Текст книги "Погоня по Средней Азии. Побег от ленинской тайной полиции"

Бормоча что-то под нос, они вышли, а я лег и проспал до утра.

Пару дней спустя в одиннадцать часов ночи меня забрали и отвели наверх в большую комнату. Вокруг стола, покрытого красной скатертью сидел весь ЧК. С триумфальным видом они вручили мне лист бумаги с длинным списком вопросов о «заговоре против правительства рабочих и крестьян». Кто был в числе заговорщиков? Где они брали финансы? Где их армия и насколько они были готовы? В какой связи они были с сотрудниками британо-индийского контингента, который вторгся на мирную землю Туркестанской советской социалистической республики и так далее.

«Если вы дадите детальные письменные ответы на все эти вопросы, мы простим вас», – сказал председатель; «Однако, если вы откажитесь отвечать или дадите неправильные ответы, мы расстреляем вас. Хорошенько подумайте об этом и завтра вечером дайте нам свой ответ».

Пробежав глазами по списку вопросов, я улыбнулся, возвращая бумаги назад, и сказал —

«Расстреливайте. Я не могу ответить ни на один из ваших вопросов, потому что все это чушь, ваша фантазия. Никакого заговора не существовало вообще.

«Подумайте хорошенько», – снова сказал председатель; «скажите правду и мы дадим вам деньги и паспорт и пошлём вас тайно заграницу».

«Я знаю, куда вы меня пошлёте в любом случае, так что, пошли вы…», – подумал я про себя и затем повторил:

«Никакого заговора не было. Несколько офицеров уехало в Фергану, чтобы избежать вашего преследования, так как вы убивали каждого, кто с честью сражался за свою страну. Я дал им деньги на эту поездку из своих личных средств».

Не получив больше никаких сведений от меня, они продержали меня в подвале еще три дня, а затем отправили в тюрьму.

Тюрьма в те дни была точно такой, какой она была в царское время. Странно это говорить, но после подвала ЧК я чувствовал себя намного лучше в тюрьме, хотя и был посажен в одиночную камеру.

На второй день кто-то бросил мне местную газету через небольшое оконце для наблюдения в двери. В ней содержалось официальное заявление советских властей о том, что заговор «белых бандитов» с целью свержения диктатуры пролетариата был сокрушён, и теперь его главарь и главный организатор находится в руках советского правительства. Это заявление было подписано целой толпой народных комиссаров1111
  Напечатано в «Нашей газете» 29 октября 1918 года (Примечание переводчика).


[Закрыть]. Они мало догадывались, как сильно они ошибались.

Я провёл целый месяц в одиночном заключении. Раз в день они разрешали мне прогулку во дворе под присмотром двух вооружённых солдат. Общение с другими заключенными и моими друзьями было невозможно. Моя камера проветривалась через небольшое закрытое железными прутьями окошко, которое находилось вверху почти под потолком. Через него я мог видеть только маленький клочок голубого неба.

Началась чудесная туркестанская осень, сухая, чистая и тёплая, время перелета многочисленных стай птиц с далекого севера. По ночам я часто слышал их крики, когда они пролетали; свист болотных птиц, мелодичное курлыканье журавлей, глубокие крики диких гусей, всё это долетало до моих ушей. Птицы, радующиеся своей свободе, направлялись в тёплые края, свободные в необъятном пространстве, далеко в Индию, землю чудес! Моя душа летела вместе с ними в эту чудесную землю, такую далёкую от штормов и тревог революции. Мысленно я говорил «прощайте» этим старым друзьям, которых я так любил с детства, вызывая в памяти картины чудесной природы и дней охоты в Туркестане. Меня постоянно не оставляла мысль, что каждая ночь могла стать моей последней. Мне это никогда не приходило в голову в один из тех дней, когда я также следовал по тому же самому маршруту через горы, над которыми эти птицы летели тогда далёко в солнечные долины Индостана.

Каждую неделю меня привозили на допросы в ЧК под усиленной вооружённой охраной. Новый «следователь» теперь устраивал мне перекрёстные допросы, и, как я должен с сожалением заметить, это был настоящий военный юрист, пошедший на службу к большевикам; но даже и он был поразительно невежественным, думая, что город Мешхед находится в Западном Китае, а Кашгар в Персии.

