Текст книги "Любовь не ищет своего (сборник)"

Имяотчество

Эту историю рассказал мне мой друг. Случилась она в 1960-х годах, в неторопливой середине прошлого века.

– Помогите мне развязать коньки.

Я остановился на ходу.

На скамейке сидел мальчик лет восьми, в ватном коротеньком пальто серо-зеленого цвета, концы его ушанки, соединенные крючками под подбородком, так плотно стискивали личико, что щеки вылезали вперед. Белый платок, поддетый под шапку, наползал на брови. За ним за черными голыми деревьями с растопыренными ветками сверкала лампочками белая раковина кинотеатра «Колизей», а над Чистопрудным катком шуршала и скрипела музыка. Лед освещался разноцветными лампочками, висевшими над ним ломаной линией. Во все стороны по нему двигались люди, смеялись, кружились и падали. Кому его поручить? Я-то ведь спешу.

У меня были планы, я уже, собственно, сидел в читальном зале, читал и думал. И неожиданно налетел на мальчишку.

– Давай ногу, – я присел на корточки, – ты сам их завязывал?

– Я их не могу развязать, ничего не получается.

– А ты что же, один катаешься?

– Нет, я с Петей Лавинским, он пошел за папой, чтобы мне коньки развязать. Давно. Я не очень-то хорошо катаюсь, я в коньках до дома не дойду, через все дороги. А он тоже старался.

– И не получилось.

– Нет.

– А тебя как зовут?

– Сережа.

Шнурки обледенели. Наверное, часов с двух катается, пришел сюда после школы, когда еще солнце пригревало, а на льду проступала вода, вот он и промочил ноги, а к вечеру подморозило. Пальчики у ребят слабые, и окоченели. Я с трудом вырвал шнурок из ледяной корки, потом отодрал конец другого и, все расшнуровав, занялся левой ногой.

– Очень замерз?

Он пожал плечами.

– А во что переобуешься?

– В ботинки.

Он опустил варежку, покрытую бисером сосулек, под скамейку. Я достал оттуда раскрытый мешок с войлочными ботинками, запорошенными снегом.

– Господи, как бы тебя на руках не пришлось нести.

Сережа потянулся к ботинкам.

– Ну ладно, подожди, я помогу. Доберемся.

Я отряхнул ботинки и осторожно обул его.

Он сидел, послушно протягивая ноги и упираясь варежками в скамейку.

– Куда идем?

– Домой.

– Понятно, не в кино. Адрес знаешь?

– Уланский переулок, дом 13, квартира 43, во дворе дома, на втором этаже.

Мы побрели по бульвару. Снег, плавный и редкий, струился вокруг бледно-розовых фонарей. Воробьи сидели на спинках лавок, а голуби расхаживали по утоптанной дорожке и что-то упрямо клевали. Бульвар казался большим островом, у самых берегов которого гремели светлые трамваи. Там, где они заворачивали, чтобы нестись обратно, лицом к метро стоял каменный Грибоедов в снежной пелерине. Под ним, проступая, как из тени, из четырех сторон постамента шагали, крались, судачили и хохотали скалозубы, Фамусовы, репетиловы. Этим вечером они смотрелись необычно: у кого скрывалась голова в снегу, у иного, наоборот, из снега выныривала и голова, и маленькая ручонка с назидательно поднятым пальцем.

– Сейчас как оживут и попрыгают вниз, на снег, – кивнул я на фигурки.

– И влезут в трамвай, и станут ногами все на одно сиденье, чтобы смотреть в окно. Интересно же, они и так никуда не ездят. Почему он Грибоедов?

– В каком смысле?

– Когда я был маленький, я думал, что он только грибы ел, с картошкой еще.

– А теперь так не думаешь?

– Нет, это его дед ел грибы, а про деда детей говорили: Грибоедовы дети. А уж про Грибоедова детей так и пошло.

– У него не было детей.

– А жена?

– Жена была. Когда он женился, он был уже не очень-то молодой, а жена его совсем молоденькая. Грибоедов был очень умным, умел свободно разговаривать на разных языках, играть на пианино, сочинял стихи и целые комедии, прекрасно саблю держал в руке и стрелял метко, наездником был великолепным. Ты понимаешь, что такое быть наездником?

– Ездить на лошади.

