Текст книги "Любовь не ищет своего (сборник)"

Что замечательно и непостижимо, но на занятиях мы друг друга отлично понимали. Мои сведения в богословии, в сравнении с его познаниями, были туманными и приблизительными. Так вот, излагает преподаватель нечто сомнительное, с православной точки зрения, и Христофорос – причем именно в нужные моменты – наклоняется ко мне и отрывисто спрашивает: «Куа?» (то есть: «что?»), а я ему жарким шепотом, словами и жестами, иногда даже рисуя на листочке, перевожу услышанное. Он мне кратко отвечает или в книге указывает необходимое, и тогда я задорно бросаюсь в бой, а Христофорос удовлетворенно щурится и выставляет вперед нижнюю губу. И так как по-французски я говорил увереннее молодых католиков, то это придавало нашей с греком проповеди особую убедительность. Одним словом, вместе мы напоминали медленноязычного и гугнивого Моисея и ясноговорящего брата его Аарона.

У меня была видеокассета – сейчас такие вышли из употребления, VHS, – называлась она «Пасха в Троице-Сергиевой лавре». Я дал ее Христофоросу посмотреть. Грек мой имел личный телевизор с видеопроигрывателем у себя в комнатке. Дверь в его жилище, кстати, выходила прямо в столовую. Христофорос поужинал, помолился и где-то в половине двенадцатого решил поставить кассету. Посмотрел. «Когда фильм закончился, – рассказывал он мне потом, – неодолимое овладело мной желание: посмотреть еще раз». А длится видеозапись 1 час 7 минут. Поставил еще, затем еще… Он смотрел фильм, с небольшими передышками, семь раз подряд.

Дежурила на следующий день, то есть накрывала на столы к завтраку, обеду и ужину, Каталина. Тоненькая испанка, в ушах два обруча, одевалась в черное, иногда в белое с черным, и реже в красное, но тоже с черным. Вечерами она играла на гитаре и пела, нежно и тихо, но иной раз рокотала и стонала: «Куандо йе ме муера, энтеррадме кон ми гитарра, байо ла арэна… куандо йе ме муера, энтре лос нараньос и ла хиербабуэна…»

– Что поешь? – спрашивал я.

– Лорка, – отвечала она. – Мементо.

Я разыскал. Красиво: «Когдаумру, схороните меня с гитарой // в речном песке. // Когда умру… в апельсиновой роще старой, // в любом цветке…»[7]7
  Лорка Ф.Г. Memento.


[Закрыть].

Спускается она в то утро в столовую, чтобы выполнить свои нехитрые обязанности: расставить чашки, тарелочки, ложки, ножи и вилки, электроподъемником поднять из кухни с вечера приготовленные поваром багеты, масло, конфитюр, сахар, иногда камамбер; затем отправиться вниз греть воду и молоко, заваривать кофе.

Приходит она в столовую, а в келью Христофороса дверь приотворена и оттуда – а еще только семь часов утра – какие-то звуки, крики, люди поют. Она на цыпочках подходит к двери и догадывается: грек что-то смотрит по видику. Постояла, послушала и не удержалась, просунула голову: на стуле сидит одетый Христофорос, постель не разобрана, на экране… Там все сверкает, там клубится голубоватый дым из кадильниц, стройное мужское пение то вздымается высоко и грозно, то падает и тает. Каталина на пение отзывается нервно, всей своей чуткой испанской натурой. Забыв, должно быть, про дежурство, она присела на пуфик у двери и так просмотрела с греком «Пасху в лавре» до конца. Он – в седьмой, а она – пропустив немного в начале – в первый.

Фильм закончился, Христофорос поднялся, посмотрел на часы, потом в окно, за которым уже рассвело, выключил телевизор и повернулся к двери. На пуфике сидит Каталина, на губах улыбка, глаза блестят. Оторвалась от погасшего экрана, взглянула на Христофороса и спрашивает:

– C'etait quoi? (Что это было?)

