Текст книги "Погоня по Средней Азии. Побег от ленинской тайной полиции"

Глава X. Дорога в Семиречье

Незадолго до этого приезжал Б. и привёз мне вместе с небольшой суммой денег все необходимые документы для моего путешествия в Семиречье. Я был теперь вооружен бумагами, утверждающими, что я, Николай Иванович Новиков, инженер-строитель командирован в Семиречье для «гидротехнических исследований», довольно искусный термин, который должен был быть малопонятным для полуобразованных большевиков и поставить меня в положение превосходства. Специальные «мандаты» требовали от советских властей оказывать мне всяческое содействие в моей работе и разрешали мне проезд по дороге в почтовом экипаже и на лошадях. Тем не менее, обычная осторожность требовала, чтобы я до поры до времени избегал главных дорог и проделал свой путь по горным тропам, минуя город Чимкент и его окрестности, где я легко мог быть опознан или просто задержан «в ожидании распоряжений», что являлось обычным делом у пролетарских властей в их отношениях с образованными людьми.

Вечером перед моим отъездом приехал с маленьким осликом сарт, чтобы забрать мой багаж, и на следующий день 19 августа перед восходом солнца мы отправились в путь. Мне было жаль покидать это спокойное, уединённое место, где в течение трёх месяцев я жил один среди великолепия природы; где я так вжился в окружающую меня среду, что сам стал её частью и наполовину ею самой. Мне было грустно в глубине души. Я порывал со старыми испытанными друзьями и уходил в неизведанное, полное опасностей и тревог.

Глубокая тень все еще лежала над долинами, но лучи солнца уже освещала вершину Большого Чимгана (12 000 футов), окрашивая гранит в пурпурный цвет, в то время как языки снега сияли как отполированное золото. Мы ехали по едва заметной тропе по склону горы среди кустарников и деревьев, скал и утёсов, в какой-то момент вниз вдоль берега ручья, в другой резко вверх к утесам и уступам скал. Утро было свежим и сухим, так как в этой части гор нет ни росы, ни тумана.

Мы спустились в главную долину, пересекли боковые ущелья, выстланные свежим дёрном и другими прекрасными растениями, орошаемыми ручьями и потоками кристально чистой воды, которая журчала и искрилась в тени деревьев и орошала водоросли по берегам. Все было свежо и неиспорченно человеческой рукой, так, как будто ни один человек не проходил здесь прежде. Когда солнце поднялось высоко и начало припекать, я с жадностью утолил свою жажду сочным зрелым виноградом, который в изобилии рос вокруг на виноградных лозах, обвивающих кусты и деревья на нашем пути. Около полудня нам пришлось преодолеть узкий обрывистый склон опасно нависшей скалы. Наш бедный ослик споткнулся, потерял равновесие и свалился почти на бок. К счастью толстые кусты остановили его падение и удержали его, так, что когда проводник и я с большими трудностями сумели добраться до бедного животного, мы нашли его беспомощно лежащим на спине с ногами, торчащими в воздухе вверх. К счастью он отделался только легкими царапинами на ногах и порванным ухом. Мой багаж свалился с него и скатился по склону, где он и остался лежать невредимым, и даже бутылка Мадейры, которую я держал про запас «в медицинских целях», не разбилась. У нас ушло много времени, чтобы поднять несчастного ослика обратно на тропу, так как наклон был очень крутой и труднопроходимый, покрытый массой валунов и плотными колючими зарослями барбариса.

Пару часов спустя после этого приключения мы перешли вброд реку на другую сторону долины. Это было единственное место на нашем пути, где течение было спокойным и ровным и русло тоже. Мы сделали привал у реки в тенистом местечке, покрытом травой, чтобы покормить осла и самим немного перекусить и попить чая. Обед наш был скудным и состоял только из лепешек местного изготовления, но даже с ними мы должны были быть экономными.

Дальше долина сужалась в глубокое ущелье, и тропа вилась зигзагами среди высоких холмов над бурлящим водным потоком и проходила среди скальных пород известняка. Затем мы снова спустились к реке, где прошли мимо пещеры, в которой когда-то сорок лет назад жили тигры. Они сейчас исчезли из этих мест, но медведи часто используют эту пещеру для своей зимней спячки.

