Текст книги "Любовь не ищет своего (сборник)"

Мама Зоя

В детском саду мы души не чаяли в нашей воспитательнице Зое Валентиновне. Дети вообще доверчивы. Но к ней отношение было особое. Она с нами играла, нам читала, она погладит по голове, она так накажет – надо же уметь! – что стыдно не слушаться. Никогда не кричала. Или так видится сейчас? Мы всякий крик бы ей простили, потому что она нас любила.

Вот всех уже разобрали, в группе сумерки, игрушки убраны, кто-то сидит у нее на коленях, прижался лицом к плечу и слушает сказку – это они вместе терпеливо ждут последнего, всегда запаздывающего родителя.

У нее дома иногда ночевали дети из одной многодетной семьи, когда там заболевал кто-нибудь из малышей и мать не справлялась со всеми.

Однажды посчастливилось и мне провести у нее вечер и ночь. Бабушка попросила, а она согласилась. Она жила недалеко от садика, но ехать на троллейбусе. Я стоял у кассы и, высунув от напряжения язык, двумя руками отворачивал улыбающимся пассажирам билетики, стараясь останавливать кручение на линии отрыва. Она сидела рядом. Зажглись светильники в троллейбусе, фонари на улице, витрины. По дороге к ее дому зашли в булочную. Бабушка меня строго предупредила, чтобы я ничего не просил купить, и я пытался даже не смотреть на прилавок. Ну и что, вазы с конфетами. Когда я вырасту, то буду каждый день покупать, что хочу. От сдобного воздуха кружилась голова и поджимался живот. Она купила батон и три сдобных булочки.

– А эта кому, – невежливо спросил я, имея в виду третью, – на добавку?

– А эта Пете, моему сыну.

– У вас есть сын?! А он большой или маленький, а с ним играть-то можно?

Петя оказался большим, в седьмом классе, а комнатка такой маленькой, что вокруг квадратного стола в центре ее вдвоем за ручку не пройдешь, не тесно только одному.

Зоя Валентиновна проверяла Петины тетради, потом ужинали, а потом за тем же столом под оранжевым матерчатым абажуром с кремовой бахромой мы сидели и слушали сказки Андерсена.

– Мама Зоя, а почитай еще про Суворова, – просил Петя.

– Нашему гостю будет неинтересно.

– Нет, интересно, – возражал я, догадываясь, что это я – «нашему гостю». – Будет интересно!

Я начал слушать про Суворова: плоты, переправа, кашица, штык-молодец – и незаметно засыпал. Меня вели по длинному полутемному коридору с висящими по стенам тазами и торчащими из-за шкафов лыжами в высокую прохладную уборную, затем умываться. Мама Зоя, мама Зоя. А почему Зоя?

Ответ я получил через двадцать лет. Проходил со своей мамой по улице, где за новыми высокими домами прятался ветхий квартальчик моего детского садика, и вспомнил о Зое Валентиновне. Я услышал тогда короткий рассказ из ее жизни, когда-то поведанный ею моей бабушке. От неизбежных лишних украшений, возникающих при пересказах, я попытался его избавить, но главное в нем, думается, сохранилось.

Стройная молчаливая девушка со светло-каштановыми волосами, большими карими глазами, чуть вздернутым носиком, она должна была нравиться молодым людям. Правда, после войны, когда она поступила в педагогическое училище, женихов было много меньше, чем невест.

На войне она потеряла своих родителей: отец погиб под Киевом, мать скончалась от истощения в Казахстане. И второй матерью, или старшей сестрой, или мудрой подругой стала для нее Ирина Степановна, ее учительница кройки и шитья. Молодая женщина, но уже вдова. У нее на войне погиб муж, с которым она успела прожить два месяца; погиб в 45-м году, за двадцать дней до Победы. Осталась она одиночкою, с сыном Петей. Зоя относилась к Ирине как к человеку, во всем старшему, хотя моложе была всего на пять лет. Все несла ей: и мысли, и мечты, и скудные продукты.

Ненавязчиво как-то начал ухаживать за Зоей парень из отдела снабжения большого оборонного завода. Иногда провожал от училища до общежития, как-то цветы подарил, однажды пригласил в кино. А объясняться не торопился, как будто приглядывался. Сам же фронтовик, поведения сдержанного, почти непьющий, слов много не тратит.