А грек мой «куа» хорошо знает. Он отвечает ей, сам с красными глазами от бессонной ночи:

– Päques, cetait Päques! (Пасха, это Пасха!) Руссиа!

Неужели это не вернется никогда?

Студентка-журналистка для курсовой работы выбрала тему спокойную, не поражающую неожиданностью взгляда, не вызывающую нездорового любопытства. Такую вроде бы не бойко продающуюся. Но – ведь как подойти и осмыслить – всегда полезную, а в наше время особенно. В общем, она составила список людей разного возраста, пола, жителей крупных городов и нашла даже редких сельчан и начала задавать им один вопрос (письменно, при встречах, по скайпу): «Могли бы вы вспомнить что-нибудь хорошее, доброе из своего детства, что, как вам кажется, повлияло и влияет на вашу жизнь?»

Она и ко мне обратилась с тем же. Дала месяц на обдумывание. Я теперь корю себя за то, что легкомысленно не взял у нее хотя бы номера телефона. Потому что она пропала. А я хожу уже год и иногда вспоминаю о полученном задании. В результате я понял, что во всей любимой мною, большой и таинственной стране детства, покрытой – если издалека ее обозревать – островами золотых и розовых облаков, не так легко отыскать и, главное, внятно и продуманно описать что-то одно. Это самое «что-нибудь хорошее». Одно ли или несколько источников силы, доброты, которые продолжали бы питать собою всю последующую жизнь… Трудно выделить. Да к тому же и вовсе не может существовать ничего такого геометрически определенного: все переходит одно в другое, как линии в узоре, как плывущие светлые тени или приносимые ветром невесомые запахи… Коснулись, всколыхнули память и исчезли.

Я помню первое в моей жизни острое чувство потери, пронзившее меня как-то непонятно, изнутри. Это было сожаление об ушедшем времени. Впервые внятно заявила о себе, потому что заболела, подросшая душа. Вот это я помню.

К нам на зимние каникулы приехали родственники из маленького районного городка Тульской области: старушка – родная сестра моей бабушки, ее дочь с мужем и двое детей, Галя и Витя. Мы сами, наша семья, ютились в двух крохотных темных комнатках в коммунальной квартире. С соседями дружили. Они, как родные, радовались вместе с нами приезду наших гостей: не тяготились вовсе теснотой, беготней, гомоном. Все вместе допоздна сидели на кухне, когда мы, дети, уже спали, и говорили о чем-то за чаем. Родственники на ночь располагались у нас кто на полу кто на столе, придвинутом к стене. Я же ночевал, как в люльке, в двух связанных между собой веревками креслах: сиденья внутрь, спинки наружу. И хотя я спал в них скрючившись, еле помещался – мне недавно исполнилось восемь лет, – но крепко, умаявшись за шумный и веселый день. А свою кроватку, по решению бабушки, уступил троюродным сестре и брату. Первая была меня старше на год, а второй моложе на два.

Днем мы ездили в знаменитый московский парк. Огромный, как целый город. Там на каждом углу продавали бублики, а в разных павильонах – пирожные, кофе с молоком, лимонад и мороженое. Зима стояла мягкая и снежная. Снег сразу под рукой лепился в снежки, складывался в крепостные стены, превращался в снежных баб. Он шел иногда так густо, что невозможно было рассмотреть что-нибудь даже невдалеке. И узорчатые попоны на пони, и блестки на их сбруях моментально покрывались тяжелым и липким снегом. Снег лежал шапочкой и на голове маленькой лошадки, которая смотрела на меня покорно-грустными глазами из-под длинных и редких ресниц. Она смотрела внимательно, и я подумал, что ей надо бы уже отдохнуть. А может, надо угостить ее чем-то вкусным, что она любит.

– А можно ей что-нибудь дать? – спросил я возницу в красном ватном кафтане.

– Мальчик, – ответил он мне нестрого и устало, – садись-ка лучше в сани и не задерживай лошадку. Вот она вас всех откатает и пойдет мирно ужинать.

– А у нее глаза грустные, – заметил я.

