Текст книги "Любовь не ищет своего (сборник)"

Путь к сердцу

Памяти Любови Александровны

Она работала шеф-поваром в большом санатории. Кормила ежедневно… Ну, не знаю сколько. Людей пятьсот, а может, больше. Муж – подполковник запаса. Была полновата, болела диабетом. Повара такие, как она, встречаются редко. Сравнить ли с волшебницей, с композитором в кулинарии – все подойдет. Как-то вечером забежал к ней домой – что-то надо было важное передать, – а она только недавно с работы вернулась и ужинала, и предлагает мне:

– Весь день не ела, не успела присесть. Хотите борща?

– Вообще-то… Ну что ж.

Ну вот не поверите: такого нежного, такого легкого, ароматного, тающего во рту и по всей душе борща я ни до, ни после никогда не ел. И еще сравнение: она была порывисто-вдохновенным поэтом в своем деле. Потому что иногда готовила вполне обыкновенно. Но вот как-то пришла к нам в октябре, подсказать, как сделать заготовки, соленья, и вдруг воодушевилась, командует: «Запоминайте!» И пошла вертеть руками. Банки у нее летают, что-то над паром держит, режет, заливает кипящей водой, сыпет, солит. В глазах рябит, как это запомнить?

В марте мы открыли одну трехлитровую банку овощного ассорти, и мама моей жены, человек совсем не чревоугодливый, серьезно просит, ну прямо умоляет:

– Пожалуйста, спрячьте банку. Ведь я доем до конца и мне плохо будет.

А фаршированная рыба, которую она подавала на праздники? Огромное блюдо, и по прозрачным желейным волнам плывет Чудо-юдо, но не кит. Глаза – маслины; во рту – пучок петрушки; и вся словно недавно выловленная и сразу же целиком запеченная. Но нет. Разрезаешь – а она внутри золотисто-бежевая, однородная, без единой косточки. И тоже, разумеется, во рту тает. И как же она так живо выглядит? Шкуру, что ли, Любовь Алексанна на ее переработанное туловище заново натягивала? Просто виртуоз.

– Вы, наверно, с детства мечтали поваром?

– Ну вот еще! – фыркнула она и даже подпрыгнула на стуле.

Она была зажигательным человеком, порой шумным. И очень неглупым. Читала много. Гоголя цитировала! А засыпала всегда, между прочим, с молитвословом на подушке: задень беготни по поварам, посудомойкам, официанткам и по всем своим закромам и залам пищеблока ноги у нее отекали, и она читала молитвы лежа. Муж рано утром тихонько возьмет книжечку с подушки и положит на место.

– Я? Да я учительницей мечтала. Но школу закончила, документы вовремя не отвезла, и устроили меня в воинскую часть, в контору. Лейтенант молодой приносил корреспонденцию. Ну, ясно, и конфетку приложит. Стоит за стойкой, мнется. Подруга ему:

– Товарищ лейтенант, вольнослужащей сказать что-то хотите? Так я выйду.

Он вздрогнет и поспешно, шумя шинелью, уйдет. Я даже на подругу надулась, до конца рабочего дня.

Наконец в кино позвал. Потом сделал предложение. Я согласилась – он нравился мне, Иван Васильич мой. Родителям представила. Все к свадьбе идет. И вот однажды он меня просит:

– Люб, отец болен, сюда не приедет, не сможет. А очень хочет на тебя взглянуть. Ему уж недолго, мамаша говорит. Поедешь со мной?

– Куда? В Херсон? – А они еще от Херсона в степи, в колхозе жили. – Да мы ж еще неженатые.

– Ай, не дождется.

Ваня мой ухаживал за мной строго. Да тогда и не бывало по-другому. Мои меня отпустили. Отпросились мы у начальства, добрались. В разных вагонах ехали, во как! Ну, познакомились с его родителями, сестрами, родней всей, и вроде все ничего. Папаша лежит уж бледненький, сухой. А все-таки какая-то настороженная мамаша Ванина. Я потом узнала, что она недовольная была: невесту Ване до меня нашли, свою, херсонскую. О-о, красавицу. Да и я была ничего, коса до колен, румяная, подмосковная.