Двое или трое из моих конвоиров всегда присутствовали на этих допросах. Это были простые бесхитростные парни, русские крестьяне, служившие ещё в старой русской армии. Они сказали мне, что большевики мучают заключенных и изводят их с величайшей жестокостью, и поэтому они решили всегда присутствовать на этих допросах и следить за тем, чтобы ничего подобного не происходило. В это время коммунисты «демократизировали» всё, что можно и допустили солдат и рабочих во все свои Советы и институты и таким образом боялись возражать против такого требования со стороны моих конвоиров. Отношения между этими молодыми солдатами и большевистскими чиновниками и комиссарами были очень напряжёнными.

В тюрьме вызов любого заключенного в ЧК всегда вызывал большое волнение. Иногда эти бедняги просто исчезали, а иногда они возвращались в прискорбном состоянии.

Однажды они продержали меня в ЧК с раннего утра до десяти часов вечера. Когда я вернулся в тюрьму, то привратник, раньше работавший извозчиком в городе и хорошо меня знавший, обрадовался, снова увидев меня живым, и воскликнул —

«Слава Богу, Павел Степанович! Вы вернулись живым и невредимым! Мы очень волновались. Даже у уголовников никто не ложился спать, так они беспокоились о вас».

Тюремная еда была ужасна; она состояла исключительно из супа и небольшого количества овощей без какого-либо мяса. Родственники и друзья заключенных, как правило, приносили им с воли еду, и если у кого-то не было друзей, могущих ему помочь, то он был обречён голодать. Те, кто получал еду из дома, обычно делились ею со своими товарищами по заключению.

Как правило, еду приносили женщины, и они обычно ждали у ворот тюрьмы, когда привратник выйдет, чтобы забрать еду, и оставались там, ожидая, пока им назад вернут посуду. Ожидание было очень тревожным, так как достаточно часто привратник использовал условное выражение, «Он больше не нуждается в обедах!». Это означало, конечно, что заключенный был ночью расстрелян. Однажды моя жена стояла у ворот тюрьмы с моим обедом как раз в тот момент, когда меня везли на допрос в ЧК. Ворота были открыты, и я увидел свою жену и нашу маленькую преданную собачку фокстерьера Ромашку. Я впервые видел свою жену с момента моего ареста, легко вообразить испытанное нами волнение. Ромашка была чрезвычайно рада снова мельком увидеть своего хозяина, и с этого дня каждый раз, когда моя жена приходила к воротам и ждала, Ромашка отчаянно пыталась прорыть подкоп под тюремными воротами. Умное маленькое создание знало совершенно точно, что я заперт в этом здании и пыталась, как только могла, помочь мне освободиться. Она поранила свои лапы и повредила свои когти о камни, так что моей жене приходилось привязывать её, когда она приносила мне еду, и бедная маленькая Ромашка выла от горя.

В конце концов, однажды следователь сказал мне, что следствие по моему делу закончено.

«Не будете ли вы столь любезны, чтобы сообщить мне, в чём меня обвиняют?» – спросил я.

«Да. По сути, против вас нет никаких определенных обвинений, и допрос не принёс ничего нового», – ответил он; «но всё равно, вы известный враг пролетариата, и поэтому заслуживаете суровейшего наказания».

«Совнарком» или «Совет народных комиссаров», как я узнал впоследствии, учредил специальный суд, чтобы иметь дело со мной – «Революционно-полевой трибунал», состоящий только из судей пролетарского происхождения и рабочих коммунистов. В этом суде не было ни прокурора, ни судьи, ведущего допрос обвиняемого, так как перекрёстный допрос обвиняемого сочли ненужным делом.

«Вас привезут на суд только для того, чтобы вы услышали свой приговор», – сказали мне.

«Прекрасная форма правосудия в этом самом прогрессивном государстве в мире», – подумал я про себя.

По завершению следствия, меня перевели из одиночной камеры в общую камеру №22, где находились многие, арестованные ещё передо мной, где я нашел друзей и знакомых, состоявших со мной в заговоре против советской власти. Всех нас ожидала одинаковая судьба – быть расстрелянными.

В городе среди приличных людей было большое беспокойство относительно нас, так как они считали, что наша казнь неизбежна.