Мы еще раз или два резко поднимались в гору и спускались опять к самой реке, которая здесь мирно текла в узкой долине среди ивовой чащи и зарослей кустов облепихи (Hippophae rhamnoides), покрытых массой ароматных желтых ягод. Типичная лесная растительность закончилась. Крутые склоны были покрыты дерном, образуя превосходное пастбище, на которых раньше паслись огромные стада овец и табуны лошадей, но теперь все было пустынно и необитаемо. Методы коммунистов не могли долго разрушать богатую страну; запасы закончились, собственники, горные киргизы, были доведены до нищеты, и сотни и тысячи акров великолепных пастбищ были заброшены.

День клонился к вечеру и долина погрузилась в тень. Было время останавливаться на привал, но мой проводник настойчиво убеждал меня пройти еще немного дальше, а затем и еще немного дальше. Наконец я понял его упрямую нелюбовь к биваку; он настаивал на том, чтобы спешить, так как был уверен, что скоро мы набредем на стоянку каких-то кочевых киргизов с семейством.

«Но для чего вам нужна грязная кибитка», – спросил я его, – «если мы можем провести ночь на свежем воздухе на траве, и у нас есть всё, что нам надо».

«Но разве вы не понимаете», – ответил он, – «там люди, а здесь только дикая местность…».

В нем говорил извечный страх типичного горожанина провести ночь одному на природе. Для киргизов в этом ничего ужасного нет. Единственное, что привлекает его в ауле, то есть в стойбище, это возможность выпить кумыса и поесть немного баранины. Но для сарта ночь без крыши над головой полна тревог и ужаса. Помимо страха перед грабителями, воображение этих людей в темноте ночи на дикой природе рисует другие всевозможные ужасы: детей шайтана, джиннов, самый ужасный среди которых джус тарнак, монстр в виде женщины со стальными когтями, против которой даже бесполезны обычные заклинания и молитвы для изгнания нечистой силы.

Несмотря на все эти опасности ночевки на берегу одинокой реки в отдаленной пустынной горной долине, я настоял на привале на небольшом пятачке среди высокой травы. Я заварил чай, котелок настоящего ароматного чая, и это внушило моему проводнику удивительную храбрость и примирило его с опасностью провести ночь среди таких ужасов. За два года ему впервые удалось попробовать настоящий чай. Трава была такой пышной, что когда я улегся на своей плащ-палатке, она была похожа на перину и пружинный матрас.

Следующим утром было свежо, и трава была покрыта росой. Мы поднялись на вершину высокого холма, чтобы обойти глубокое и узкое ущелье, в котором река выглядела всего лишь как едва различимая лента, над которой нависают отвесные известняковые утесы. Вдалеке мы могли видеть вершины Угамского горного хребта, покрытые снегом.

Прежде чем мы достигли гребня, наше внимание было привлечено специфическим поведением пары пчелоедов, летающих в состоянии возбуждения над каким-то приподнятым участком скалы, кричащих и вопящих как обезумевшие. Как только они увидели нас, они стали изо всех сил летать навстречу к нам, а затем назад к участку голой скалы, затем опять к нам, словно пытались привлечь наше внимание к месту, где было что-то сильно встревожившее их. Я подошёл и увидел гадюку, греющуюся на солнце. Я разбил ей голову своею палкой, и птицы сразу успокоились. Змеи очень серьезные враги пчелоедов, так как они легко пробираются сквозь дырки в укрытиях, где эти птицы делают свои гнезда, и пожирают яйца и молодняк. Любопытно то, что пчелоеды, должно быть, признали в нас союзников, которые могли бы убить их врага.

Мы перевалили через гребень и спустились в широкую, ровную, плодородную долину реки Кызыл тал. Река текла здесь медленно и разделялась на несколько рукавов, таким образом образовалось несколько островов, покрытых зарослями и кустарником, и пятнами болот с ярко-зеленой травой. Вокруг были разбросаны поля клевера, миниатюрные водяные мельницы и сады и кибитки киргизов. У первой же мельницы я рассчитал своего проводника сарта с ослом и, дождавшись, когда он исчезнет за гребнем, нанял киргиза с верховой лошадью и поехал дальше по долине. Таким образом, мой первый проводник не мог знать, в каком направлении я поехал дальше.