– Вы откуда?

– Родом? А я рузская. И мне под вечер мамаша говорит, и сестры его тут же стоят, сдержанно так улыбаются, невинно как будто: «Любов, звари нам борщу завтра, будь ласка. Ось тут все знайдеш». А я вовсе никогда ни щей, ни борщей не варила, ничего. Картошку если, кашу. У нас моя мама готовила, а я белоручкой. То бухгалтером хотела, то учительницей. Приуныла ужасно. Иван Васильич мой спрашивает, чего я вдруг такая грустная сделалась. Призналась. Он: «Так! Слушай и смотри: режешь вот так-то часто, а после мешаешь, и потом сюда, и ждешь…» И даже на песке чертит, объясняет. Я смотрю, и чем больше смотрю и слушаю, тем горючей мне и безотрадней на душе. Слезы в глазах. И он, видно, тоже расстроился.

Ночью спать не могу, душно. Июнь месяц. За стеной ктой-то храпит. Лежу одна, на веранд очке. Чуть светать начало. Я поднялась неслышно, умылася на дворе, стала продукты доставать. Все разложила, стою перед ними, как на страшном экзамене в школе, хоть реви белугой. А тут Иван Васильич мой вырос за спиной и, ни слова не говоря, пошел хлопотать: моет тихо-тихо, шинкует – да так ловко, быстро и мелко-мелко, как машинка какая, – и мне только глазами указывает, куда чего бросать и наливать. Напоследок еще пару указаний дал и – уж рассвело почти – исчез. Пошел спать. Да не спал он, волновался. Но утром вышел и зевает во весь рот, и громко так, чтобы далеко слышно было, спрашивает: «Ну как, успела?»

Я, красная как перец, молчу.

В полдень сели в саду, под навесом. Я есть не могу, меня знобит. Ванечка тоже один хлеб крошит, напряженный. Мамаша взяла ложку в рот, потом другую. И сестрички за ней пробуют. И на лицах у них вроде как непонимание сначала, а после уважение. Вот, мол, москалька, а тоже может. И мамаша говорит:

– Хорошу ти, Иван, гарну дивчину знайшов.

И Иван Васильич мой… Выдохнул, тряхнул головой и стал наливать: себе полную, мне – и отцу понес.

– Какой же он мастер-то оказался, а?

– Ну как же, мастер! – Любовь Алексанна захохотала, подняв лицо в потолок, и долго не могла успокоиться.

– А что, разве нет?

– Да он ни до того утра, ни после никогда борща не варил. Видел до армии, как бабы делают, и запомнил. А боялся не меньше моего, сам всю ночь глаз не сомкнул. Сказал мне потом, года через три. Он молчун вообще, я за двоих трещу.

Побыли там еще дня три и вернулись. Он вскоре один поехал отца хоронить. Ну, вот живем уже долго, и на Севере служили, и на Кавказе. Так мне захотелось, после того борща, людей радовать, что я возьми себе и думаю: а чего я время-то теряю?.. И пошла на повара.

Потом умирала, когда сына родила. Ваня надо мной в госпитале ночами сидел, а его не гнали. Придет в шинели своей большой и так и усядется на весь коридор, а меня даже из палаты наружу уже вывезли, я в проходе лежала. Но всем миром выходили – спасибо главврачу, – спасли-таки. Потом и он пострадал: оказался крайним и попал под следствие, в изоляторе год просидел. Через день его навещала: наготовлю загодя и несу корзиной, на всех. Чего было. Когда пирогов, когда и просто картошку вкусно сварю. Ой, своя там стала.

Его оправдали, но он у меня чего-то чудной сделался: молчаливый и посмеивается. Нет, так-то он разговаривает, но по делу. От зари и до зари иной раз без одного слова. Сидим вечерком, на кухне. Он на меня смотрит-смотрит. «Ну чего ты, Иван Васильич, смотришь-то так? Скажи ж ты мне, пожалуйста». И он мне отвечает: «Я тебе, Люба, благодарен». Господи, за что он мне благодарен?