Незадолго до этого, десять членов Конституционно-демократической партии было арестовано и варварски умертвещено только потому, что они были членами «буржуазной партии». Их вывели во двор тюрьмы, раздели догола холодной зимней ночью, и затем эти дьяволы стали поливать их холодной водой. Когда они замерзли как статуи, пьяные солдаты разрубили их на части своими саблями.

Когда я присоединился к своим товарищам, мы быстро обсудили совершенно разные аспекты нашего положения и в течение нескольких дней установили связь с нашими друзьями в городе. Более того, мы наладили связь с представителями местного населения, поднявшегося против большевиков в Ферганской области, где под командованием бывших царских офицеров они провели несколько успешных операций против подразделений Красной армии.

Как правило, по утрам и вечерам нас выводили на прогулку во внутренний двор тюрьмы. Здание тюрьмы было старым и имело два двора. Внешний двор открывался прямо на улицу, и здесь находились служебные помещения, квартиры служащих и магазины. Во внутреннем дворе были камеры заключенных, кухня и больница.

Через сильно укреплённые железные ворота можно было попасть с улицы сразу во внешний двор, и через такие же ворота можно было пройти из внешнего двора во внутренний. Они всегда были закрыты. И вооружённые охранники постоянно дежурили на воротах. Все это было окружено массивной высокой каменной стеной, и в качестве дополнительной меры предосторожности весь комплекс зданий был окружен заграждением из колючей проволоки, вдоль которого день и ночь непрерывно ходил специально подобранный часовой красноармеец.

В первом дворе прямо напротив стены, окружающей внутренний двор, располагалась тюремная лавка, которая была связана с внутренним двором через маленькое окошко или люк. Во время прогулки заключённые могли подходить к этому люку и покупать табак, спички, сухофрукты, «нон» или местный хлеб в форме маленьких лепёшек и прочую всякую всячину.

Держал эту маленькую лавочку старый сарт, и каждое утро он приходил со своим помощником, также сартом, и приносил на своих плечах мешок с товарами. На входе в тюремный двор содержание его мешка конечно в течение нескольких минут проверялось тюремными охранниками.

Когда меня переводили из одиночной камеры в общую, то первым делом я попытался попасть в одну камеру вместе с моим хорошим другом, местным уроженцем по имени Абдул Каспар. Это был человек, пользующийся огромным влиянием и уважением среди местных жителей Ферганы. Он был арестован и помещен в тюрьму большевиками без какого-либо повода и причины, просто в качестве меры предосторожности, для удаления и изоляции человека, чье влияние на сартов могло быть опасно для советской власти.

Абдул Каспар содержался в отделении тюрьмы, предназначенном для заключенных местных национальностей. Он сразу понял мою идею и подал прошение комиссару тюрьмы с просьбой перевести его в камеру №22.

«Почему туда?» – спросил его комиссар с удивлением. —

«Разве вы не знаете, что там содержатся только преступники, осужденные на смерть?»

«Там сидит мой хороший друг Назаров Бек. Мои люди его хорошо знают, и я хотел бы быть рядом с ним во время его последних дней на Земле. Может быть, скоро Аллах смилостивится и меня тоже призовёт к себе», ответил Абдул Каспар в витиеватой восточной манере.

«Хорошо. Если ты хочешь вместе с Назаровым отправиться в мир иной, можете отправляться туда вместе», ответил комиссар с усмешкой.

Три дня спустя после перевода Абдул Каспара в нашу камеру он принес из тюремной лавочки несколько кружков «нона» или местного хлеба – лепёшек, которые он купил, и дал каждому из нас. Эта была первая почта, полученная нами из внешнего мира.

Местный хлеб «нон» – лепешки – делают в форме круга. В тонкой части посередине располагается какой-нибудь орнамент в форме простого узора на запечённом тесте, в то время как края лепёшки содержат толстый слой теста.

На узорах каждой лепешки Абдул Каспар без труда читал имя и адрес, иначе говоря, информацию о том, кому каждая лепешка предназначалась. В узорах были написаны буквы арабского алфавита, а в тесте в толстой части по краям находились письма от друзей и родных.

Еда, приносимая нам из дома, проверялась самым тщательным образом тюремной охраной, иногда даже самим комиссаром. Хлеб разламывался, и всё крошилось на мелкие кусочки. Но никому и в голову не приходило проверять лепешки, приносимые с базара в лавочку на продажу заключенным сартам. Да и кто мог бы догадаться, что грязный оборванец – помощник хозяина лавки, носящий с базара в лавку тяжелые мешки, это родной сын Абдул Каспара – богатый молодой аристократ сарт?