– Нет. Скакать на коне.

– И вот он приехал в Тифлис, он часто туда приезжал. Пришел в дом к своему другу, грузинскому князю. У князя семья была большая, росли дети. Один ребенок вырос и превратился в хрупкую нежную девушку, княжну Нину. Грибоедов знал ее маленькой девочкой, а тут выходит девушка в белом платье с кружевами, застенчивая, увидела его и покраснела от смущенья. А Грибоедов тоже как-то разволновался, стал задумчив. За обедом почти ничего не ел, комкал салфетку в руке, очки снял, снова надел. Еле дождался конца, когда все встанут из-за стола и пройдут в гостиную. Он отозвал князя Александра и спросил его, как он смотрит на брак с ним его дочери Нины. Князь растерялся, потом растрогался, они обнялись. В общем, дело скоро решилось. Все в семье даже очень обрадовались, что такой порядочный человек предлагает их дочери руку. А Нина и Грибоедов полюбили друг друга, наверное, сразу.

– А потом что?

– Давай с тобой попьем кофе с молоком в булочной. С бубликами. И я тебе дорасскажу, что случилось потом.

Пока я пробивал чек, стоял в очереди, нес стаканы к круглому мраморному столику, возвращался за сдобными булками в пудре (бублики кончились), Сережа, прислонившись к батарее у окна, задремал и сполз на пол. Я взял его под мышки, он открыл свои большие серые глаза и некоторое время смотрел на меня, не видя, потом, очнувшись, взглянул внимательно и спросил:

– А вас как зовут?

– Так, давай я тебе шапку расстегну и платок поправлю, а то все съехало. Меня? Александр, – я пожал его ладошку, – а ты Сергей.

– Как Грибоедова.

– Ух ты, как ты немало знаешь!

– Это бабушка. Она говорит, его зовут как Пушкина. Легко.

– Да. Вот мы вместе с тобой имяотчество.

– Только фамилии разные, – заулыбался Сережа.

– Ну это уж наверняка. Ты Пушкин – по кудрям, я Грибоедов – по очкам. Что, уже допил? А булку?

– Большое спасибо. Я не могу.

Сережа оттаял. Судя по платку, который я засунул к себе в карман, он весь был влажный, может быть, и рубашка, и майка. Как его теперь вести домой? Не надо было кофе пить. «Вот взрослый дурачина, – ругал я себя, – еще простужу мальчика». Я расстегнул пальтишко, одернул кофту, повязал ему свой шарф, надел шапку и снова препоясал.

– Ну что, в путь? Нам идти-то всего ничего. Только не прохлаждаясь, договорились? И дышать носом.

– А говорить можно?

– Можно, но не тебе. А ты кивай головой: да, нет, и рукой маши.

Он поднял руку и стал ею трясти, как на уроке.

– Что?

– Еще один только вопрос!

– Пожалуйста, мы еще в булочной.

– Ну вот они поженились…

По дороге я рассказал ему, что Александр и Нина венчались в конце лета в Тифлисе. Он куда-то уезжал, потом вернулся…

– На поезде?

– Мы договорились: рассказываю я, ты слушаешь. Вопросы в следующий раз.

Сережа забежал вперед и остановился передо мной с умоляющими глазами и поднятой рукой.

– Что?

– А мы с вами еще дружить будем?

Я внимательно посмотрел на него, ему нужен был простой и ясный ответ.

– Да. Слушай дальше. В то время не ходили поезда. Они путешествовали на конях по плоскогорьям, цветущим долинам, пробирались сквозь ущелья, осторожно, верхом, копыто на шаткий камень, потом другое, переходили горные реки, иногда мерзли, порой изнемогали от жары и всегда ждали внезапной стрельбы, боя, так как из-за каждого выступа скалы на них, посланников русского царя и казаков, могли напасть вооруженные горцы. В конце концов его растерзала толпа персов. Они взломали двери и окна нашего посольства и все порвали, разбили, сожгли и никого не пощадили из людей, или только несколько спаслись, не помню. А он только-только женился. Венчался с Ниной и увез ее с собой в поездку, потом оставил в каком-то маленьком городе и направился дальше, в столицу Персии Тейран, и успел написать ей всего одно только письмо.