Она задумалась. Да и я, слава Богу, не торопился со всегдашними своими «вескими» объяснениями.

– Он благодарен мне. – Любовь Алексанна улыбается глазами. – А я – ему. А нам – сын. Может быть, и внуки. Когда-нибудь, когда вырастут. И как это все хорошо устроено. Нам бы…

Что-то еще хотела сказать, но не сказала.

Долгое время

Створка первая

 
Мы знаем: время растяжимо.
Оно зависит от того,
Какого рода содержимым
Вы наполняете его.
 

С. Я. Маршак

Они не хотели отмечать золотую свадьбу. Думали посидеть дома, в тишине, без поздравлений. Любили тишину. Поговорить тоже могли, и громко: о том, например, что в мире происходит. Но когда молчали – понимали друг друга еще лучше.

Все-таки на следующий день приехали дети и внуки. А в понедельник на работе – юбиляра не отпускали с нее в его 72 года – накрыли стол с шампанским, зачитывали адрес с интернет-стихами.

Восемнадцатилетняя внучка, ничего не сумев разузнать у бабушки, стала приступать с расспросами к деду: как они познакомились – ну тогда еще, полвека назад – и ссорились ли когда-нибудь? Дед ухмылялся. Один раз почти серьезно ответил, что по молодости было.

– Как? Ну как… Аня надуется. Я тоже. Правда, быстро забывали… Я с работы прихожу и рассказываю случай – она хохочет. Вдруг замолчит и смотрит умоляюще.

– Ты что? – пугаюсь я.

– А мы расстроены.

– То есть?

– Ну мы поссорились.

– А….

Я сижу и грустно ем. Но не выдерживаю паузы и спрашиваю:

– Из-за чего?

Она сама старается вспомнить и честно отвечает:

– Не вспомню. Ты вчера не позвонил. Я не могла успокоиться…

Живем дальше.

– А как вы познакомились? – допытывается не в первый раз внучка. И спрашивает она об этом всегда подчеркнуто равнодушно, между прочим. Но дедушка, иной раз очень разговорчивый, здесь что-то охраняет. И бабушка тоже. Услышит внучкин вопрос, улыбнется и так с улыбкой простоит минуту у окна. А дедушка посмеивается: мол, не сумею хорошо рассказать, потому что как рассказать о том, чего не расскажешь. Лучше я человека найму: он запишет.

Но дедушка, Николай Евгеньевич, однажды сам проговорился. Я был у него тогда в гостях, в среду на Светлой неделе. Пришел его институтский друг с женой. Была дочь с семьей. Другие дети не смогли. Кто-то с дедушкиной работы. Он там у себя авторитет, специалист по сваркам, профессор и лауреат. Друг его стал рассуждать о неслучайности любых событий, и о всяких чудесных следствиях из неприметных причин. Если бы не эта тема, то мы и не узнали бы о встрече в октябре 1961 года.

Николай Евгеньевич от армии не уклонялся. Служил сначала в Воронежской области, затем в Краснодарском крае; первые полгода в учебке, после и до конца – в дивизии на Кубани. Ушел в армию с первого курса института – только исполнилось восемнадцать – в октябре 58-го. Дослужился до старшего сержанта. И вот теперь ехал домой в Москву снова в октябре, спустя три года. В форме, как полагалось. И в обыкновенном пассажирском поезде, дремлющем на станциях. В окно слегка завевало сладким паровозным дымом. Уже проехал Ростов и Новочеркасск.

Сосед звал в вагон-ресторан – отказался. Денег в обрез: рубль бумажкой и мелочь. «Хоть бы яблок каких, – Коля считал в уме копейки, – или груш маме купить на остановке». Нельзя вернуться с пустыми руками. Несколько палочек чурчхелы везет и две кожаные сумочки – мало. В Краснодаре в поезд вскочил за секунду перед отправкой.

