как мать декламирует стихотворение Роберта Льюиса Стивенсона: “Моряк из морей вернулся домой. Охотник с гор вернулся домой”[27]27
  Р. Л. Стивенсон “Requiem”. Перевод А. Сергеева.


[Закрыть]. Прямо у меня перед глазами ее рука водит по стене валиком – то ли перекрашивает спальню, то ли разглаживает новые обои. На экране всплывают титры – “Апокалипсис сегодня: по второму кругу”. Вокруг меня затягивается сеть, резиновое колечко надрезается, и в пробирку льется кровь, унося с собой одну, еще недодуманную, мысль.

Для Сэнди

Имитация сновидения

Сэнди, открой глаза. Эти слова я выводила на окне левой рукой, снова и снова – будто творила заклятие. Пылкое, в духе Арто, заклятие – такое и вправду должно было сработать. Но никакие усилия из области мистики не смогли отклонить повеление Мрачного Жнеца. Увертюра отзвучала, Парсифаль встал на колени перед смертельно раненным лебедем, и Сэнди Перлман покинул земной мир.

В тот же день в новостях сообщили о природных пожарах в Южной Калифорнии – густой дым распространился до самой Невады. Съезд Демократической партии сжигала его особенная горючая смесь надежды с отчаянием. “Солар импульс-2” – первый самолет, работающий на солнечной энергии, – завершил последний этап кругосветного перелета. Боги, которых воспевал Сэнди, зарыли свои мраморные головы в груды полотенец песочного цвета. Он никогда уже не войдет в Матрицу со своим любимым Киану Ривзом, не будет вращаться в безумном мире Донни Дарко, не послушает “Angel of the Morning” (“Ангел утра”), не полакомится тортом “Пища дьявола”. Сэнди, человек с мыслящим сердцем, работавший над грандиозным переосмыслением истории через нескончаемое сновидение, теперь искал свое королевство Имеджиноса, стал капитаном собственного зачарованного корабля.

Летние дни растягивались. На каждом поле цвели подсолнухи. Я в своем уединении вообразила плач волков. Пошла вслед за ними, устало побрела вдоль обледенелой линии обороны, мимо пряничного домика, мимо целой деревни, застрявшей на льдине, которая была величиной с самую маленькую из тринадцати колоний. Колония, плывущая по воле волн. Я взглянула вверх, на солнце, словно бы нарисованное детской рукой: каждый луч отдельно.

Пятого августа, в его день рождения, в день рождения моего сына, я подняла столешницу своего письменного стола и нашла последнюю посылку, которую прислал мне Сэнди, – ее доставили, пока я была в отъезде, и убрали с глаз долой, не вскрывая. Он часто делал мне сюрпризы без повода – дарил ацтекский шоколад, консервированную нерку из Сиэтла, все четыре оперы “Кольца Нибелунгов” в трактовке Шолти. Я положила посылку и еще кое-какие вещи в сумку, купила полфунта пасты из каштановой муки и зеленый лук, села в метро, долго ехала и, наконец, подошла к своему маленькому бунгало на Рокуэй-Бич. Долго возилась с кодовым замком на обветшавших сетчатых воротах: желобки забиты соляными отложениями, цилиндры плохо проворачиваются. Во дворе происходила битва между долговязым подорожником и припавшей к земле дикой морковью.

Войдя внутрь, я сразу распахнула окна. Я уже несколько недель не приезжала в Рокуэй, и дом требовалось немножко проветрить. Выбила китайский ковер, вытряхивая песок, пропылесосила красный кафельный пол, вымыла его чаем улун. Хотелось кофе, но его остатки в банке “Нескафе” от сырости кристаллизовались.

Вскрыв маленькую посылку, я явственно вообразила, как Сэнди торопливо пишет адрес, заматывает коробку скотчем, не скупясь. Оказалось, в ней компакт-диск с альбомом “Grayfolded”[28]28
  Канадский композитор и медиа-артист Джон Освальд взял больше сотни версий песни Grateful Dead “Dark Star” (“Темная звезда”) в исполнении самой группы и обработал так, что получились две композиции, каждая из которых длится около часа. Из них и составлен альбом “Grayfolded”.


[Закрыть] – экспериментальной записью композиций Grateful Dead, за которой гоняются фанаты; раздобыть ее трудно. Пообещал мне, что ее отыщет, и отыскал. С днем рождения, Сэнди, сказала я вслух, спасибо за подарок. Меня охватило редкостное спокойствие, даже безмятежность. Я ополоснула тарелки, сварила спагетти, уселась на крыльце своего дома, держа тарелку на коленях, разглядывая свой двор, где настырная росичка – совсем как колонисты на индейской равнине – потеснила ароматические травы и полевые цветы.

Сидела, не шевелясь: не вставала, не брала в руки инструменты, не принималась ни рыхлить, ни полоть. Внезапно почувствовала себя мертвой, нет – не мертвой, а скорее отринувшей все земное, если и мертвецом, то благодарным[29]29
  Отсылка к названию группы Grateful Dead.


[Закрыть]. Чувствовала, как окрест суетится жизнь, над головой у меня – самолет, сразу за забором – море, а сквозь ячейки москитной сетки на моей двери просачиваются, распускаясь в воздухе, ноты “Dark Star”. Так я сидела, не могла себя растормошить, позволила, чтобы меня унесло в иные места и времена – задолго до знакомства с Сэнди, задолго до того, как я вообще начала слушать Вагнера, – в другое лето, в “Электрик сёркус”, где юная девушка танцевала медленный танец с таким же мальчиком, оробев от любви.