Сережа, казалось, не слушал. Он шел, немного шаркая ногами и оборачивался назад на свои следы в снегу – его занимало, вероятно, прокладывание ровных бороздок. Играет он, что ли?

– Ты во что играешь?

– В поезд. Это рельсы.

– Так ты не слушаешь?

– Слушаю. Он написал ей письмо.

– Да, письмо. Мы уже пришли?

– Почти. Вон, видите, наша арка во двор. А он что, скучал по своей жене?

– Еще как! Он ей говорит, то есть пишет, что вот с другими людьми расстаюсь на день, два или на месяц, и все проходит, то есть печаль, а от своей Нины чем дальше, тем тяжелее. Потерпим еще, ангельчик мой, он так ее звал, и будем молиться Богу, чтобы нам впредь никогда более не разлучаться. Как мне за тебя страшно. А страшное-то случилось с ним.

– Он молился Богу?

– Ну так говорят.

– У меня бабуля каждый день молится Богу.

– Да? – мне стало неловко. – Ну и очень хорошо. Я тоже иногда Ему молюсь.

– И я, только иногда забываю. Бабушка еще просит, чтобы я в школе не рассказывал, а то меня начнут разбирать.

Сережин двухэтажный кирпичный домик стоял в углу тесного двора, проникнуть в который из переулка можно было через длинную низкую арку. Домик походил на кругленького детеныша в окружении тучных домов-родителей, скрывавших от малыша и свет, и ветер. Всюду, на всех этажах больших домов гудели коммунальные квартиры, и летом, когда окна были распахнуты, слышно было, как в кухнях допоздна стучали и звякали посудой, из комнат неслась музыка, где-то ревел младенец, муж с женой громко выясняли одно и то же. Сережа с бабушкой жили в коммунальной квартире всего для двух семей, в отгороженном коридоре, ставшем комнатой, единственное окно которой смотрело почти в упор на бурую кирпичную стену шестиэтажного дома. Жилище их казалось необычно узким, но это так казалось, вмещало оно все необходимое: по одной стене высились книжные шкафы, гардероб и буфет, к окну примыкал стол, слева от него на чем-то помещался телевизор КВН с линзой, а к правой стене прижимались диван, Сережина кровать и два кресла. Их шумные соседи успокаивались только к ночи, а с раннего утра снова занимали ванную, хлопали дверями, стучали, кипятили, чуть позже что-то чадящее жарили, кричали и хохотали в телефон у входной двери и разлетались по городу.

Когда я в первый раз с Сережей вошел в эту квартиру, из кухни в комнату бежала тетя Оля со стопкой белья.

– А где ты был-то, неслух? – закричала тетя Оля. – Бабушка всюду тебя ищет!

– Я не мог коньки развязать.

– Он на катке замерзал, да и сейчас мокрый, – попробовал я, и даже слишком удачно, разжалобить соседку.

Она протяжно застонала, ногой откинула створку двери в комнату, швырнула куда-то белье, бросилась снимать с Сережи пальто, шапку, шарф, заорала в сторону ванной, чтобы некто Наталья выметалась оттуда и ставила воду на плиту. Я наблюдал, стоя на коврике у двери, в это время за мной щелкнул замок. Я сразу понял, что вошла бабушка, белоснежно седая старушка.

– Бабуля, ты не расстраивайся. Это Александр. Я не мог коньки развязать… Он мне про памятник Грибоедова рассказал…

– Не он, а вы… вы мне про памятник рассказали.

– Еще мы кофе пили в булочной.

Бабушка поклонилась мне, опустила белую голову, потом посмотрела на меня веселыми быстрыми глазами. Предложила чаю. Я извинился:

– Сережа замерз, и ему надо хорошо согреться. А я, если позволите, навещу вас.

– Когда, завтра?

– Ну, Сережа! – одернула бабушка.

– Постараюсь. Не завтра, но скоро, – ответил я.