В болотах было множество красноватых уток-пеганок (Casarca rutila), которые замечательно выделялись своим блестящим ярким золотистым оперением на фоне зеленой травы. При нашем появлении они взлетели и оглушили нас своим пронзительным криком. Справа и слева от нас находились покрытые травой предгорья, позади которых вздымались высоченные горы с альпийскими лугами

Это было великолепное место для охоты на горных козлов. Любопытно, что летом и зимой самки с козлятами остаются в стадах в горах на восточной стороне долины, а старые козлы на западной. Их рога иногда достигают гигантских размеров, до пятидесяти восьми дюймов. Осенью самцы спускаются к самкам, и весной они все вместе спускаются в предгорья, чтобы полакомиться сочной травой. В это время их не трудно подстрелить.

Во многих частях долины было изобилие дикого овса вперемешку с черной колючкой. Эта интересная трава растет в горах везде, на сухих склонах или на сырых лугах; она растет колониями, и в особенности любит старые пастбищные земли, которые она заполняет плотной массой, как будто посеянная человеком, и никакие другие виды трав там не могут больше укорениться. Она как будто просится для культивирования. Было одно поле, окруженное камнями, битком забитое этим овсом, его было так много, что казалось и на самом деле невероятно, что оно не засеяно и не обрабатывается человеком; овёс был выше моего пояса и чрезвычайно густой. Люди пытались собирать и культивировать это зерно с блестящими результатами. Зерна у него больше и крупнее, чем у обычного овса, но является ли оно столь же удобоваримым для желудков лошадей, остается под вопросом. В любом случае он является великолепной едой для животных на зеленой стадии.

Я остановился на двадцать четыре часа в этой долине, а затем нанял проводника с верховой лошадью и поехал через горы в место, населенное русскими колонистами, на главной дороге, ведущей к Семиречью. Наш путь шел вверх зигзагами и затейливыми изгибами к очень крутому перевалу через массивные известняки, подъем занял у нас два с половиной часа. На вершине росли чахлые можжевельники Juniperus pseudosabina, арча по-тюркски, среди фантастического вида колонн известняка, которые были реликтами разрушившихся утесов. С перевала перед нами открылась великолепная панорама. На востоке, в узком ущелье далеко внизу в пропасти извивалась серебряная лента реки Угам и за ней, ярус за ярусом, исчезая вдали, поднимался хребет за хребтом, увенчанные вечными снегами. Это были горные хребты Тянь-Шаня, постепенно исчезающие к Востоку в глубине пустынь Джунгарии. На запад наша дорога шла к холмистым предгорьям, и дальше, сколько мог видеть глаз в туманном вдалеке, к высушенной на солнце долине реки Сырдарьи.

В первом же ауле я отослал назад своего проводника и нанял другого киргиза с лошадью. В этот раз они дали мне старую лошадь, но это было роскошное животное туркменской породы, с хорошим ходом и первоклассной рысью. Было истинное удовольствие ехать на этой лошади; это позволило мне забыть на время, что на следующий день я въеду в русское село и встречусь с советскими властями.

Проведя ночь в киргизском ауле, мы прибыли на следующий день в широко раскинувшееся русское село под названием Дорофеевка или Джангали, от тюркского слова джангал, обозначающего чащу, откуда и английское слово джунгли, которое наблюдательные и сообразительные киргизы переименовали в «Джанганчи», то есть «Жулики».

Мы остановились в большом деревенском доме, над которым висел большой красный плакат с надписью «Сельский Реввоенком», что значило «Рев – Воен – Ком», Революционный Военный Комитет. Мне пришлось довольно долго ждать «товарища» председателя этого учреждения. Он был, конечно, коммунист, а также служил в Красной армии, и поэтому носил совершенно новую униформу, недавно изобретенную в Туркестане, темно-синюю куртку с желтыми галунами и красные бриджи. По физиономии он был чистый жулик и головорез. Он долго и медленно читал мой «мандат», и внимательно исследовал печать. Я не волновался, так как все мои бумаги с их подписями и печатями были настоящими.