Возница посмотрел на меня оценивающе, смерил взглядом от сапожек до ушанки, как будто прикинул, сколько во мне росту, и неожиданно достал откуда-то снизу, из ящичка, кусок белого мякиша и протянул мне.

– Раскрой ладошку и поднеси ей. Можешь еще разочек погладить по гриве. Но разок только, а то все полезут.

Я с замиранием сердца протянул пони хлеб, та взяла его мясистыми розовыми губами, вдохнула в себя, пожевала и посмотрела на меня вопросительно: мол, а еще?

– Ну? Гладь скорее и садись!

Мы катались два круга. А после нас схватили за руки и потащили, почти бегом, чтобы не опоздать к началу сеанса, в комнату смеха – в павильон кривых зеркал. Честное слово, я там нисколько не смеялся. Дети с огромными животами и птичьими головками, расплющенные лица и уши-локаторы быстро наскучивали. А в центре визга и хохота, у столика с телефоном, сидела отрешенная смотрительница и помешивала правой рукой сахар в стакане. Сейчас станет пить чай.

– Галь, – спросил я сестру, поглядывая с сожалением на смотрительницу, – когда ты вырастешь, ты кем будешь?

– Я? Врачом. А для этого надо много и хорошо учиться! – отчеканила она фразу, которую не раз слышала от взрослых.

Я согласно кивнул. Ей все ясно. Мама врач, тетя врач, муж тети, дядя Петя, тоже врач. А я бы катал детей на пони и еще бы работал начальником железнодорожного вокзала: вот этот поезд ставлю на второй путь пятой платформы, а с третьего пути шестой платформы через десять минут отправляю поезд «Москва–Пермь».

Но эти желания, я знал, не встретили бы одобрения. И я обыкновенно, слыша стандартные вопросы о будущей профессии, отвечал так, чтобы сделать приятное маме: я буду писателем. Меня даже потешало (хотя я и виду не подавал, ничем себя не выказывал), как на это мое «серьезное» заявление реагировали взрослые: они замолкали на мгновенье и смотрели на меня с удивлением и уважением. Наивные взрослые! Они и не подозревают часто, что дети им потакают.

В метро маленький Витя задремал. И папе пришлось легонько потрепать его перед выходом из вагона по румяным щекам. Витя вздрогнул, широко раскрыл изумленные глаза и спросил:

– А где Галя?

– Вот она, вот твоя Галя.

Витя посмотрел на нее, черты его смягчились, и он с выражением мечты и блаженства на лице произнес:

– Можно еще чего-нибудь немножко совсем попить?

– Сейчас уже до дома десять минут, потерпи, пожалуйста.

Переулок освещали фонари, но и глухой, покрытый снегом двор не показался нам темным: он светился сам, бледно и ровно. В нашей маленькой квартирке мы шумно заняли всю кухню. На плите подогревалась какая-то каша, но мы уже вовсю, не встречая возражения улыбавшихся взрослых, ели и пили. О! Что мы ели и что пили! Вкуснее ужина, казалось, не было на целом свете! Мы отламывали большущие куски от пышного каравая белого хлеба – крутолобого и золотистого – с завивающейся коркой, похожей на курчавую челку, и запивали душистый хлеб пенистым вишневым крюшоном. Голод и жажду мы утолили моментально, а наши родители страстно увлеклись как всегда каким-то разговором. И когда они вспомнили о нас, Витя, откинувшись на спинку стула и чуть приоткрыв ротик, безмятежно посапывал; Галя уютно спала на сундуке в коридоре, подложив под щеку две ладошки и накрывшись какой-то пыльной шкурой; а я забрался в одежде, даже не помню как, в свои связанные кресла и тоже успел уснуть. Нас разбудили и повели умываться, а потом уложили как полагается.