Прошли дни и недели. Поначалу, проходя Чистыми прудами или заглядывая в Филипповскую булочную, мне было совестно. Обещал и не исполняю. Потом я вспоминал о своих словах как о бесследном случае из жизни. Оправдывал себя тем, что по прошествии нескольких месяцев неприлично являться к мальчику и бабушке, знакомство с которыми длилось всего час в каком-то далеком дне декабря. А тот день в декабре мне виделся в мягком снеге и сияющих белых кубках фонарей, засветившихся еще в ранних сумерках, и когда мы сворачивали с Тургеневской площади в Уланский переулок, фонари на бульварах горели уже совсем ярко. Я говорил с ним о хрупкой княжне Нине, которую вихрем унес из отцовского дома умный и бесстрашный Грибоедов. Покорил, пленил, расстался, будто ненадолго, и оставил одну на белом свете. Вот живет-поживает и обо мне не вспоминает мой друг Сережа, там, в переулке, в маленьком домике, в комнате-коридоре.

Так я рассуждал про себя, стоя на остановке трамвая у Покровских ворот. Сугробы повсюду сжались и почернели по кромке, и даже не сугробы уже, а глубокие старики, ничем не напоминающие недавнего своего холодного блеска. Сейчас проеду в трамвае вдоль Чистых прудов, там лед отступил от берегов и лежит большим островом в овальной раме, каждый день убывая в размерах, суживаясь к середине. Потом привезут лебедей и плавучие домики, и дети будут кидать своим любимым, белым и черным, хлебные крошки.

– Здравствуйте, вы меня не узнаете?

Я все-таки его ждал; повернулся к нему, как будто мы вчера расстались. Сережа стоял в короткой драповой куртке, в вязаной шапке и с ранцем за спиной.

– Я как раз о тебе вспоминал.

– И я тоже вспоминал, когда иду мимо пруда, где вы мне коньки развязали. Вы трамвай ждете?

– Да. Хочешь, пойдем пешком по бульвару?

Бульвар дышал сыростью, хлюпал под ногами и казался безлюдным. Впереди убегал от нас молодой человек, он семенил, зависал на цыпочках над лужей, прыгал вперед или в сторону; мы оба наблюдали за ним, пока Сережа не проворчал:

– Если он боится промочить ботинки, зачем пошел по бульвару. Все люди идут под домами.

– А мы?

– Ну, мы же не спешим. Да? – Он взглянул на меня с надеждой. – А еще что-нибудь расскажите. Как зимой.

– Видишь «Колизей»?

– Кино?

– Кино. Оно немного напоминает настоящий Колизей в Риме. Колоссальный. Колизей значит «колоссальный», то есть громадный. В Риме его построили не помню когда, веков 19 или 18 тому назад – огромный каменный стадион или цирк.

– Ну и что?

– Что, тебе неинтересно?

– Про людей интересней, – виновато улыбнулся Сережа. – Люди все-таки друг другу рассказывают.

– А камни тоже. Посмотрит человек на камень и увидит, пилили его или кололи, где он лежал, что на нем нацарапали. А если пилили или кололи, то чем пилили, какой особой пилой, специальной киркой, и какой камень породы, потому что пила и кирка следы оставляют на камне, и сколько ему лет – все расскажет камень. С чем воевали – стрелы сыпались на стены, или копье ударилось и оставило метку. Случился ли пожар, затопила вода – даже ракушку найдет или ее отпечаток – и та немало расскажет. Но у человека вообще подсказчиков и рассказчиков много: жук ползет, что-то несет… понятно. Землю копал, ручку от кувшина нашел… ох, как понятно! Книгу старую раскрыл, если язык, буквы старые знаешь, все поймешь. А потом, в мире все связано, на одно что-нибудь посмотрел, и сразу про другое вспомнил.

Подвозят к Колизею христиан в клетке, стариков, и женщин, и детей, их давно издалека везут. Вот они в Риме, роскошные дворцы, мощеные площади, колонны и неожиданно – этот каменный театр, и весь бурлит, как темная туча перед грозой. И они слышали, и уже знают, какому мучению их предадут. А если этих бедных христиан привезли из маленького города, где только низкие домики, море, лодки, а на холмах вокруг виноградники? Вот ввозят клетку с людьми в подвалы Колизея, открывают решетку, загоняют узников в другую клетку с высоким полом, дают им хлеба и воды. А затем воины начинают крутить цилиндры по обе стороны клетки, веревки наматываются и пол поднимается вверх, а прутья неподвижны. Над христианами, над их горсткой, вдруг сверкает луч света, потом просвет начинает расти, ширится родное синее небо и сыпется песок на головы, показываются верхние ряды Колизея, а в уши врывается оглушительный рев зрителей, римлян. Вот помост поднялся вровень с песком огромной площадки. На каменных скамьях всюду кричат, заливаются смехом, грозят, сердятся люди. Арена опоясана решеткой, за которой застыли воины с обнаженными мечами и в шлемах.