Поздней весной в воскресенье гуляли вдвоем в парке, и Николай обмолвился, как бы между прочим и просто, что скоро получит комнату в коммуналке, от завода, и тогда предложит ей выйти за него замуж. Как она? А она, засмеявшись, ответила, что вот тогда и посмотрим. Но чувствовалось, что, скорее всего, согласится.

А получилось так, что, пойдя работать по окончании училища в детский сад, свою собственную комнатушку получила раньше жениха. Тот иногда заглядывал, пили чай, слушали музыку по радио, потом шли гулять.

Неожиданно заболела Ирина, и не на шутку. Сходила к участковому врачу, а тот сразу направил в больницу. Зоя навещала подругу почти ежедневно, и вскоре ей как единственному близкому человеку сообщили, что у Ирины опухоль. Будет операция, но готовиться надо ко всему… А Пете семь лет.

Незадолго до кончины подруги Зоя забежала в больницу днем. Ирина лежала совсем спокойная, светлая, словно выздоравливающая. Улыбнувшись слабо, зашептала:

– Как я умру, пожалуйста, сходи в церковь, отпой.

– Да ты что! Операция пройдет…

– И я уйду. Я знаю. Но пусть отпоют меня в церкви, так очень нужно. И хоть немножечко, капельку, навещай Петю в детдоме, ну, пока свои не пойдут. Я тут ничего не жалею, жизнь быстро пролетела как-то, а я думаю, что не исчезну, где-нибудь буду, может быть, где Саша, вот только за сыночка страшновато. Ты-то большая, правильная, а он мальчуган.

Ирина умерла до операции, похороны организовывал местком. В этот день Зоя, как обычно в последние дни, взяла Петю из школы, но повезла не домой, а за город, в церковь. Службу не слушала, да и не понимала; стояла у пылающего свечами подсвечника перед большой Казанской иконой и просила своими словами Божию Матерь утешить круглого сироту.

– А ты зачем меня сюда привезла? – спросил мальчик. – Из-за мамы?

– Да, Петюша.

И он заплакал, еле слышно, тоненько, вздрагивая плечами. А на похоронах уже не плакал, стоял, опустив глаза, бледный, испуганный.

Петю оформили в детдом. Собирая его вещи, Зоя обратила внимание на железную мыльницу с умывающимся зайчиком на крышке. «Наверное, Ирочка только недавно купила», – предположила она.

– Это мама подарила мне на Новый год, – ответил Петя на ее мысли, – а еще фонарь. Ты мыльницу положи в чемодан, а фонарь забери к себе. Ты когда приедешь, я поиграю с фонарем и опять тебе отдам.

В детдом ехали в набитом до отказа вагоне пригородного поезда. Зоя, не спавшая ночь, присела на самый краешек скамьи, потом умудрилась и Петю посадить на коленку. Мужчина над ними добродушно заворчал:

– Такой большой, а к маме на коленки.

Петя посмотрел на него и послушно слез. Добрый ворчун стал вдруг серьезным и, извиняясь, сказал:

– Да что ты, мужичок, сиди, я пошутил.

Шли долго вдоль глухих фабричных или складских заборов, плутали, спрашивали. Сухая старуха широкой ладонью уверенно указала дорогу.

– Эх, горе! – вздохнула она, бросив взгляд на маленький чемоданчик с вытертыми углами.

На следующее утро Зоя решила, что если сегодня поедет к Пете, то не сдержится и заревет, как при прощании, поэтому лучше сегодня не мучить. «В пятницу вечером приеду, – пообещала она себе, – и заберу на выходные».

Так и сделала. А в субботу, когда они с Петей обедали, постучали в комнату. Зоя, не прожевав до конца и что-то на ходу досказывая, распахнула дверь.

– Это кто? – спросил Николай с порога.

Петя поперхнулся и замер.

– Это Петр, я говорила тебе, помнишь?

– А, сын этой твоей. Т-а-а-ак… – Николай помялся секунду. – Ну ладно. Выйди на минутку.

В коридоре спросил:

– Что, ты его все время водить-то будешь?