Коля все пересчитывал свои копейки, но лицо, независимо от забот, сияло радостью: он любовался далью. Ему хотелось впитать ее глазами, чтобы племянникам потом рассказать. Казачья страна. Зелено-золотые холмы, реки, ручьи и просвечивающие рощи; сочными островами проплывают луга, за ними уходит к краю земли белесая степь. Осень, но тепло. Клен красно-бордовый стоит, а рядом летняя ольха – густая и шумная. Поезд сбавляет ход: соломенные крыши, глиняные горшки на плетнях. Из них кашу едят. «Купить бы недорогих яблок и съесть пару», – мечтал Коля.

Станция «Тарасовка». Двадцать минут стоянки. Коля взял брезентовую сумку и спустился на платформу. Справа – голубой вокзальный домик. По обе стороны от него вдоль поезда выстроились шеренгой липы, а за ними какие-то кусты. Свист! Ловят кого? «Спекулянты! Немедленно всем отойти от вагонов!»

Вдоль поезда бежит, размахивая рукой, милиционер. Местные, вышедшие к поезду с товаром, засуетились, начали складываться.

Но внезапно наступила тишина. Озираясь, торговцы снова стали осторожно располагаться. Не тут-то было: сержант прятался! С победным воплем он выскочил из тамбура и опрокинул ведерко с солеными огурцами. Народ бросился врассыпную. У девушки из сетчатого мешка посыпались яблоки. Она хотела их подобрать, но страх пересилил. Стянув правой рукой прореху, она левой обняла нелегкую ношу и поспешила к деревьям за платформой. Коля начал собирать яблоки. «Бросьте! – милицейский голос гремел над ним. – Не подбирать! Я кому говорю?»

Кровь ударила Коле в лицо, он поднялся с корточек, взглянул милиционеру в глаза и сказал глухо: «Сержантик, я тебя прошу… Яблочки надо собрать. Понял?» Сержант словно проснулся. Поправил ремень, вздохнул и направился к вокзалу. Может, сам из армии недавно. А Николай покидал яблоки в свою затертую сумку и зашагал к низенькой ограде. Там под деревьями стояли распуганные тарасовские женщины, готовые снова пойти к вагонам.

– Чего он ушел-то? Чего ушел? Теперь можно? – затараторила сухая смуглая казачка с воблой.

Николай ответил, что не знает, но, скорее всего, можно. На него посматривали ласково, как на заступника. И потянулись к поезду, с надеждой что-нибудь продать. А девушка с прорвавшимся мешком осталась перед ним. Рядом с ней сидела еще старушка с картошкой, решившая никуда не спешить.

– Это ваши яблоки? – Коля протянул сумку.

– Ну зачем вы… Оставьте. Не в мешок же снова.

Колю что-то удивило в ней. Он позже и сказать не мог, какого цвета на ней было платье, жакет ли длинный, выходной, толстая коса за спину или две спереди. И русая она или темноволосая. В памяти остались не приметы, а впечатление: она удивленная и внимательная, и в глазах участие даже до боли. Как будто человек страдает о том, что видит, но знает, что все кончится хорошо. «Грустная, – припоминал Коля, – и брови над переносицей чуть приподняты вверх».

– За сколько вы продаете?

– Пять копеек кило. У меня безмен. Я вам за три отдам.

– А сколько в мешке килограмм?

– Было семь. Папа вешал.

– Кому покупаешь, солдат? – очнулась старушка. – Невесте?

– Нет, – сказал Коля, – маме.

Девушка задумалась. Замолчал и Николай. Объявили отправление пассажирского поезда № 78 «Краснодар – Москва».

– Это мой?

– Ага. Да берите так, пожалуйста. Или за сколько хотите.

Николай достал мелочь… И тридцати копеек нет. Полез в левый карман гимнастерки – в нем один проездной. Рубль должен быть в правом: вытащил оттуда военный билет… Есть! Коля приложил бумажку к ладони продавщицы, схватил мешок и быстро зашагал к своему вагону. На ходу он обернулся, чтобы крикнуть «спасибо», но девушка шла за ним по пятам. Когда он поднялся на вторую ступень, она вскочила на первую, просунула ладонь под Колину руку и ткнула рубль обратно в карман. Спрыгнула с подножки и отбежала от поезда. Коля плюхнул мешок на пол и бросился вниз. Поезд дрогнул, заскрежетал и поплыл.