«Почему, товарищ, вы едите по редко посещаемым тропам, вместо того, чтобы ехать по чимкентскому почтовому тракту?» – спросил он с любопытством.

«Как же я могу проводить гидротехнические исследования на главной дороге», – ответил я со снисходительной улыбкой.

«М…м…м…, да …, конечно…» – ответил председатель с некоторым замешательством. «Конечно, на дорогах ничего нет… конечно… вам нужны горные районы. Но, тем не менее, вы должны изложить весь ваш маршрут», и он просиял яркой улыбкой.

«Как я могу изложить весь маршрут исследования гидрогеологии региона и определения дебета артериальных потоков его дренажной системы?» – ответил я опять со снисходительной улыбкой, используя, как только можно, больше слов, чтобы выставить его дураком.

«М…м…м…, да …, конечно …, это так… я вполне понимаю …совершенно верно …, товарищ. Понимаете, говоря по правде, у меня нет времени изучать науку, так как у меня природный талант к политике, и поэтому я изучил только науку о платформе». Он прервался и затем добавил – «Ну, хорошо …. Вот, товарищ Хромов! Распорядитесь в Исполкоме, чтобы обеспечить исследователя Никонова верховой лошадью и проводником».

Исполком, как я должен объяснить, это «слово-гибрид», составленное из слов «Исполнительный комитет», любимое выражение среди коммунистов.

Я пошел со своим киргизом в караван-сарай (местная гостиница) и по пути купил ароматную дыню, оказавшую мне двойную пользу. Она не только предоставила мне отличный и самый живительный завтрак, но и уберегла меня от опасности, которая, возможно, была вполне реальной. Когда я направлялся в караван-сарай, я внезапно заметил инспектора, которого знал еще по Туркестану, идущего прямо на меня. Он не был большевиком, но пошел к ним на службу. Он шел, глубоко погруженный в беседу с другим мужчиной, который был одет с головы до ног в черную кожу, верный признак коммуниста. Встреча лицом к лицу была неизбежна. Я поднес дыню к своему носу, как если бы я наслаждался ее ароматом, и таким образом полностью закрыл свое лицо. Они скользнули по мне взглядом, но могли увидеть только мою кожаную куртку и взъерошенную бороду. Но предположите, что они вздумали бы заговорить со мной… да… я, конечно, не дожил бы до того, чтобы написать эти строки.

Я довольно долго дожидался лошадей, причём так долго, что, несмотря на опасность открыто ходить по селу, я был вынужден вернуться в Исполком, чтобы попросить их поторопиться с лошадьми. Я нашел членов исполкома, сидящих во дворе с несколькими крестьянами, лениво обсуждающими, чья обязанность предоставлять лошадь и кто должен идти со мной в качестве проводника. Они продолжали повторять, что сейчас время уборки урожая, что сейчас горячая пора, что сейчас рабочее время, что они все ужасно заняты – все это шло в разрез с присутствием этих сельских жителей в деревне и с тем фактом, что половина из них была в подпитии. Уставший от ожидания и стремясь убраться как можно скорее из этого опасного места и от этой неприятной компании, я, в конце концов, поднялся к председателю и твердо заявил ему:

«Послушайте! Я не для собственного развлечения рискую своей головой, разъезжая по этим горам, а выполняю задание Рабоче-крестьянского правительства, которому мы все должны служить; и поэтому, товарищ Председатель, поторопите, пожалуйста, своих подчиненных и прикажите им немедленно предоставить мне лошадь».

«Ну, давайте поторапливайтесь там, ребята! Не о чем спорить, берите немедленно тех лошадей и вперед, а не то…» – закричал председатель крестьянам, сидящим кружком и все ещё спорящим, кому из них это делать.

В течение часа я выехал и к вечеру приехал в село Трехсвятское, расположенное в плодородной долине в предгорьях. Здесь я снова остановился в доме Председателя исполкома, молодого человека, который был солдатом в старой армии. Он был очень занят обмолотом зерна от полученного богатого урожая. Это было первое село на моем пути, где было в достатке зерна и изобилие запасов обычного продовольствия. Это было начало района полного зерна и крупного рогатого скота, еще не разрушенного коммунистическим экспериментом и не разграбленного большевиками.