– Не знаю, Коль, ну как получится, а ты против?

– Ха, во поворот. Решай сама.

И ушел. Она стояла в коридоре, растерянная, покрасневшая, медля вернуться в комнату.

Когда осторожно переступила собственный порог, Коля повернулся от окна и шепотом попросил:

– Тетя Зоя, а давайте я поеду в детдом сегодня, там у Сережи Киселева день рожденья.

– Поедешь, конечно. Только не сегодня, а в понедельник утром я тебя сама отвезу. Мы же договорились! А как я одна останусь? Сейчас мы доедим, помоем посуду. Ты мне поможешь, хорошо? И будем играть в шашки, а потом пойдем гулять, а вечером купаться. Баба Лиза нам ванночку дает.

Она решала всю неделю. Вернее, собиралась с духом, в сердце все решив. В пятницу утром встала с головной болью, всю ломило, болели глаза. До обеда кое-как дотянула, а после обеда отпустили в поликлинику. Температура 39°, грипп. В детдом ехать нельзя. В субботу пришел Николай, заварил чай с малиновым листом, сходил за молоком и горчичниками, сварил кашу, просидел до вечера. Заходил и в воскресенье и только распрощался, как заглянула соседка баба Лиза и сказала: «Пришла там женщина к вам, говорит, из детдома. А я говорю, вы хворая. А она говорит, что хорошо, что хворает, я за ней – так ее и ждали до вечера! – похожу. А я говорю ей – ты что, милая, мы-то на что здеся, она в порядке».

– Баба Лиза, это от Пети, позовите ее.

Черноволосая смуглая девушка представилась и, с позволения Зои, поухаживала за ней: сменила рубашку, проветрила комнату и ласково ее укутала.

– А Петя ваш весь вчерашний день стоит у окна с зубной щеткой и мыльницей и все смотрит. Я ему: «Ты чего, Петенька, стоишь здесь?» А он мне: «А вдруг тетя Зоя придет, а меня нет. А тут я стою, совсем готовый». Вы знаете, я насмотрелась на это. Родственники или знакомые исполняют долг разок-другой, а потом что? А потом своя жизнь, понятно. Может быть, вы уж не приезжайте лучше, а?

Как только Зоя Валентиновна поправилась, то на следующий же день с радостной решимостью начала оформлять документы на усыновление Пети. Хлопотала долго, но по договоренности с директором детдома, воевавшим, как выяснилось, там же, где ее отец, забрала мальчика к себе домой уже в субботу утром. Запихали вещи в знакомый чемоданчик и, не прощаясь с ребятами – так уж велели, чтобы их не травмировать, – поспешили к поезду. Петя молчал, только впервые со смерти мамы повеселел личиком.

В тот день летала по коридору на каждый звонок и стук. Николай позвонил к вечеру, вошел с цветами, из-под шарфа белая рубашка с галстуком, таким вот нарядным он еще не являлся. Зоя даже замешкалась.

– Проходи, пожалуйста, раздевайся. А у меня Петя.

Николай утробно застонал, бросил букет на сундучок и хлопнул дверью.

– Вот и все, – сказала Зоя.

Не сложилось – замуж не вышла. Вырастила сына. Сын стал офицером, женился и увез мать, кажется, в Саратов. Чтобы быть вместе.

Что есть жестокое сердце?

Прямо скажем: нелегко в состоянии стабильной самовлюбленности увидеть, почувствовать сердцем Бога. Нечувствие Бога, богоотрицание и, в конце концов, богоборчество – болезни и темы вечные. Пророк и законодатель израильтян Моисей мужественно добивался исхода Израиля из Египта, в котором евреи изнемогали под игом рабства. Фараон, естественно, израильтян не отпускал. Задача у Моисея была тяжелая. Но Моисею Бог помогал; Он совершал через Своего пророка страшные и невиданные знамения и чудеса, которые могли вразумить фараона.

Некоторые читатели этой истории недоумевают: виноват ли фараон, ведь Бог в Библии прямо говорит Моисею, что ожесточит сердце фараона?