– Как вас зовут? – закричал он.

– Анна.

– А меня Николай.

В этот момент в тамбур вошла угрюмая проводница и покосилась на мешок.

– Я приеду честное слово, – Коля кричал, свесившись с последней ступени, – обязательно отдам.

– Поднимайтесь! – приказала проводница. – Как же! Прямо завтра. На любой остановке девушкам голову кружить? Яблоки задарма схапал. Тьфу кобелина!

Она захлопнула дверь вагона, опустила крышку вровень с полом и, повернув к солдату могучую спину, пошла по коридору к себе. А Коля посмотрел на яблоки со стыдом. Ни одного не съел. В дороге пил только воду.

Москва закружила Николая заботами. В институте он восстановился сразу по возвращении, но зимнюю сессию сдал неважно: отвык заниматься. Пришлось еще и подрабатывать. Мыл окна на заводе, пилил камни. Маминой инвалидной пенсии едва хватало бы на квартплату, овощи, хлеб с сахаром и дорогу. Но уже без зимних сапог. С возвращением сына мама вздохнула. А к середине весны учеба у Коли наладилась.

Он вспоминал серо-голубые гарнизоны, учения в горячем безоблачном июле, жаркую степь, друзей. Перебирая в памяти дорогие места и лица, в конце непременно соскальзывал на Тарасовку, на разговор под липами и расставание.

«Она мне махала рукой… Надо же. А я обещал вернуться. У нее лицо такое… – Коля не мог сказать точно какое. – Что-то она предчувствует… Наверно, читает много. Я таких не встречал».

Он все время разговаривал с Аней, но почти без слов, зная, что она все понимает. А бывало, объяснял ей что-нибудь страстно и красноречиво. И вот однажды, поймав в стеклянной двери метро свой восторженный и мечтательный взгляд – а он как раз увлеченно делился с ней своими мыслями, – даже огорчился: не намечтать бы чего нет.

В конце мая сдал зачетную сессию, до экзаменов оставалось двенадцать дней.

– Срочно к другу в Ростов нужно, туда и обратно! – сообщил он маме, купив билет.

– У тебя и там друзья? – сказала мама. – Первый раз слышу.

В Тарасовку Николай приехал вечером. На станции из всего поезда вышел он один. От вокзального домика веяло тишиной, и света в нем не зажигали, только освещал себя фонарь у входа в здание. Куда сейчас идти? Советовали искать Дом колхозника. А может, есть и гостиница в Тарасовке. Поезд ушел, и все стихло. Коля услышал соловьев. Еще не стемнело, только сумерки наступили, а они уже булькают, тьюкают, переливаются. И еще сладко дышит цветущая акация. Вон она, гроздьями белеет за вокзалом.

Коле указали на общежитие механизаторов. Там его за крохотную плату устроили на ночь на раскладушке, но не в комнате, а под лестницей. Утром, умывшись на дворе под колонкой, он отправился на поиски Ани. Может быть, она медсестра? Прийти прямо в больницу и спросить: «У вас не работает Анна?» – «Какая?» – «Да ее трудно с кем-либо спутать». Конечно, глупо. «Просто буду ходить, – решил Николай, – и смотреть, и слушать. И неужели не встречу?» И ему вдруг стало страшно: «Что я ей скажу? Может, она меня не узнает. А если замужем? А если замужем, то подойду, и когда пойму, что у нее своя семья или она собирается замуж, то верну рубль, поблагодарю, и тогда все, навсегда, из сердца вон. Сразу тогда на вокзал и на ближайшем поезде хоть до Воронежа».