Свет погасили, оставили маленький ночничок в углу. Я закрыл глаза и увидел идущий снег: он плавно опускался с неба, покрывал скамьи и деревья. На дороге стояла моя знакомая пони и ждала меня. Когда я подошел, она взглянула своими грустными глазами и что-то тихо проговорила. Очень тихо, но я понял ее по движению губ. У меня уже все было готово. Я достал из сумки поленицу и начал выковыривать для нее мякиш. Она брала кусочки осторожно, жевала и все кивала мне, неспешно кивала. А потом мы ехали в метро, почти в пустом вагоне, и смеялись.

И тут почему-то бабушка склоняется надо мной и шепчет:

– Ты что смеешься на весь дом? Спи.

– А я сплю, – ответил я и повернулся на другой бок.

Засыпая снова, в третий раз, гаснущим сознанием я проговорил про себя последние слова того долгого дня: «Обещали еще ведь на санках. А вечером цирк. Как бы они еще подольше пожили у нас!»

Родственники вскоре уехали. Прошла неделя. Школа, уроки, кружки, гулянье заполнили время так, что я ни о чем внимательно не вспоминал. Но однажды вечером я остановился на пороге пустой кухни и увидел всех сидевших и стоявших здесь неделю назад. «Не может быть, – прошептал я, страшась услышать и понять самого себя, – неужели это не вернется никогда? Мы уже не будем пить здесь крюшон с Галей и Витей. Больше не поедем на выставку. И Витя не заснет в метро. Не может быть. Теплая зима, темное окно, желтый снег от фонарей в переулке». Мне стало трудно дышать.

В общем, ничего убедительного в смысле «чего-нибудь хорошего». Кроме одного: это случилось со мной, и только один-единственный раз. И осталось.

Как дети

Наш мир, в котором мы живем, наш прекрасный Божий мир, который мы так любим, похож он на Царство Божие? Мудрые и чистые сердцем люди говорят, что похож, но не очень. Человек похож на свое отражение? Да. Но только похож, а разница между живым человеком и отражением неизмеримая.

В Царстве Божием есть и луга в цветах, и теплые ветры, и гладкие озера, окруженные лесами, и поющие на разные голоса птицы. Но цветы там несравненно ярче; леса благоухают так, как никакой лес на земле не может; а птицы поют настолько искусно и нежно, что если бы хоть одна такая из Царства Божьего опустилась на землю и запела, мы бы заслушались ее и обо всем забыли.

В Царстве Божием (или, как его еще называют – в Царстве Небесном) все как в чудесной и очень красивой сказке: там многое выглядит неожиданным, там все или почти все – наоборот. Иисус Христос говорит, что в Царстве Небесном больше всех тот, кто чист и прост душой, как дитя. Он даже так говорит: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18, 3). Это Он учит Своих учеников, уже взрослых людей, которые, повзрослев, потеряли что-то очень важное, и им теперь нужно обратиться, обернуться, вернуться назад, чтобы это отыскать. Найти веру, доверие Богу и родителям, всем добрым людям. Найти снова бескорыстную любовь.

Двое мальчиков сидят в песочнице – строят крепость. Я читал на лавочке рядом и вдруг прислушался. Было к чему.

– А я неверующий! – заявил один.

– Ты когда родился, – спокойно возразил другой, – был верующим. А потом тебя взрослые обманули.

Этому мальчику на вид лет пять, не больше. Дети, известно, впитывают все разговоры, движения, даже настроения близких людей. Что-то немногое скоро выдают, но основное складывают глубоко, на дно души. А что сразу выдают, то иногда и забавно, и очень верно.

Папа просит сына перед обедом:

– Вот, теперь сам молись.

– Как?

– Ну ты скажи самое главное.

Сыночек, ему три года, стал в мгновение серьезным и напыжился.

– Боже! – вздохнул он. – Аминь!

А о похожей краткой молитве, и не молитве вообще-то, а о сильном переживании вслух, вспоминал один заслуженный священник. Перед тем как ему стать диаконом, прямо накануне события, младший сын его говорит сестре на кухне, когда та пытается накормить его кашей:

– Если папочка будет диаконом… если папочка будет диаконом… если папочка будет диаконом, то Господи Боже мой!