В воскресной школе при храме шел урок, и преподаватель объясняла малышам лет пяти-шести, что Бог послушных и добрых детей любит, а непослушных не любит. Одна девочка тут же возразила, даже с некоторым удивлением: «Бог всех людей жалеет, потому что Он всех любит!» И была права. Бог ни зла, ни следствия его – смерти не сотворил, но дал человеку свободу выбирать доброе.

Две соседки периодически сталкивались с голодным мальчиком в кровоподтеках и синяках – это мои личные школьные воспоминания сорокалетней давности, – и одна все время кричала и поносила алкоголиков, и наконец дооралась до того, что пожелала всем, и мальчишке тоже: «Чтоб вы все сдохли!» Адругая накормит, раз в неделю вымоет, в школе за завтраки заплатит, хотя у самой своих трое. И когда мать-пьянчужка исполнила пожелание первой: вскоре умерла, – вторая мальчика ее усыновила. Довольно быстро. Тогда с чиновниками было легче. Этот страдалец стал, кстати, самым удачным из ее детей, самым и чутким, и в жизни успешным.

Бог специально не ожесточал сердце первой, как и не размягчал – второй. Хотя сказать бы, при необходимости, наверное, мог: «Я предложу крикливой женщине раз в три дня смотреть на несчастье ее маленького соседа и тем ожесточу ее сердце. То есть она сама окончательно ожесточит его, если не захочет нарушить свой покой. И кричит-то она, как избалованные дети, которые не желают видеть и слышать неприятное».

«Моисей и Аарон пришли к фараону и сказали ему: так говорит Господь, Бог Израилев: отпусти народ Мой, чтобы он совершил Мне праздник в пустыне. Но фараон сказал: кто такой Господь, чтобы я послушался голоса Его и отпустил сынов Израиля? я не знаю Господа и Израиля не отпущу»(Исх. 5, 1-2). Начинаются знамения от Бога, то есть «казни», но фараоново сердце «не тронулось» после первого грозного вразумления, после второго он «ожесточил сердце свое», от третьей «казни» вновь «сердце фараоново ожесточилось» и оставалось жестоким до последней, десятой, все возрастая в ожесточении. Неслучайны эти десять ступеней вниз. На каждой фараон мог бы остановиться и вернуться. Но не пожелал.

И все же ожесточение фараона вызывает меньше горестного недоумения, чем бесчувственность и неблагодарность евреев, чудесно покинувших страну своего рабства, Египет, и ушедших по пустыне в землю, обещанную им Богом. Да, им было трудно, но относительно: скорее непривычно. Они не болели в пути(!), и как только им грозил голод или отсутствие воды – вскоре приходила помощь. Перепела падали на стан евреев, или ручей истекал из скалы. Необходимая, минимальная и, в случае со сладковатой хрупкой манной, однообразная, но главное – помощь. А они роптали и бунтовали. Вспоминали о египетских котлах, рыбе и огурцах, дынях, луке и чесноке. Чрево разговаривало с ними предметней и громче, чем через Моисея Бог.

Когда телесность, материальность побеждает, она идет в своем победном шествии до конца. Мудро описал это шествие Иван Андреевич Крылов, наш знаменитый баснописец. Написанное им поразительно актуально. Эта басня называется «Безбожники»:

 
Был в древности народ, к стыду земных племен,
Который до того в сердцах ожесточился,
Что противу богов вооружился.
Мятежные толпы, за тысячью знамен,
Кто с луком, кто с пращей, шумя, несутся в поле.
Зачинщики, из удалых голов,
Чтобы поджечь в народе буйства боле,
Кричат, что суд небес и строг и бестолков;
Что боги или спят, иль правят безрассудно;
Что проучить пора их без чинов;
Что, впрочем, с ближних гор каменьями нетрудно
На небо дошвырнуть в богов
И заметать Олимп стрелами.
Смутяся дерзостью безумцев и хулами,
К Зевесу весь Олимп с мольбою приступил,
Чтобы беду он отвратил;
И даже весь совет богов тех мыслей был,
Что, к убеждению бунтующих, не худо
Явить хоть небольшое чудо:
Или потоп, иль с трусом гром,
Или хоть каменным ударить в них дождем.
«Пождем», –
Юпитер рек. – А если не смирятся
И в буйстве прекоснят, бессмертных не боясь,
Они от дел своих казнятся».
Тут с шумом в воздухе взвилась
Тьма камней, туча стрел от войск богомятежных,
Но с тысячью смертей, и злых, и неизбежных,
На собственные их обрушились главы.
 