Ввиду всего этого изобилия я поинтересовался, почему они не посылают зерно в голодающий Ташкент, где фунт хлеба уже стоил сто рублей. Вследствие своей невероятной глупости в паре с непоколебимым упрямством, коммунистические власти, имевшие огромные проблемы с поставками и продовольствием, запретили не только экспорт из голодающих мест, но и импорт в них! На всех дорогах стояли красные патрули и отбирали у проезжающих даже пустяковые пакеты с мукой, которые у них могли быть с собой и которые они, возможно, везли контрабандно в город, чтобы помочь своим друзьям и родственникам избавиться от мук голода.

В то время, когда мы сидели и пили чай, мой хозяин разглагольствовал на предмет своих политических взглядов. По его мнению, в России не только не должно было быть какого-либо советского или большевистского правительства, но также и никакого царского или даже никакой буржуазной республики; надлежащая форма республики должна была быть «демократической». Удивленный такими возвышенными политическими воззрениями со стороны простого деревенского мужика, я расспросил его немного подробнее о его политических взглядах и обнаружил, к моему разочарованию, что под «демократической» республикой он имеет ввиду такую, когда русские колонисты в Туркестане могли бы свободно забрать себе все земли киргизов и разделить их между собой.

«У них здесь их больше, чем достаточно, у свиней!» – было его заключительное политическое кредо.

Его жена принесла мне чай, к которому она подала восхитительную сметану, масло, яйца и много прекрасного белого хлеба, которого я не видел уже как два года; люди в Ташкенте уже и забыли думать о таком.

«Ешьте», – сказала она, – «Не беспокойтесь. Я прошу прощения, что это обычный хлеб, а не белые булочки».

Эту ночь я спал на груде свежего сена, которое было мягким и теплым, каким только могло быть, хотя ночью было довольно свежо. Следующим утром по приказу Председателя Исполкома молодой киргиз привел лошадей, и мы отправились в путь. Мы следовали вдоль предгорий горной цепи, простирающейся далеко в восточном направлении. Дорога пролегала через слегка холмистую местность, которая пересекалась ущельями и шумными потоками, стекающими вниз с гор, и была покрыта полями зерновых культур, клевера, лугами и киргизскими и русскими фермами. Я провел ночь в русском селе Маи Булак, что по-киргизски значит Нефтяной источник. Хозяин дома, в котором я остановился, пожилой мужчина, пригласил меня съездить на экскурсию в горы посмотреть старую шахту с огромными выработками, где было найдено огромное количество древних инструментов. Он мне также рассказал, что до революции киргизы добывали первоклассный уголь в горах для кузнецов. «Теперь они ушли, Бог знает куда, и у нас нет больше угля», – завершил он.

Здесь, как и еще везде среди русских поселенцев в Семиречье, я был поражен зависимостью русских колонистов от киргизов. Все делалось киргизами: они работали в поле, пасли рогатый скот, перевозили уголь и древесный уголь и т. д. Иногда они даже арендовали назад свои собственные земли у поселенцев – земли, которые были отобраны у них прежним правительством и подарены колонистам из России. Такова была система колонизации этого края, которая превратилась в главную причину недовольства киргизов против русских властей, приведшая к восстанию в 1916 году. Власти пытались оправдать подобные этому меры такими модными словечками, как «благотворное влияние российских колонистов на грубых кочевников» – «благотворное влияние» при этом выразилось в обучении киргизов питью водки, и таким образом в содействии росту имперских доходов; киргизов, бывших, конечно, как все истинные мусульмане, чрезвычайно трезвым народом.

Поскольку для меня было важно покинуть опасный район по соседству с Чимкентом, я отклонил заманчивое приглашение посетить интересную старую шахту, сославшись на отсутствие времени.

«Тогда приезжайте потом снова», – сказал старик, пытаясь убедить меня. «Здесь есть множество интересных мест поблизости: например вы собираетесь пересекать реку Аксу; в одном из ущелий, в котором она протекает, есть целая гора „стальной руды“. В соседнем селе был кузнец, который нашел золото в одной из этих долин. Он раньше уходил на два – три дня и приносил назад фунт золотого песку и затем веселился, пока не пропивал все свои деньги. Правда, в конце концов он пропал».