Спустя два дня этого молодого «слугу» заменили на ещё более старого, и ещё более оборванного сарта с безнадежно глупым выражением лица.

«Мадамин Бек1212
  Мадамин-бек (узб. Muhammad Amin, Madaminbek, Мухаммад Амин Ахмед-бек, Мехмет Эмин-бек) (1893 – 1920) – этнический узбек, весной 1917 года был амнистирован Временным правительством и освобождён из тюрьмы, где отбывал наказание возможно за участие в Восстании 1916 года, и стал председателем профсоюза мусульманских работников в Старом Маргелане, с декабря 1917 года по июнь 1918 года был начальником милиции Старого Маргелана, после стал активно бороться с советской властью и стал одним из руководителей так называемого басмачества в Ферганской долине, являлся полевым командиром (курбаши) в окрестностях Андижана, в распоряжении которого находились отряды численностью до 30 тысяч человек. В марте 1920 года заключил мирный договор с Советской властью, в мае 1920 года был казнён повстанцами, продолжавшими борьбу с советской властью. (Примечание переводчика).


[Закрыть] просит наших дальнейших указаний для своих дальнейших операций против большевиков», – объяснил мне Абдул, когда во время прогулки отошёл со мной поговорить в сторонке, – «это его посыльный, конечно замаскированный, сидит в лавочке».

На следующий день во время прогулки Абдул Каспар впал в неистовую ярость, ругаясь, как он только мог, на сартском и русском языках, и, разбив окно лавочки, с яростью бросил туда лепешку, которую он там купил.

«Вы собаки, а не правоверные мусульмане! Вы продаете бедным несчастным заключенным хлеб, полный тараканов! Вы хуже, чем собаки; ешьте его сами и подавитесь им! И будьте вы прокляты!»

Затем он добавил несколько выражений на таджикском языке, который хорошо известен говорящим на нем жителям Ферганской области, но который конечно совершенно не был знаком ни одному из молодых красноармейцев, несущим караул в лавочке, когда она была открыта.

Таким способом была послана инструкция и указания Мадамин Беку в Фергану: —

1. Остановить работу железной дороги, разрушить мосты и дороги, ведущие в Фергану.

2. Разрушить нефтяные скважины в Фергане, и тем самым лишить большевиков поставок топлива для железной дороги.

3. Сконцентрировать значительные силы конницы в Кендер Даванском проходе, ведущем прямо через горы в Ташкент, и напасть на советскую армию, когда вспыхнет восстание в Ташкенте. Национальная конница сможет отсюда достичь Ташкента за ночь и нанести сокрушительный удар по тылам большевиков.

От наших друзей из города мы также получили хорошие вести. После некоторого замешательства, вызванного моим арестом, несколько моих друзей и люди, принадлежащие к нашей организации, возобновили подготовку к восстанию.

Значительная часть рабочих была уже против советской власти и присоединилась к нашей организации. Я не был особенно доволен этим, так как мне был известен корыстный характер этих людей, и я не без основания считал, что они способны предать нас в критический момент сражения и продаться большевикам.

Все же эти хорошие новости значительно подбадривали нас в заключении в камере смертников, где мы находились и ожидали дня фатального исхода в любой момент. Другие заключённые удивлялись нашей беззаботной внешности и положительному весёлому настроению. В конце концов, дилемма была очень проста. Расстреляют ли нас большевики до начала нашего восстания или нет? Иногда мы терялись в загадках, почему ЧК ждет и не приводит в исполнение свои планы, по крайней мере, в отношении меня? Согласно тюремной сплетне, я должен был быть первым.

И только впоследствии я понял, что объяснялось это успехами англо-индийского контингента, который прокладывал себе дорогу из Индии к Персии и Транскаспийскому региону, в то время как контингент «белых» находился на реке Амударье в Чарджоу. Они могли оказаться в Ташкенте в течение двух дней. С севера, как я уже писал, пробивались сюда казаки Дутова, а в Семиречье подняли восстание крестьяне. В результате не оставалось места, куда могли бы податься представители Рабоче-крестьянского правительства. Они могли рассчитывать на очень слабую снисходительность по отношению к себе со стороны казаков или крестьян Семиречья. Меньшую опасность для них представляло попадание в руки образованных людей, таких как англичане, которые могли бы даже воздержаться от того, чтобы их повесить. Некоторые комиссары выступали за капитуляцию перед генералом, который командовал британскими силами, чтобы застраховать себя от возможности быть порубленными саблями казаков или быть повешенными разъярёнными крестьянами Семиречья. Более того, мои друзья из британских сил сообщили комиссарам Туркестанской советской республики, что если хоть один волос упадет с головы какого-нибудь политического заключенного, они могут не рассчитывать на снисхождение; в таком случае они все будут повешены немедленно.