 
Плоды неверия ужасны таковы;
И ведайте, народы, вы,
Что мнимых мудрецов кощунства толки смелы,
Чем против божества вооружают вас,
Погибельный ваш приближают час,
И обратятся все в громовые вам стрелы.
 

Почему ожесточается сердце? А потому, что человек есть сложное душевно-телесное существо, полноценная жизнь которого обновляется духом. Иерархическая триада. Дух как сила связи с бессмертным Духом, с бесконечной умной и любящей Жизнью – в этой триаде главный. Ему подчинена душа, которой, по плану Божию, подчиняется тело. Но когда в человеке начинают преобладать материальные настроения, когда в нем обостряется жажда наслаждений и его тело становится чрезмерно чувствительным и предельно требовательным к удовлетворению всех своих физиологических потребностей, тогда нарушается соподчинение, разрушается иерархия: чем чувствительнее, прожорливее и похотливее тело, тем бесчувственнее, грубее сердце.

Все-таки вредная работа у фараонов! Сохранить душу в море удовольствий и лести, то есть лжи, кому по силам? Редко кому. Но в истории есть примеры духовно светлых, сильных, святых царей и правителей.

Откуда такие появлялись, в чем их секрет? В том, что самым радостным для них было общение с Богом, встреча с Ним в сердце. Они смотрели на мир как на картину невыразимой красоты, как на книгу, в которой читали о всемогуществе Божием: «Ты дивно велик… Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер; устрояешь над водами горние чертоги Твои, делаешь облака Твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра»(Пс. 103, 1-3). Это царь и пророк Давид от полноты души благословляет Господа. Ему как-то отчетливо видно, что отречься сердцем от Бога есть совершенное помрачение ума: «Сказал безумец в сердце своем: нет Бога». Сказал безумец. Сказал кто-то, не обязательно сумасшедший, но утверждающий, например, что ум – это талант комфортно устроиться в жизни. Такой человек умеет хорошо считать цифры, ловко сплетать слова; для такого лишним даром оказывается щепетильность, совестливость. А действительный ум – это другое. Это, между прочим, способность чувствовать жизнь целиком: от глубокой причины до бесконечной цели.

Лампочка

Из армии Алексей вернулся на один день раньше. Долго ехал в плацкартном вагоне, в воздухе кисло-сладком от нарезанных огурцов, вареных кур и лимонада. Слушал, подремывая, разговоры о быте, пересуды о близких, просыпался от крика мам и воя детей, ходил для развлечения покурить в липкий тамбур, откуда мечтательно смотрел на закат, на громадные облака за тонкой полоской леса, на ребят и девчонку с велосипедами, охваченных ветром у переезда, перед громыхающим поездом. Наконец приехал.

Из душного вагона вышел в свежий летний вечер. Встречающих Алеша не ждал, поэтому пошел не спеша, добродушно озираясь вокруг, и неожиданно набрел на патруль. Капитан обстоятельно, зорко, иногда поднимая брови, проверял Алешины документы. Потом решительно протянул их, отдал честь и улыбнулся.

Приближаясь к дому, уже на ступеньках троллейбуса, Алеша прочитал приглашение на курсы водителей и подумал, что можно было бы и это испытать в той бесконечной жизни, что теперь начинается после армии – разве плохо развозить по сентябрьской Москве школьников, или в июне таких вот ребят, как он, вернувшихся после долгой разлуки, или в конце дня усталый трудовой народ, а к ночи нарядных женщин и мужчин из кино и театров.

После курсов он стал работать на длинном маршруте, который растянулся на шестнадцать километров от центра до новостроек. В кабине у него иногда играл приемник, негромко, и на остановках слышалось: «Пусть я с вами совсем незнаком и далеко отсюда мой дом…» или: «Море, ты слышишь, море, твоим матросом хочу я стать».