На следующее утро местный мальчик лет четырнадцати привел мне лошадей. Лошадь, предназначенная для меня, была типичным киргизским животным, мощным, с прямой шеей, длинной густой гривой и огромным густым хвостом. Это была хорошая кобыла, еще полная сил, и она сразу пошла в хорошем темпе, не дожидаясь кнута или шпор. После нескольких вёрст хорошей интенсивной рыси мы начали крутой спуск в долину реки Аксу, которая протекает по дну глубокого и узкого каньона между вертикальными утесами конгломерата. Дорога была такой, что у иного могла бы закружиться голова, она резко спускалась вниз к мосту через водный поток, который ревел и бушевал так, словно он падал в бездну. Мост был сделан из длинных бревен, концы которых поддерживались на береговом устое прочной системой балок и большими камнями. На бревнах лежали связки хвороста, на которые были насыпаны горсти земли. При строительстве этой конструкции не было использовано ни единого гвоздя, ни одного кусочка металла. Это был один из типичных мостов, построенных местными жителями в гористых районах Средней Азии, и их можно видеть везде от Туркестана до гор Индии. Этот мост был особенным, исключительно длинным, одного его вида было достаточно, чтобы вызвать содрогание. Мальчик-киргиз, все время до этого скакавший впереди меня, остановился на мосту, посторонился и пропустил меня, словно предоставляя мне честь первым сверзиться в зияющую бездну внизу. Сейчас я знал, что подо мной была хорошая надежная киргизская кобыла, которая очень хорошо знала окрестности и повидала немало в своей жизни; в то же время постоянная возможность попасть в руки своих врагов притупила у меня чувство опасности, и я, не колеблясь, въехал на мост. Моя замечательная лошадь бесстрашно въехала на него и зашагала первой. Мост танцевал как на пружинах, но она не обратила ни малейшего внимания на это и начала бодро взбираться на крутой склон на противоположной стороне. Молодой киргиз последовал за нами. После полудня его лошадь начала отставать, поэтому мы въехали в соседний аул и поменяли её на другую. Затем мы продолжили наш путь, проехав по маленькой долине прямо на перевал, где мы оказались на огромной вертикально стоящей скале, под которой простиралась равнина, плоская как стол, прямо в нескольких милях к северу от другого высокого хребта Каратау. Мы стояли на большом выбросе горных пород, образованном смещением известняковых плит, составляющих основную массу этой части гор. Мы не стали тратить много времени на то, чтобы разбираться, как нам спускаться вниз, и просто отправились вниз по равнине. Моя кобыла резво понеслась вскачь; её даже не требовалось пришпоривать, скорее её необходимо было придерживать.

Сразу после заката солнца мы приехали в село Высокое и остановились на постоялом дворе. В тот день мы проехали сорок пять миль за десять часов по горным дорогам, поэтому я купил лошадям двойную порцию овса, что было большой роскошью в то время.

На следующее утро пока я ждал лошадей, хозяин постоялого двора начал жаловаться на тяжелые времена, которые наступили для всех с начала большевистской революции из-за нападений, крушения всего и грабежа зерна у крестьян. Он жаловался, что советское правительство запретило наемный труд, что было равносильно запрету сельскохозяйственного производства.

«В былые времена наша молодежь была полна жизни и часто доставляла неприятности, но сейчас она стала совершенно невозможной; вы теперь вообще ничего не можете сделать с ней. Киргизская молодежь лучше нашей; у них есть хоть немного совести», – завершил он.

Я раньше слышал, что где-то недалеко от этого села, в горах, среди почти непреступных скалистых утесов есть пещера, в которой когда-то стоял терракотовый идол; что некоторые русские успешно нашли дорогу в эту пещеру, разбили идола и под ним нашли серебряное блюдо с несколькими очень старыми золотыми монетами. Я спросил, было ли известно что-нибудь про это.

«Конечно, я знаю про это очень хорошо», – ответил он. «Пещера была почти совершенно недоступной; наши парни проникли с помощью веревки, спустившись в неё сверху; они разбили идола и забрали золотые монеты, бывшие под ним, как вы и сказали», – сказал он.