Дети все слышат. Взрослые порой говорят при них слишком взрослые вещи, думая, что они не понимают. Понимают, и притом самое существенное. На Страстной седмице, когда Церковь переживает скорбные воспоминания о предательстве Христа на осуждение смерти, о Его последних беседах с учениками, о первой литургии, о принесении Им Себя в жертву и о распятии Его, вечером Великого Четвертка брат с сестрой, годика по четыре-пять, сидели на лавочке, на службе Двенадцати Евангелий, и заснули. И так почти всю службу проспали. Возвращаются домой. Мама на кухне разогрела чай, входит в комнату. Лиза в платочке стоит и смотрит на брата. А тот, с полотенцем на шее, держит большую раскрытую книгу и возглашает:

– Во время оно… – Наступила тишина, молчит Лиза, затаила дыхание мама. – …случилася беда, – торжественно и негромко произнес Миша и закрыл книгу.

А сколько раз родители повторяют своим детям, что хорошо, а что плохо! Вот это, наставляет отец, правильно – умница, молодец. А это нельзя, грех. Грех – это всегда плохо. Вот один мальчик и объясняет маме:

– Мам, а знаешь, что такое грех?

– Что же? – удивленно интересуется мама.

– Ну, это когда я вас не слушаюсь. Или когда вы меня лупите.

Ребенок – человек впечатлительный и чуткий, он просто мало умеет пока и не может долго и сложно рассказывать о том, что у него на душе. Но если взрослый не потерял способность чувствовать, он сразу, в одном слове или взгляде, поймет, что переживает маленький человек. Одна бабушка рассказывала, как ее четырехлетняя внучка старалась подражать ей и старшим сестрам, молившимся по вечерам. Наденет платок, возьмет детский молитвослов с картинками (часто держит его перевернутым вверх ногами) и стоит терпеливо. А тут как-то собираются все в комнату, а она навстречу.

– Ты что? – спрашивает бабушка.

– Я уже помолилась, – отвечает.

– Да? А как же ты помолилась?

Внучка возвращается в угол к иконам, складывает руки на груди и говорит просто и искренне:

– Господи… прости.

Известно также и то, что взрослый человек ко всему привык. И к восходу, и к закату, и к грозе с молниями, и к страшным новостям по телевизору. Это для него как перец в супе. Нежное детское горлышко и язычок перец может обжечь. А взрослый краснолицый дядя ухает перец в суп, и ему без него невкусно, он так привык. А ребенок открывает мир. И краски для него новые, и вкус, и слова.

– Мама, – говорит сын матери по дороге из церкви, – я теперь знаю, как беса зовут.

– Что-что? – спрашивает мама.

– Как беса зовут.

– Как? – Мама даже остановилась.

– Мем.

– Почему?

– А диакон его из храма выгоняет, он когда кричит ему: «Вон-н-н… Мем-м!» А он уходит, и он тогда несет Евангелие отцу Николаю, и он читает.

То, что для взрослых как будто серьезно, для ребенка как бы игра. Но во что играют дети или в кого? Во взрослых, они репетируют взрослую жизнь, готовятся к ней, к такой, какую видят, и так, как ее понимают. А взрослый человек иногда так живет, как будто не по-настоящему, не в первый и последний раз, а по правилам игры: послал, купил, отбил, накрутил, продал, три шара в две лунки. Чтобы получить какой-то результат, надо нажать на эту кнопку. Чтобы встать в очередь к Причастию, надо постоять в очередь к батюшке с запиской. Так увидел это один мальчик пяти лет. Подходят к батюшке и дают. Наверное, что-то хорошее. А батюшка посмотрит, покачает головой, вздохнет, что-то пошепчет на ухо, накроет ласково красивой такой, длинной одеждой, похожей на фартук. Мальчик отправился к столу, где пишут записки, и нарисовал шариковой ручкой. Постоял в очереди, подошел весь красный, даже вспотел.

– Это, – объяснил он батюшке свой рисунок, – одна тетенька пошла из дома в церковь за водичкой.