Песня иногда так волновала Алешу, что ему самому хотелось что-нибудь сочинить; еще он воображал, как однажды совершит решительный поступок: спокойно и умело спасет беззащитных женщин и детей от ужасной гибели, а после возьмет и предложит свою руку одной из спасенных им – девушке чистой и серьезной.

Глазами в продолговатом зеркальце, отражающем салон, или среди тусклых лиц на остановке Алексей искал своих постоянных пассажиров. В 18:10 у «Западного тоннеля» садился высокий товарищ с портфелем и авоськой, он обычно читал «Советский спорт» или «Вечернюю Москву». Случалось, ничего не читал, щурился в одну точку и кусал губу. «Неприятности на работе, – решал Алеша. – Или дома. А может быть, это изобретатель».

Еще он всегда уважительно взирал на полную даму с торжественным лицом. Входя, она не глядя извлекала из сумочки проездной и держала его секунд пять пухлой ручкой в перстнях. «Директор гастронома, – заключал Алеша, – или универмага». А потом он ее всегда жалел, потому что как-то утром она оказалась рядом, у открытой дверцы кабины, без косметики, покрасневшая, как будто плакала всю ночь, и даже проездной не предъявила.

Алеша иногда экономил в графике минуту-полторы, чтобы неторопливо проехать вдоль густого больничного парка за чугунной оградой. В октябре здесь кружились над дорогой вихри листьев, липли к стеклу, холмиками собирались у водосточных решеток; летним утром Алеша открывал окно, чтобы наполнить кабину влажным дыханием проснувшегося леса. А зимой провода вдоль парка одевались муфточками из инея и поблескивали на солнце. И бело-голубой троллейбус, гудя и щелкая и овевая себя метельным паром, проплывал через глухие, заснеженные дебри, увозя незнакомых людей, стоящих и сидящих так плотно, так близко, что малейший толчок на пути бросал их друг другу почти в объятия.

Алеша объявлял остановки, посматривал в салонное зеркальце, «зайцев» видел сразу, но не следил за ними, слушал приемник, витал мыслями где хотел и не хотел или вступал с кем-нибудь в беззвучный разговор.

«Вы, наверное, студентка? А вот знаю. Вы где-то в мае, потом в январе несетесь на троллейбус, страшно смотреть. До последнего читаете? Я вот из-за вас машину задерживаю. Да не сержусь. Зимой-то тяжело бегать, летом легче. Вы в таком платьице тогда, темно-вишневом, с цветочками, очень хорошее. Пожалуйста».

Еще эта девочка теперь постоянно ездит, садится вечером у больницы. Как лампочка в толпе: белая шапка с помпоном, белый шарф. Если есть свободное место, сидит и глядит в окно, не мигая и ничего конечно же не замечая. В школе говорили: отсутствующий взгляд.

Алексей часто оборачивался на пассажиров, прислонившихся, вопреки запрету, к стеклу кабины водителя, а у них в глазах ни вещей, ни забот, но пасмурный день, или золотой сентябрьский полдень, или белый рассвет, чистая даль, в которую убегало что-то невыразимо красивое.

Алешу томили чувства; они возникали легко – выхода не находили.

По мокрым стеклам можно было догадаться, что в воздухе мелкий дождик. Белая шапка прислонилась носом к окну. «Как маленькая, – подумала она. – Мама сделала бы сейчас замечание: „Нина, ты как маленькая, ты еще стекло полижи“».

В детстве она лизала, когда снег изнутри намерзал на стекло и можно было оттаивать маленькие дырочки-глазочки. А сейчас хоть три, хоть лижи. Мама сегодня безразличная и глаза часто закрывает.

Нина каждый день ездит к ней, кормит, придерживая салфетку под ложкой, обмывает, рассказывает про школу. Мама обычно гонит ее делать уроки, а сегодня даже ни слова не сказала.

«Сейчас подойду к дому, а там папа под зонтом.

– Ниночка, я все узнал, дай мне адрес, я поеду к Оле.

– Пап, ну ты что, тебя не пустят – поздно, пойдем домой, завтра поедем вместе. И он, это будет видно, так обрадуется, сразу согласится, а я ни слова не скажу, ни упрека.

Нет, не так. Я из школы, выхожу на нашей остановке, стоит через дорогу отец, подхожу.