«Что они сделали с деньгами?» – спросил я.

«Они расплавили их и на вырученные деньги напились. Да ведь они получили столько денег, что могли пьянствовать целую вечность», – сказал он.

«А почему они захотели туда пойти и разбить идола?» – я спросил. «Они могли продать его за хорошую цену; одно блюдо стоило больше, чем монеты».

«Просто лень; идол был тяжелый; и это сулило большие трудности при опускании его из пещеры. Это похоже на то, что случилось с механиком насосной станции в Арыси, который взорвал на кусочки фарфоровую статую».

«Какую статую?»

«Механик и его друг вели тайные раскопки в руинах Отрара, и они нашли подземную комнату; говорят, они вынесли оттуда немало хороших вещей и дела у них шли неплохо. Они вытащили фарфоровую статую высотой примерно четыре фута; у нее был нимб над головой и отверстия в ногах, чтобы прикручивать, я полагаю. Она долго лежала у механика во дворе, но однажды, когда у него был день рождения, и к нему пришли друзья, они все напились до чёртиков, а потом начали практиковаться в стрельбе по мишеням из его винтовки, и разбили её вдребезги».

Очевидно, что некоторые старинные реликвии буддийского искусства стали жертвой пьяной глупой выходки русских крестьян. Буддизм был широко распространенной религией в этом регионе до его завоевания арабами. Отрар был богатым средневековым городом, расположенным недалеко от места слияния реки Арысь с Сырдарьей, центром торговли с Китаем, Персией, Византией и Европой. Он был разрушен монголами, но был восстановлен из руин и при Тамерлане весьма процветал. Именно здесь он умер. Его развалины занимают большую площадь и лежат в районе, который сегодня представляет собой безводную пустыню недалеко от станции Тимур на ташкентской железной дороге.

Днём я добрался до почтовой станции Бурное, явился к местным властям, предъявил свой мандат и получил экипаж, запряженный парой лошадей, с которыми и отправился дальше, в полной мере воспользовавшись всеми привилегиями советского чиновника, работающего на рабоче-крестьянское правительство.

Вокруг раскинулись плодородные земли, великолепные пастбища, цветущие луга по долинам рек; справа от дороги поднимались горы с заснеженными вершинами, с которых стекали многочисленные речные потоки.

В самом деле, сколько лет прошло с тех пор, как я ездил в почтовой карете и слушал веселый звон колокольчика под дугой и глухой стук копыт по травянистой степи, вызвавшие в памяти воспоминания о моей ранней юности, когда мне приходилось много ездить по Южному Уралу и Оренбургской степи, которую тоже напомнил мне окружающий ландшафт.

Многие из здешних рек – золотоносные.

В ущелье одной из них – Таласе, на поверхности скалы выполнена таинственная надпись, выбитая буквами алфавита, на котором не написан ни один азиатский документ, ни древний, ни современный. Я узнал впоследствии, что он идентичен письменности знаменитых Орхонских надписей на далеком Енисее. Они в конечном итоге были расшифрованы датским археологом профессором Томассеном, который показал, что они были сделаны на уйгурском языке, древнем языке тюркских народов, которых мы сегодня называем киргизами. Интересная вещь состоит в том, что Орхонтские надписи с одной стороны идентичны тамгасам киргизов – это племенные знаки и клейма, используемые их родами, в то время как с другой стороны они очень близки старому арамейскому алфавиту, на котором записывался разговорный язык Палестины во времена нашего Спасителя и который был позднее заменен древнееврейским языком в качестве национального. Трудно сказать, привнесены ли эти тамгасы из арамейского языка или они гораздо старше. Надписи отдельных тамгасов совсем не редко встречаются на скалах в киргизских странах и относятся они к очень древним эпохам. Тюрки сами по себе люди с самой древней античной культурой, и нельзя забывать, что это самая известная древняя цивилизация, древнее даже, чем ассиро-вавилонская, каковыми были шумеры, которых считают народом, принадлежащих к тюркской группе.

Вот какие мысли и размышления об отдаленном прошлом человечества может вызвать знак простой тамга – обыкновенное тавро, простое клеймо о собственности на боках киргизской лошади!