Молодая женщина из привезенных на казнь схватила за руку мужа, она первая заметила, как из дальнего сумрачного входа выпустили животных. Муж обнял ее, прижал к себе дочь, и все они, еще седой высокий пресвитер, две старицы, отрок с длинными каштановыми кудрями, в лохмотьях, угловатый, смотрят, как, вздымая пыль и песок, пружинисто пошатываясь и издавая отрывистый, как отдаленный гром, рокот, к ним приближаются три льва. Гул трибун растаял, а львы остановились в нескольких шагах от людей. Один из них, опустив гривастую голову, повел ею из стороны в сторону, фыркая, принюхиваясь. Потом рванулся вперед, но, распустив все лапы в стороны, замер перед маленьким детским лицом. А мальчик не дрогнул, он смотрел куда-то далеко, поверх стен Колизея. Лев отпрянул от него на шаг, заурчал, всей громадой растянулся на песке и осторожно дотронулся шершавым розовым языком до босых мальчишеских ног. Он лежал и облизывал стопы, тихо поскуливая. Колизей как будто не дышал, но вскоре, все усиливаясь, стали раздаваться стройные крики, которые, как языки пламени, охватывающие сухие ветки, разбегались во все стороны по трибунам: римляне, простые и знатные, мужчины и женщины, поднялись со скамей и в восторге от невиданного зрелища, кулаками ударяя воздух, скандировали девяностотысячными устами: «Богу христиан слава!»

В конце бульвара талая вода покрыла все три дорожки, скрыла бордюры и подступила к деревянным рейкам скамеек.

– Пойдем в обход, а то зимой – лед, весной – вода. Скажут еще, что мы без приключений не можем.

– А почему львы их не съели?

– Потому что они не разучились слушаться Бога. Какие-нибудь хозяева балуют кошку или собаку, и те делаются капризными. А звери вольные могут лучше услышать Божью волю. Скажет Господь птице: лети на юг, и летит. Возвращайся раньше, возвращается. Или рыбе… Тебе не читали одну историю?

– Не читали! – Сережа был явно рад, что я вовсю разболтался.

Мы шли, не сговариваясь, по Костянскому переулку, чтобы продлить свой путь и беседу и войти в Уланский через Даев.

– К апостолу Петру обратились сборщики подати на храм, не даст ли его Учитель, Христос, две драхмы? Как только Петр вошел в дом, Христос упредил его просьбу вопросом, ну, первый спросил: цари земные с сыновей своих берут пошлины или с других людей? Петр, конечно, отвечает, что с других. Значит, сыновья освобождаются. Но, говорит Сын Божий Христос, сборщики этого не поймут, поэтому, чтобы они не роптали, пойди брось удочку в озеро и первую рыбу, какую поймаешь, бери, открывай у нее рот, вынимай четыре драхмы и неси за нас обоих.

– Здорово, – одобрил Сережа, – а откуда же Он знал, что у этой рыбы. Они все с деньгами плавали?

– Он сказал «первую». Значит, знал. Петру сказал ловить, и Петр послушался. Рыбе – ловиться, и все получилось. Что у тебя в комнате на столе, помнишь?

– На каком? На большом или маленьком?

– Все равно. Где у тебя в шкафу тарелки и чашки? На какой полке стоят сказки и где какая стоит?

– На нижней стоит Андерсен и еще одна сказка. Еще там много бабушкиных книг. А если помнить все вещи и все книги, и все, что там написано, и никогда не забывать?

Я остановился и подумал.

– Это страшно.

– Почему?

– Потому что ты не сможешь сразу съесть все, что съешь за всю жизнь. И не можешь в руки взять сразу всю силу, которую понемногу истратишь за целую большую жизнь. Для этого надо быть очень добрым и умным.

Сережа промолчал.

С этой весенней прогулки своего первого зимнего обещания я уже не нарушал. Мы ходили по Москве, иногда очень далеко, я рассказывал, а Сережа слушал.