– Нина, выслушай меня, только не перебивай. Я вас всегда любил, ты это знаешь. Ошибся. Понял. Без лишних слов. Готов на все. Мама на работе?

– Нет… Маме очень плохо, она в больнице. Она уже месяц не встает.

Отец меняется в лице, становится растерянный и сутулый.

– Да? Как же так?»

Нина оторвалась от стекла, посмотрела на спящую женщину напротив, голова которой медленно сползала на грудь и вздрагивала, внезапно невидимой силой взнуздывалась и твердо крепилась на шее, но вскоре снова безвольно кланялась Нине.

«Мамочка, ты бы только выздоровела. Боже мой! Мы все помиримся, папа переменится, и мы поедем куда-нибудь в Анапу и никогда ни о чем не вспомним. Папа будет дарить тебе всякие вещи. А мне ничего не надо.

Я стану врачом. Может быть, завотделением, а может, и профессором. На обходе войду с целым народом в белых халатах, увижу поступившего ночью небритого мужчину, он взглянет на меня и смутится:

– Нина?

Все умолкнут, а кто-то шепнет: „Вы знакомы, Нина Олеговна?“

– Да, Олег Сергеевич, это я. Коллеги, оставьте нас на минуту.

И когда все скроются в дверях, я скажу ему, что мне не очень приятно иметь с ним дело, но лечить его мы будем, как и остальных, добросовестно. Жестоко? Ой, чушь! Я где сейчас? Еще «Котельная» только…

Я когда-нибудь полюблю одного человека. Надежного, пусть даже и не очень красивого. Навсегда. А мама будет жить с нами. И вот мы так живем и станем ждать его у окна, а он вон идет с работы, весь вспотевший, с продуктами. Но все равно улыбается. А я начну разбирать сумку, и ахать, и звать маму. А мама мне: „Ты чего, успокойся, блокадница, прямо стыдно за тебя. Скажут: кто тебя воспитывал?“ А он выйдет из ванной, услышит и заступится:

– Что вы, Ольга Васильевна, она воспитанная, я ее за это…

– Прошу вас! – перебьет его мама. – Свои чувства… Ой, простите меня, вы так и должны, а я-то, ой…

Мама отвернется и уйдет, а мы пойдем обнимем ее, и она тогда, но не сразу отнимет руку от покрасневших глаз и с такой лаской посмотрит на нас:

– Вы совсем как дети».

– Девушка!

Нина резко подняла голову.

– Да вы не бойтесь. Хорошо еще, что я вас заметил, вы лежите за спинкой. Что, проехали? Я уж собрался троллейбус в депо загонять. Дома-то, наверное, беспокоятся, а?

– Не-а.

– Как нет? А родители есть?

– Есть.

Алеша присел на сиденье, поодаль.

– В больнице?

Нина кивнула.

– Мама?

– Мама.

– Ага. Ты пока выходи, я отгоню машину и довезем тебя на дежурке.

Пока ехали, потом шли через пустырь, обходя грязные колеи и лужи, Алеша, чтобы не молчать, рассказывал о троллейбусах.

– А папа у тебя есть? – спросил у подъезда.

– Есть. Он ушел.

– Когда?

– Полгода.

– А он не знает?

Нина пожала плечами.

– Я ему звонила. Он торопился. «Я тебе после перезвоню». А меня же дома нет. То я в школе, то в больнице.

Не получается застать… Я пойду? – попросилась она. – Спасибо вам.

Погода начала портиться еще ночью. К утру ветер с дождем и снегом бросался на прохожих, оттягивал и отпускал ветки деревьев, осыпая землю последними листьями.

Придя из школы, Нина рассеянно поела и, когда делала уроки, отвлекалась и смотрела в окно.

«А вдруг он как раз сейчас подъедет? Надо за киоском подождать. Нет, надо войти и не заметить…»

Алексея она не заметила и среди встречных водителей. Он был выходной. Когда троллейбус остановился у больницы и открылись двери, она увидела его прямо перед собой, в трех шагах. В одной руке Алеша держал сумку, в другой – сложенный зонт. На его открытую голову опускались снежинки и таяли в ней, и лицо блестело.