Я этот маленький рисунок берегу. На нем изображена гора, у подножия ее дом с окном и дверью. Под домом все густо заштриховано, чернота, тьма. Человек, именно та тетенька, поднимается по склону с ведром. На вершине горы крест. Над крестом, в левом верхнем углу листочка, сияет солнце. А в центре, вверху рисунка, еще один, но уже большой крест, во все небо.

Кто в море не плавал…

Весь тот незабываемый день как в тумане или как в начинающейся болезни: все запахи обострены, какая-то дрожь в теле, люди ходят и разговаривают взволнованно, как будто что-то вот-вот случится, что-то откроется небывалое.

С утра болела голова, но на лекции от напряжения прошла. А читала я в целом плохо. Я раньше любила Тютчева: такой воздушный, нежный, влюбчивый. Но с каких-то пор я связываю жизнь и творчество так, что жизнь перевешивает. Коллеги, кому признаюсь, возмущаются моим восприятием, а я ничего не могу с собой поделать!

Мне очень важно лучшим, самым высоким строкам и мыслям найти подтверждение в конце жизни автора, в ее завершении. Этот экзамен выдерживают единицы, но и вся-то мировая литература, вся классика – несколько десятков имен. На ком учить нужно. Всего-то.

Читала я лекцию плохо: слова с трудом проворачивались в голове и вязли во рту. И студенты мои скоро заскучали и вежливо занялись своими делами. Это случается нечасто, но бывает. И для меня это горе. Маленькое. Мой балбесик доставляет много больше огорчений учителям в школе.

А потом я не могла не пойти на защиту диссертаций. Две кандидатские: молодой развязный москвич, по современной повести; и моя аспирантка, то есть не моя, а наша, общая, девочка из Ставрополя, по Державину. Первая работа меня выбила из равновесия окончательно. Боже, как мы деградировали! Знаменитые журналы, сохранившие свои голубые и зеленые рубашки, свои скромные обложки. Но внутри, среди прочего винегрета, кочующий бордель. Нет, не эротика, но навязчиво-озабоченная «откровенность». Эти журналы, со специально вложенными цветными закладками в узорах а-ля русский модерн, лежали россыпью на столах. Соискатель ссылался на приводимые в тексте места, и маститые литературоведы, конфузливо улыбаясь, знакомились с описаниями интимных отношений на пустынных пляжах под соснами на ветру и в темных подъездах. Со страниц их время от времени (нечасто, по правде сказать, но сильно) обдавала еще фонтанно широкая – будто канализацию прорвало и хлещет – свободная брань диалогов, потоков сознания. А все это – пресловутая «правда жизни».

Я смотрела отрешенно на всех нас, близких, родных, много лет знакомых. Господа, постанывала я про себя, а что происходит?! От чего мы освобождаемся? Ради чего?

Я устала. Опять разболелась голова. Мою, нашу любимицу, нашу скромную державинку почти не слышала. Прошли оба диссертанта единогласно. Их поздравляли. Потом меня увлекло общее перемещение, и я оказалась на банкете. Мне налили, я выпила не глядя. И сразу покраснела, наверное, до ушей. Что я делаю, зачем пью водку? Пора домой, улучить момент и домой. Мой сосед за мной подчеркнуто внимательно ухаживал. Самоуверенный, да его все знают. Бабник. Теперь моя очередь настала? Я даже развеселилась от мысли: начитался журналов в зале совета, разгулял аппетит.

Все-таки веселье меня зацепило. Какие милые наши дамы на кафедре! Стали вспоминать прошлое, довспоминались до студенческих лет. Маруся всплакнула, я пошла ее утешать. О чем она? Что молодость не вернешь или что жизнь сложилась не так, как виделось оттуда? Мы с ней выпили, закусили помидорами из банки, и я капнула на юбку. Наверное, уже хороша, с усталости. Вспомнила о сыне, посмотрела на часы, сейчас он едет с секции домой. Позвонить!