Глава II. Освобождение

Наша жизнь в тюрьме проходила монотонно, и долгие зимние вечера были ужасно скучными. Мы достали керосиновую лампу и при её свете сидели допоздна, коротая время за бесконечной беседой. Бумажки в сотню советских рублей, в тот момент соответствующей примерно шиллингу, данной надзирателю нашего отделения, было достаточно, чтобы надолго отвлечь его внимание от нашей камеры.

Как-то раз Вотинцев1313
  Все́волод Дми́триевич Во́тинцев (1892—1919) – родом из Семиречья из семьи семиреченских казаков. Окончил Ташкентский кадетский корпус, затем Петербургский политехнический институт, большевик с 1911 года, входил в состав Революционного Комитета в Петрограде. Решением ЦК РКП (б) в ноябре 1917 года Вотинцев был направлен в Ташкент для помощи в создании и становлении Советской Туркестанской республики, где он был избран председателем Ташкентского военного трибунала, также являлся организатором профсоюзов, руководимых большевиками, был редактором печатного органа Ташкентского Совета рабочих и солдатских депутатов «Наша газета». В ноябре 1918 года был избран председателем ЦИК Советов Туркестанской Советской Социалистической республики. 19 января 1919 года в начале антисоветского восстания в Ташкенте, так называемого «Осиповского мятежа», был расстрелян восставшими. (Примечание переводчика).


[Закрыть] – глава советского правительства в Туркестане, посетил тюрьму и пришёл в нашу камеру, чтобы повидаться с людьми, осуждёнными на расстрел. Студент электротехнического факультета в Петрограде, он не закончил своё обучение. Он был способным и честолюбивым человеком; женился на девушке, которую я хорошо знал, также я лично знал и его. Он принимался в нашем доме, и пока не вступил в партию большевиков, был приличным парнем. Его амбиции толкнули его в стан большевиков в надежде сделать там себе быструю карьеру в качестве пролетарского руководителя.

Я едва узнал его. Вместо молодого, здорового, симпатичного и жизнерадостного студента передо мной стоял худой, бледный, измождённый, уже постаревший и невротически выглядящий человек, нарочно одетый как рабочий, с грязными руками и нечёсаными волосами.

Целью его посещения был разговор со мной.

Его угнетала мысль о возможности захвата Ташкента британцами, которым Красная армия едва ли могла оказать серьёзное сопротивление. Предполагая, что я поддерживаю связь со служащими британских вооруженных сил и поэтому посвящён в их намерения и планы, он пришел ко мне, чтобы рассеять свои сомнения.

«Захватят ли они весь Туркестан? Присоединят ли его к своим индийским доминионам?» Задавал он такие вопросы.

Я пытался объяснить ему полную невозможность последнего, и бесполезность нашего Туркестана для Британии.

«Но хлопок? Они ведь нуждаются в хлопке для своей промышленности, так ведь?» – спросил он.

«Нужен ли им хлопок в Индии и Египте? Не проще ли им прямо импортировать его из Соединенных Штатов, чем из Туркестана?» – ответил я.

«Тогда для чего они явились сюда к нам? Почему они продвигаются к Ташкенту?» – спросил он раздражённо.

Омерзительное и подлое лицо этого предателя имело неприятный вид. Мне было трудно скрыть презрительную улыбку, когда он поднялся к выходу, но надо было быть осторожным.

Месяц спустя в ночь с 18 на 19 января 1919 года, когда Белые солдаты захватили город, Вотинцев вместе со своими товарищами – советскими комиссарами, был убит.

Я узнал об обстоятельствах его смерти, когда мне случилось встретить одного из белых офицеров, принимавшего активное участие в сведении счетов с большевистскими комиссарами.