В своих мыслях и опасениях он шел по бело-розовой улице: цвели яблони и сирень. И внезапно почувствовал сильное волнение. Он даже остановился. Издалека услышал детский гомон. Прошел еще немного. Впереди, метрах в пятидесяти, начиналась ограда детского сада. Сердце у Коли сильно стучало. Он подошел к невысокому забору и остановился на углу. Это она. Она стояла к нему спиной и строила малышей в ряд. Замерла и подняла голову в сторону калитки. Коля увидел ее в профиль и подумал: «А она совсем другая, я и забыл, какая она, а она вон какая». Аня пристально и тревожно смотрела на вход. Но у ворот и на улице никого не увидела. И тогда она повернулась к нему.

Они недолго простояли так. Она позвала напарницу, попросив присмотреть за детьми, и подошла к забору:

– Вы приехали?

– Приехал.

– Давно?

– Вчера вечером.

– А, московским.

– Я все время собирался с тех пор, но вот только сейчас смог.

– У вас здесь работа?

– Нет. Я приехал к вам.

Аня быстро взглянула на Колю.

– А, как обещали. Из-за рубля?

Откуда-то в нем нашлась отчаянная решимость – кажется, голова закружилась и испарина выступила на лбу, – и он как будто шагнул с высоты в неизвестность:

– Не из-за рубля… Я рубль сейчас верну. Вы не замужем?

Она улыбнулась, опустила глаза и еле заметно покрутила головой.

– Если у вас никого нет, то можно… – Николай запнулся.

Аня покраснела и взялась за штакетину.

– Что? – спросила она еле слышно.

– Не знаю, как сказать. А я скажу сразу и прямо. Только, пожалуйста, не пугайтесь. Вы могли бы стать моей женой?

Аня посмотрела на Колю внимательно и долго не отводила глаз.

– Но вы же меня не знаете.

– Я? А что надо знать? Я с вами каждый день. А может, и каждый час. Я просто хочу вас любить всю жизнь.

Она положила руки на перекладину ограды и ответила:

– И я.

Удивительно все совершилось. В обед они пошли к Ане домой.

Отец ее потерял на войне ступню и столярничал для мебельной фабрики дома, а мать еще растила четырех детей-школьников: всего-то в семье было семеро, вместе с Аней. Трое уже зарабатывали и помогали родителям. Старший сын служил в армии лейтенантом.

Отец вошел в дом в деревянной пыли и стружке и остановился застенчиво у дверей, будто не у себя оказался, а в гостях. А мать все вытирала в волнении красные от стирки руки, и Ане даже пришлось осторожно забрать у нее полотенце. Родители смотрели на них с тревогой. В их большой семье еще никто из детей не женился и не выходил замуж. Дочери своей они с любовью доверяли, как взрослому и мудрому человеку. Много не расспрашивали Николая. Сели обедать, а встав, сказали как-то согласно, словно в один голос: «Ну что ж, Анечка, и вы, Николай, помогай вам Бог, в добрый час. Раньше осени не женитесь, – прибавила мама, – у нас в роду осенью, после Успенья, играли свадьбы и жили тогда счастливо». Они так и сделали: поженились в октябре, год спустя после первой встречи.

Конечно, вся эта история сложилась не из одного рассказа в Среду на Светлой седмице; я еще и после расспрашивал Николая Евгеньевича, кое-что уточнял. Одного мне не нужно было слышать от него: о его отношении к Анне Дмитриевне на 51-м году их совместной жизни. Но и здесь он сам прояснил нечто, что, впрочем, вполне могло остаться не до конца выясненным, потому что о некоторых вещах полезнее догадываться, некоторые лучше домысливать, чем разобранными до последнего волоконца принимать с ленивым снисхождением. Именно поэтому я не скажу всего, что он мне на этот – какой? – счет поведал. Одно лишь не скрою, всего одно замечание.

– Когда я смотрю на Аню, – промолвил он как-то задумчиво, – я вижу всегда тот октябрь 61-го года. А она о морщинах, о мешках под глазами. Да? Для меня это как туман, метелица. Что нам пар или снежная пыль?

– Да ничего!

– Вот-вот…