Мой кавалер буквально силой поднял меня на танец. Нес в ухо какую-то чепуху. Любит меня три года. А маловато что-то, мне даже обидно. Я ему об этом сказала: очень малый срок для проверки ваших (подчеркнула – ваших!) чувств. А все потому, что скромный и трезвый. И помню, он горячо мне что-то объяснял в пролете между этажами.

Вот он подает мне пальто в гардеробе, предлагает руку. Я оперлась, потому что не очень уверена в движениях. На улице приморозило, и я чуть не упала. Полез обниматься. Видимо, я так уныло взглянула на него, что он подобрался. Едем в такси; он сзади положил мне руку на плечи и снова шепчет и шепчет. Никак не пойму, о чем?

– Куда мы едем? Погодите, – я морщу лоб, – а куда мы едем? К вам? Остановите! Слышите? Я серьезно выпрыгну! – устроила короткую истерику.

Машина резко остановилась, наверное, чтобы припарковаться справа. А я нетерпеливо начала дергать за ручку, да еще не за ту; но кое-как вывалилась на середине дороги и побежала к тротуару. Услышала сзади скрип тормозов: так вот и сбить могут. Добежала до бордюра, вляпалась в лужу под корочкой льда, чуть не упала. Дальше зашагала как могла быстро. А он догоняет. Решила притормозить: драться не буду. Подоспевшему, я просто сказала ему грубо: «Послушайте, NN, убирайтесь… Не то я вас от души ославлю». Он сразу выпрямился; лицо исполнено достоинства; красиво кивнул и неспешно возвратился в такси. А я пошла искать метро. Должно быть, долго искала. Зато проветрилась.

«Может, напрасно? – подумала я. – Мужчина одинокий, известный. Связи. Дети уже взрослые. И ты не замужем. Ты посмотри, как счастливы твои подруги. Ничего из себя не строят, не ханжат». Аня на Кипре нырнула в романтику, помолодела на двадцать. Муж спросил в лоб, она призналась. А он, облегченно, ей – в своей головокружительной истории. Живут. И я чувствую, что раздражаю всех. При мне замолкают.

Я тотальная неудачница? И опору нашла в готовой догме: дескать, так и надо жить, не грешить; вот это делать, а этого нельзя. Откуда я знаю, как надо! Лично я. Батюшка знает? Но а если и ему так удобно? Все живут по темпераменту. Нет? Не знаю.

Никуда не езжу. К брату на дачу. А летаю над сыном, смахиваю пылинки. И все отслеживаю: всякую скабрезность, пошлость. Груздев прозвал меня «Сан-сури де Моралите». И захохотал. Никто больше не смеялся. Игра слов. Сансюр – «цензура», а сан сури – «без улыбки». Тошнит от грязи. Совершенно точно тошнило от салата. Что-то там было такое, они туда что-то замешали. А выглядел как неплохо! Розово-голубой, блестящий майонезным глянцем. Фу-у

Привычка пространно записывать события по горячим следам. Хочу, чтобы прошлое осталось таким, какого хочу. Пишущий филолог, парадокс. Все не сыта словами. И этот день печальный опишу, как документ моей судьбы-эпохи. Ну вот уже метром – дурной вкус.

Все сошлось на Алексее, сыне. Тепло души. Пытаюсь как-то на него воздействовать. Ему двенадцать, на следующий год мне будет еще тяжелее. Читала вслух Евангелие, его посадила рядом. Окончила, посмотрела на него с надеждой: вдруг и его коснулось? И тут он меня убил: «Ты мне больше не читай. Когда будет нужно, я сам». – «Но почему, Алеша?» – «Да потому… Я уже слышать не могу эти вздохи и пугания!» – «Какие пугания?» – испуганно спросила я, но он не ответил. Вышел из комнаты, повозился у себя, крикнул: «Я к Грише» – и хлопнул дверью.

В прошлом году со мною в храм ходил. А сейчас, если позову, посмотрит на меня с таким недоумевающим состраданием… Но я пока сопротивляюсь: в это воскресенье вхожу к нему – он делает вид, что спит. «Я в храм, – говорю громко и сурово, – а твоя совесть пусть дрыхнет, пожалуйста. Но лоботрясничать я тебе не разрешу. Если приду и посуда не домыта, полы не подметены, обед не разогрет – накажу». – «Как?» – моментально проснулся он. Я и отвечать не стала.