«Они трусы и негодяи», – сказал он, – «они не могут смотреть в лицо смерти как мужчины. К примеру, посмотрите на Вотинцева. Он валялся на земле у моих ног, унижался, вымаливая прощения и милосердия. Он обещал исправить свои ошибки, как он их называл, и помочь нам в борьбе с коммунизмом. Он плакал как ребенок, и его последними словами были: «Мама, мама, мама, как я хочу жить». Я прикончил его пулей в его тупые мозги за весь вред, который он принёс в наш Туркестан.

Вскоре после визита Вотинцева, привратник нам сообщил, что капитан А. был привезен из Ферганы и посажен в подвалы ЧК. Он был одним из тех, кого я послал туда вместе с полковником П. Г. Корниловым. Я был удивлён, услышав это, и был не склонен этому верить, так как он находился среди местных повстанцев и вряд ли мог быть захвачен живым. Когда эта новость подтвердилась, я стал осознавать, что большевики подготавливают нам очную ставку, для того чтобы увидеть наши отношения, и это могло стать фатальным для него. Что касается меня, то я уже давно считал себя приговоренным к смерти.

Однажды утром меня забрали в ЧК под усиленной охраной; это были десять головорезов, которые входили в совет этого кровожадного учреждения, в число которых, однако, теперь входил студент юрист, не окончивший свой курс, по имени Сидоров, который был занят в настоящее время расследованием всех заговоров против диктатуры пролетариата.

Когда ввели А., мы обменялись многозначительным взглядом; было очевидно, что он раздавлен своими переживаниями.

Я надеялся узнать, что он сообщил на предварительном следствии, какую избрал линию защиты, как он объяснил свое пребывание среди местных жителей Ферганы и где и при каких обстоятельствах он был арестован.

Во время ожидания начала нашего допроса большевики, находившиеся в комнате для допросов, затеяли какую-то глупую дискуссию, браня капитализм, буржуазию, угнетателей рабочих классов и так далее. Попытавшись использовать это, я вставил несколько провокационных реплик, и они сразу поддались на уловку и стали спорить со мной, вполне правильно видя во мне «классового врага» и противника. Во время этого краткого спора, я постарался рассказать, в чём я обвинялся, как я защищался, и что я должен был должен делать с А. Он, поняв мое намерение, присоединился к этому живому обсуждению. Благодаря этому, мы быстро дали друг другу понять всё, что было надо, прямо в присутствии этих идиотов, и когда следователь вошёл в комнату, мы знали уже, что отвечать и как говорить с ним.

После этого допроса А. отправили в нашу камеру №22, что означало, конечно, что его судьба была предрешена – пуля.

Он рассказал нам печальную историю о том, как он попал в руки большевиков. Он с ещё одним офицером и четырнадцатилетним сыном последнего находились в отряде Мадамин Бека, который очень успешно действовал против большевиков, разбивая одно за другим подразделения красных.

Однажды они услышали, что Мадамин Бек готовится напасть на русский посёлок Мин Тюбе. Следует заметить, что у него были основания для недовольства. Этот посёлок располагался на земле, отнятой силой у местных жителей царским правительством, и русские поселенцы были отпетыми бандитами, которые сделали Центральную Россию слишком «горячим» местом для себя, чтобы там оставаться. Конечно, они причинили немало вреда местному населению, которое терпеть их не могло за принесенные оскорбления и наносимые убытки.

Русские офицеры изо всех сил старались отговорить Мадамин Бека от этого шага, который был фатальным во всех отношениях, не говоря уже о том, что он безнадёжно компрометировал в глазах русского населения так успешно начатое восстание против большевиков. Я думаю, что сам Мадамин Бек это понимал, но не мог обуздать своих сторонников. Когда офицеры увидели, что все попытки отговорить его оказались бесполезными и что вопрос о нападении был определённо решен, А. и Р. вместе с сыном, отличавшимся своей храбростью и меткостью стрельбы, оставили отряд и прискакали в Мин Тюбе, где они предупредили жителей о готовящемся нападении.

Жители Мин Тюбе были не очень уверены в своих собственных силах и обратились за помощью к советским властям. Но прежде чем эта помощь в виде подразделения Красной армии, сопровождаемого комиссаром ЧК, пришла, нападение отряда Мадамин Бека было отбито самими жителями с большой потерей для нападавших.