В июне бабушку с внуком пригласили на дачу родственники. Второй год подряд. На все лето до школы. Я вызвался погрузить вещи в уазик. В назначенный день пришел рано и обнаружил, что вещей всего две большие сумки, Сережин ранец и бабушкина бессменная вязаная сумка. Так как я настроился на несколько часов тяжелой работы и все прочие дела отложил, то с удовольствием согласился сопроводить их до самой дачи. Оказалось, что село, в которое едем, от Москвы неблизко, в восьмидесяти километрах, на Москве-реке.

По приезде мы пили чай на веранде, яблони к этому времени уже отцветали, но бабушка нашла одну веточку, густо покрытую белыми цветочками с голубым отливом – так мне почему-то запомнилось, что именно голубые, а не розовые или иные крапинки были в цветках, – и поставила ее в старый помутневший бокал, тонкий и высокий, в такой когда-то наливали, скорее всего, шампанское. Мы пили чай и ничего не говорили.

На веранде и в комнате витал особый дачный дух, смешанный запах сосновой смолы и сухих яблок, подопревшей обивки кресел и коптящей керосинки, высохших пучков ромашки, укропа и зверобоя, приколотых прищепками к бельевой веревке. А может быть, этот аромат ни к чему специальному не относился, а только к самой даче в начале лета, когда она откупоривается для теплой жизни.

Если Сережа когда-нибудь вспомнит счастливые дни своего детства, он увидит и это молчаливое чаепитие на веранде; в корзиночке лежали местные, магазинные, сушки и в сахарнице неровные камешки сахара. Я только спросил, нарушив тишину, что это за чай такой вкусный. Обычный, отвечала бабушка, грузинский. Это вода. Вода здесь необыкновенная и воздух. Они всему дают вкус: и супу, и картошке.

В этот день мы с Сережей гуляли по селу, ходили к реке, к мостику, с которого большие ребята, разбегаясь, ныряют. Дошли до грибного леса и оттуда, через коровник и магазин, где купили хлеба, керосина и тянучих коровок, вернулись к обеду.

Сережа встречал меня каждую пятницу вечером на автобусной остановке. Я знал, что больше всего он мечтает о велосипеде, чтобы приезжать за мной, как другие ребята к приезду своих родителей, и я начал копить для него, надеясь к середине лета осчастливить друга. Я гостил у них до субботнего полудня, работал в саду и по дому, мы обедали, и я возвращался в Москву. В пятницу вечером мы обязательно читали, иногда до полуночи. То есть читал я, вслух, сидя за столом под лампой, бабушка устраивалась в широком кресле-канапе, обняв внука и закутавшись с ним в одеяло, если было прохладно. Ночные мотыльки бились в стекла, и где-то далеко уютно лаяли собаки.

Утром я обыкновенно полол грядки, собирал смородину, если поспевала, что-то ремонтировал, ходил с Сережей в магазин, колол с ним дрова. В конце июля я прокладывал дорожку к баку, зарытому до крышки в землю, возил на тачке песок и щебень. За оградой, увитой плющом, на уличной скамейке сидели ребята и о чем-то болтали. Маленький москвич из бордового дома рядом с почтой уверял компанию, что папа привезет ему из рейса изумрудную змею и джинсы. Ребята начали галдеть, сочинять небылицы про свои сокровища. Я, в общем, не прислушивался, пока кто-то не спросил:

– А этот Саша, который у вас, он тебе кто?

– Друг, – ответил Сережа.

– А ты что, с одной бабушкой живешь?

Наступило молчание. Все, наверное, смотрели на Сережу.

– Нет. У меня родители в командировке. Папа ездит в далекие страны и возит маму с собой. Иногда ему надо ее оставить в каком-нибудь маленьком городе, и он один, с солдатами, там даже машины не проедут нигде, на лошадях, там очень высокие горы, вот они и переходят через горные реки, копыто на камень, потом на другой камень, а вокруг вода бурлит. В ущельях там могут засесть враги, и только наши близко – они стреляют. Там с мамой нельзя, могут убить. И он пишет маме письмо: «Потерпи, ангел мой, вот мы скоро приедем в Москву, и уже никогда не будем разлучаться».

– Во заврался-то! – захохотал кто-то. – Ангел мой!

За ним стали смеяться все остальные.