Почему я ему не звоню? Долго роюсь в сумочке: паспорт у меня дома, в столе, удостоверение здесь, кошелек тоже. Где мобильник?

В метро часы показывают половину одиннадцатого. Народу много, не страшно. В вагоне девица слева читает гламур, татуировка от пальцев по кистям ползет под манжеты и, наверное, расползается по всему телу. Старушка напротив, в клетчатых брюках, играет во что-то в смартфоне и натурально усыхает. Я шизанусь. Проще жить, принимая все, как оно есть, без рефлексий и терзаний. Математичка советует: «Алексея легче заставлять заниматься рублем». – «Ремнем?» – удивляюсь я. Она прыснула: «Материально заинтересовать. У нас так многие».

А я за него молилась. А он все труднее. В классе двое напились и чего-то натворили. Я звоню другим родителям, а они мне: «Дауспокойся ты, это нормально, пройдет. Вспомни свое детство».

Смотрю, сейчас все неистово фотографируют и снимают фильмики. Приезжают куда-нибудь и ни на что не смотрят, только через объектив. Выдернули гору и втиснули в карточку. Все маленькое, все носим с собой, в электронной памяти. И норму взяли и понесли с собой. Где мы, там и норма. А когда наоборот – ну, идиотка, выбивается из сил, плывет против течения. А выбьется, и ничего-то не повидала…

Господи, предположим, Ты есть! Я очень, всей душой хочу, чтобы был, не удалялся, любил. Я хочу быть верующей глубоко и несокрушимо. Но не выдерживаю. Слабый потому что человек. Верить… Легко сказать! Надо же постоянно себя стеречь. Как веко и ресницы стерегут нежный глаз. Хлоп, и закрылись: пыли и мусору нельзя. Ходи чистой, смотри внутрь. Как-то в проповеди: где человек может увидеть Бога сегодня? Где Его видел в его далеком сегодня христианин при Диоклетиане? Где Его видел русский иконник в век Ивана III? Или гонимая монахиня эпохи Генриха VIII? Только терпеливо вглядываясь в притихшее сердце, в нем.

А если я блудить хочу? Разглаживать гладкую кожу в салонах, кататься загорелым колобком по миру сорить деньгами (которых нет)? Простого человеческого счастья? Хватит, может быть, а? Хватит за мной следить!

Уже подхожу к дому. В наших окнах темно. Точно в наших? Я остановилась: раз, два, три – четвертый. Ведь он раньше часа не ложится. Неужели его еще нет? Куда сейчас бежать, к кому? И где я посеяла этот идиотский мобильник? Вечно поставлю на вибрацию и забуду где-нибудь. Потом несут: Екатерина Владимировна, вы на столе в аудитории оставили. Господи, Боже мой, помоги нам. Может, он с собакой Роминой гуляет? Я озираюсь и прислушиваюсь. Нет, уже вообще никого на улице нет. Кто-то там сидит.

Со скамейки у нашего подъезда поднялась маленькая фигурка и окликнула меня: «Мам, это ты?» Он подошел ко мне, крепко обнял и вдавился, как в детстве, носом в ложбинку под ухом, туда, где щека переходит в шею.

В квартире пахло чем-то жареным, гренками или картошкой. Оказались макароны с сыром. Он включил свет в коридоре, на кухне и в ванной. Побежал ставить чайник. На столе были накрыты салфетками тарелки, и печенье лежало стопочкой в стеклянной ладье. Я пошла к себе. В углу, у икон, горела лампадка. Непривычно. Зажигается у меня редко. Алеша постучал, просунул голову в дверь, я ему кивнула на огонек: в честь чего горит? Он заулыбался. Как матрос после шторма – измученно и счастливо:

– Просто. Ну вдруг ты через дорогу станешь переходить или хулиганы нападут. И вот ты пришла наконец.