Люди из Мин Тюбе остались верны себе и подтвердили свою дурную репутацию. Первое, что они сделали после прибытия красноармейцев, – передали своих спасителей А. и Р. в руки сотрудников ЧК как «царских офицеров». Делая это, они надеялись получить прощение и благосклонность советских властей. Даже коммунист, командовавший этим красноармейским подразделением, был удивлён таким поступком.

Но два года спустя рука Немезиды1414
  Немезида (Немезис) – в древнегреческой мифологии богиня возмездия (Примечание переводчика).


[Закрыть] сделала свое дело. Посёлок Мин Тюбе был захвачен отрядом местных повстанцев, и они все дома там сравняли с землей, а всех жителей вырезали.

Бедный А. находился в очень подавленном настроении и был удивлен нашей весёлостью и даже довольно беззаботным состоянием ума. «Благодарю вас, господа», – сказал он – «что вы, как я вижу, заботитесь обо мне и надеетесь, создав атмосферу беззаботности, вывести меня из моей депрессии, но это всё зря, так как без сомнения мы все приговорены к смерти».

Мы успокоили его, сообщив об успешной подготовке к восстанию, и о нашей надежде вскоре оказаться на свободе, если конечно комиссары не решатся нас расстрелять раньше.

Благодаря нашей почтовой связи через магазин мы узнали, что скоро будет назначена дата восстания. Это подбодрило нас, но мы всё равно продолжали разрабатывать план побега из тюрьмы.

Наши друзья, остававшиеся на свободе, завербовали девушку, работавшую машинисткой в ЧК, и ей удалось добыть для них несколько чистых бланков с подлинными печатями и подписями комиссаров. На одном из них был приказ тюремным властям направить всех арестантов из камеры №22 в ЧК. Конвой из десяти наших, одетых в красноармейскую форму людей, собирался доставить этот приказ в тюрьму в обеденное время, когда все комиссары из ЧК уходили пить водку. На случай какого-то телефонного запроса со стороны тюремных властей, машинистка должна была оставаться на дежурстве и дать необходимый ответ по телефону. Оставалось только выбрать день и проставить дату в приказе.

Приблизительно в это же время у меня появилась прекрасная возможность для побега. Однажды утром, когда я с какой-то целью был доставлен в ЧК, я был там задержан до позднего вечера, отвечая на несчетное число более или менее глупых вопросов советского следователя. Когда наконец мне позволили уйти, и я вышел в коридор и на лестницу, то обнаружил своих конвоиров крепко спящими, и я мог бы совершенно спокойно выйти на улицу и скрыться, пользуясь ночной темнотой, так как в то время улицы не освещались. Но я понимал, что мой побег сразу встревожит большевиков и навлечёт на моих товарищей такого сорта репрессии, как «исключительные меры», и в качестве предосторожности против их возможного побега их просто «пустят в расход», как большевики цинично называли тайные казни заключенных.

Во время моих прогулок в тюремном дворе я случайно завел знакомство с двумя очень интересными туркменами, привезёнными из Закаспийской области. Первый был очень высоким молодым человеком, имевшим, по меньшей мере, семь футов роста. Он ужасно страдал от голода, поскольку у него не было денег и, конечно, не было никаких друзей в этой части света, а тюремная еда была невыносимо плохой. Я начал делиться с ним своими обедами, и бедняга быстро восстановил свои силы. Он происходил из богатой туркменской семьи и решительно боролся с большевиками. Он рассказал мне, что своей саблей порубил немало большевистских голов. Какой вид, должно быть, имел этот свирепый молодой великан со своим восточным ятаганом, восседавший на одной из этих замечательных туркменских лошадей! Он не был захвачен в плен в честной борьбе, а предательски схвачен во время перемирия вместе со своим другом, влиятельным туркменом по имени Джунаид Хан1515
  Джунаид-хан (Мухаммед-Курбан Сердар) (туркм. Jüneýt han; 1857 – 1938) – самый известный и влиятельный из лидеров антисоветского (басмаческого) движения в Хорезме и Туркмении. Происходил из семьи зажиточного лидера туркменского племени йомуд из рода джунаид. В начале 1912 года возглавил отряд разбойников, грабивший караваны в пустыне Каракумы, за что получив прозвище «сердар» (от перс. «глава; руководитель; начальник»). В 1912—1913 годах возглавил сопротивление против карательного похода на туркмен хивинского хана Асфандияр-хана. В 1915—1916 годах Джунаид-хан вёл партизанскую войну против хивинского хана, имея поддержку ряда туркменских родов и части туркменского духовенства. После разгрома при поддержке России этого партизанского движения Джунаид-хан в 1916 или в 1917 году бежал в Афганистан. В середине сентября 1918 он стал фактическим правителем Хивы. Вёл постоянную войну против Туркестанской советской республики. В начале 1925 года он решил сдаться советским властям, и в феврале 1925 года председатель Совнаркома Туркменской ССР К. С. Атабаев на 1-м съезде советов республики объявил, что Джунаид-хан прощён и ему разрешено проживать в родном ауле. В марте Мухаммед-Курбан вместе с группой сторонников возвращается в СССР из Персии, однако вскоре он бежал за границу в Афганистан и возобновил активную борьбу против Советской власти, которую вел до 1933 года. Скончался в 1938 году. (Примечание переводчика).