В этот момент на крылечке появилась бабушка и позвала Сережу. Тот вбежал взъерошенный и испуганный. Бабушка протянула было ему брезентовую сумку и стопочку мелочи, в магазин, но опустила руки и спросила:

– Что случилось?

– Ничего.

Она посмотрела на меня. На моем лице, вероятно, ясно читалось, что я-то знаю, что случилось. Бабушка помедлила, отдала сумку с мелочью Сереже и скрылась за занавеской веранды. Я поднялся за ней.

– Тут у ребят разговор произошел, за забором, я случайно услышал. Все расхвастались, а потом к Сереже: кто я ему, и где родители, ну, знаете, обыкновенное такое бестактное любопытство. Да. И круговая жестокость. Он им сказал, что они у него, ну, вроде дипломатов.

– Ясно. – Бабушка резко прижала кончики пальцев к переносице. – Они пьют.

– Что? – не расслышал я.

Она замахала рукой, как бы говоря: все-все, до свидания.

– Алкоголики.

– А, ну да, – растерянно прошептал я.

Бабушка отвернулась и шагнула в комнату. От открывшейся двери отпрянул Сережа, побежал к окну, взобрался на подоконник и прыгнул в сад. По полу покатился пятачок, хлопнула калитка.

– Что теперь делать? – спросила бабушка пустую комнату, летящие над полом легкие занавески.

– А ничего. Пройдет. Мы не заметим.

– Нет. Ему теперь стыдно. Откуда это, про дипломатов?

Я уехал, так и не увидев его. Бабушка настояла, чтобы я не тянул время, иначе он до позднего вечера домой не вернется. Будет бродить одиноко, посматривая издалека, не увез ли меня автобус.

Пятницы, привычного дня своего приезда, я дождаться не смог. Отправился в путь в четверг, удивляясь свободным местам в электричке и автобусе. Шел по безлюдной улочке, на углу участка остановился и, пригнувшись, стал караулить, не выйдет ли кто из дома. В калитку старался проникнуть бесшумно, а она как раз протяжно и вредно запела, когда я прикрывал ее. Дверь на веранду оказалась запертой: бабушка в это время обыкновенно уходила за молоком, а Сережа, подумал я, где-нибудь бегает с ребятами. Я обошел дом, мирно дышавший тюлем и наблюдавший за мной прохладной глубиной окон. Бревна стен за день нагрелись, но тонко пахло уже приближающимся концом лета, желтели и осыпались белые флоксы. Я вскочил, как на ступень, на кирпичный цоколь, ухватился левой рукой за створку окна, чтобы удержать равновесие, а правой поставил на подоконник пузатую рыбку, вылепленную из соленого теста, с нарисованными на боках плавниками, чешуей, синими глазами с ресницами и розовыми губами.

Потом спустился к реке и сел на сходни, где мы часто беседовали с Сережей. На другом берегу маленький дедушка кричал на коров и гнал их, наверное, домой. Они грузно отбегали и, встав как вкопанные, снова щипали траву. Под ногами у меня по глади воды скользили жучки на тонких лапках. Конькобежцы.

Я обернулся и вскочил. По верхней тропинке, вдоль изгородей, не замечая меня, шел Сережа и что-то вертел в руках. Я тихо пошел за ним и шагах в тридцати, заранее, чтобы не испугать, позвал. Он все же вздрогнул, повернулся и, протягивая мне мою рыбку, спросил:

– А у нее есть что-нибудь внутри?

– Здравствуй.

– Ой, да.

– Конечно, есть, она же не пустая.

– А мы не будем ее открывать? Вдруг сломаем.

– Ни за что. Это не наше дело, что у нее внутри. И потом, она так красивее. И вообще, когда несломанная, ясно, кто она…

– Куда плывет… – в том же тоне подсказал Сережа.

– Вот-вот. Мы сейчас куда плывем, – уточнил я, заметив, что мы миновали последний дом у реки.

– Мы? Домой. Мы сейчас придем и будем чай пить. А после вы нам что-нибудь почитаете вслух. Хорошо? А завтра… Александр, у вас есть отчество?

– А как же, оно у всех есть.

– И у меня тоже есть. А знаете какое?

– Какое?

– Даже не угадаете. Я забыл, а мне бабушка сказала.

Он остановился передо мной и, посмотрев внимательно, предвкушая мое удивление, тихо произнес:

– Алексаныч.