[Закрыть], когда они молились в мечети. Большевики, как истинные приверженцы воинственного марксизма, вообще не считали нужным держать свое слово по отношению к «классовым врагам».

Джунаид Хан, человек уже преклонного возраста, был главой клана из десяти тысяч туркменских племен, которых он привел много лет назад из Афганистана на российскую территорию. Он пользовался огромным авторитетом среди своих людей. Даже здесь в тюрьме от него ни на шаг не отходил его адъютант, красавец туркмен с длинной чёрной бородой. У Джунаид Хана также не было ни копейки денег. И я смог помочь ему с деньгами, переданными через нашу секретную почтовую службу.

Он был посвящён в наши планы и очень старался убедить меня уйти с ним в туркменские степи, как только мы освободимся.

«Я дам вам всё, что вы только захотите», обещал он мне – «предоставлю вам войлочный шатер с коврами и всем необходимым, скот и лошадей». Он даже обещал мне бадахшанца, лошадь великолепной афганской породы. Их чрезвычайно тяжёло было добыть, так как их вывоз был запрещён.

В какой-то момент я серьёзно стал подумывать о том, чтобы уйти вместе с ним, но мои обязанности в руководстве «белого» движения удержали меня в Туркестане. Джунаид Хан в конечном счёте добрался назад в туркменские степи и о его присутствии быстро стало известно большевикам с того момента, как он поддержал жестокую и непрерывную войну против них в защиту веры и свободы своих людей. В конце концов, оттесненный абсолютным перевесом превосходящих сил и вооружений в Персию, а потом вынужденный искать убежище в Афганистане, Джунаид Хан, будучи одним из тех редких героических людей, которые без средств или поддержки, оставшись в одиночестве, без помощи или ободрения, отказываются вложить в ножны свой меч, продолжал еще одиннадцать лет отчаянную неравную борьбу, несмотря на свой преклонный возраст, ни разу не соблазнившись искушениями, предлагаемыми ему советским правительством, упрямо цеплялся за свою свободу, свою религию и свои обычаи, кружил годами по всему Туркестану, создавая опасность для большевиков вне городов по всему краю, единственному региону России, где борьба против большевиков продолжалась не прерываясь. Честь и хвала народам Туркестана за их непоколебимый отказ признать правительство растлевающих души бандитов. Их доблестному примеру могли бы даже следовать люди, называющие себя цивилизованными христианами.

После многочисленных задержек и отсрочек, вызывавших у нас поочерёдно то надежду, то разочарование, день, точнее ночь, предполагаемого восстания был точно назначен в канун Нового года, когда все комиссары будут без сомнения пьяны.

Нетерпение, с которым мы ожидали этого дня можно только вообразить. Но, однако, опять по какой-то причине возникла отсрочка, и наши сердца упали, из-за того, что вероятность быть расстрелянными или убитыми самым зверским образом росла с каждым днём. В ЧК вполне могли внезапно решить, что самое время привести приговор в исполнение накануне Рождества, чтобы тем самым продолжить террор по отношению к жителям города и отравить им праздники. Так же было вполне вероятно, что в Рождество охранники тюрьмы напьются и сами решат свести счеты с «контрреволюционерами и врагами пролетариата». Помимо этого, меня беспокоил тот факт, что в заговоре принимали участие некоторые рабочие, так как среди них легко мог оказаться предатель, который продаст нас большевикам.