Текст книги "Евпраксия"

Объяснение

Снова оказались наедине, но теперь уже не случайно. По требованию императора сошлись в тронном зале Бамбергского дворца; входили туда словно два поссорившихся государства, до самых дверей в зал сопровождаемые своими приближенными, которые затем должны были в соответствии с высочайшим повелением остаться за порогом. Император желал говорить с императрицей. О чем? Кому ж о том знать?

Генрих был весь в черном, как некогда в Кведлинбурге, высокий, худой, золотая цепь покачивалась на впалой груди, ровно ошейник широкий на охотничьем псе; не сел на трон, бегал и бегал из конца в конец по мрачному залу; Евпраксия стояла на одном месте, следила за Генрихом, спокойная и будто равнодушная.

– Мы задержались в Бамберге, потому что я ждал вестей из Италии, – начал император, не глядя на жену, голосом особенно резким и отрывистым.

Евпраксия промолчала. Вести из Италии ее не касались. Ниоткуда не ждала вестей.

– Я получил известия из Италии и не могу сказать, что они слишком утешительны. Я надеялся…

Генрих остановился, уставился на Евпраксию. Она оставалась по-прежнему равнодушной. Все в ней умерло к этому человеку. Чего ему нужно от нее?

Император уловил это настроение, переменил направление разговора.

– Киевский князь, ваш отец, в грамотах ко мне просит, дабы по своему усмотрению могли распоряжаться его послами. Вы можете оставить их при себе для услуг, можете отправить назад в Киев. Он считает, что вам приятно будет иметь возле себя славянские души. К тому же он послал молодых.

Говорят, он любит молодых. Так же и вы.

– А так же и вы, император, – добавила Евпраксия.

– Я? – удивился Генрих. – Разве я порезал себе руку на пиру при виде молодой женщины?

– Вы избрали императрицей меня, а я не принадлежу к старым людям. Может быть, я слишком молода.

Ей хотелось сказать: «Возмутительно молода и нетронута», но она сдержалась, лишь скользнула по нему серыми своими глазами, да так, что у другого человека от их взгляда сердце зашлось бы. Генрих же только стиснул зубы и еще быстрей забегал по залу. На ходу кидал:

– У киевского царя, как мне сказали, преступное пристрастие к молодым…

– Вас это не должно беспокоить.

– Ну, да, но вы его дочь.

– Я императрица германская.

– Именно поэтому… Вы обманули меня, императора…

– Может, вы ошибаетесь?

– Именно так, именно так… Я полагал, что в ваших жилах течет кровь греческих императоров…

– Я никому такого не говорила…

– Да, но я полагал…

– Нужно было спросить у меня.

– Есть вещи, о коих не расспрашивают. Известно было, что русский князь сочетался браком с греческой принцессой. Но никто не знал, что она умерла и что он взял себе в жены девушку из подлого рода…

– Из простого…

– Все равно.

– Не для меня.

– Так вот: я жестоко обманулся.

– Вы можете объявить новый манифест. Отменить свой предыдущий и призвать своих людей молиться за какую-нибудь новую императрицу. С греческой кровью в жилах. Надеюсь, вы уже нашли такую?

– Я надеялся на объединение церквей, но в этом мне отказано: киевская церковь оттолкнула руку церкви Римской.

– Должно ли мне различать церкви нашу и вашу?

– То – дело клира. Но для государства… Когда-то Великий Теодорих[8]8
  Теодорих Великий (493–526) – король остготов, основал королевство в Италии, куда вторглись после его смерти франки. Хлодвиг умер в 511 году.


[Закрыть] в письме к франку Хлодвигу сказал, что бог соединяет королей различных народов святыми семейными узами, дабы их миролюбием родственным крепить желаемый этими народами покой. Ибо лишь то свято, что не может быть нарушено никакой враждой. Короли роднятся, народы, отделенные друг от друга, обретают единую волю, и чрез те узы влекутся к согласию и единению дум.

– Я уже слышала о судьбах государства. Хотела бы услышать о себе.

– Я сказал.

– Хотите послушать и меня?

Генрих снова остановился, посмотрел на Евпраксию – настороженно, чуть ли не испуганно. В ней кипела юность.

– О чем?

– О вас.

– Император может говорить только о государстве. О власти. Ни о чем больше.

Ей хотелось закричать: «А Кведлинбург!» Закусила губы, свела – не разжать – пальцы обеих рук… Винные погреба Кведлинбургского аббатства.

Серые крутобокие бочки; узкий проход между ними; вино прямо из бочек в кубки – и кубок о кубок! Согласна ли стать императрицей! Да. А потом крипта святого Випперта, капеллан, узконосый аббат Бодо. Согласна ли она, согласны ли оба? Да, да. И кубок о кубок! А свидетелем – солнце, что садилось за горами. И это все для нее: солнце, вино, крипта, голос капеллана и его голос. Он выше гор, неба, дождей, громов. Все это было и вечно будет, а он – лишь раз на свете. Не было его и не будет такого.

Только сейчас он есть. Когда-то маленький, как и она была маленькой, сливались с травами, листьями, могли забывать в тех объятиях природы весь мир; теперь он поднялся над всем, словно небожитель. Император, и она – императрица… Станешь императрицей – осчастливишь мир… Помнила каждое крепкое пожатие его руки, каждое слово, молвленное с затаенным смыслом, каждый взгляд, подаренный ей.

Должна бы теперь спросить у него: где это все? Зачем было? Да и было ли?

Спросила о другом:

– Какое место для меня отводится в том государстве?

– Вы – императрица. У вас будет свой двор. Свои приближенные. Все, что нужно. Власть. Сказал уже о людях из Киева. Вы можете выбирать. Того, в зеленом, если захотите. Может, стольником?

– Тогда уж лучше спальником! – Она засмеялась. – Хочу, чтобы Журило был моим спальником!

Она теперь чувствовала, как можно мстить, мстить особенно больно.

Генрих пометался по залу, присел на краешке трона, устало согнулся, будто сломался в поясе. Взгляд упал на ноги, не отрывается от них. Боже, какие они у него длинные и тонкие! Словно не императорские, а… лошадиные какие-то или оленьи. У императора ноги должны быть надлежащей полноты, округлости, крепости. А у него они, как у мальчишки. Жаль, что только ноги. Он согласился бы ради этой женщины стать мальчишкой, тем беспутным парнем, для которого когда-то рыдания обесчещенных бабенок были словно дождь для жаждущей нивы. В них тогда он улавливал рыданья всего мира. Коль еще не властен над миром, властвуй хоть бы над одной женщиной! Так повелось испокон веков.

Теперь он владел империей, женщиной же завладеть не мог, отказано ему в том, на что способен самый последний человек в его государстве. Что мог он сказать этой женщине? И почему должен был говорить, оправдываться, убеждать? Его властолюбие питалось властью над толпами. Никогда не занимался отдельными людьми. Убеждать и уговаривать каждого – о, это слишком обременительно и мешкотно. И людям, как он заметил, тоже нравилось, чтоб их собирали вместе. Тогда чувствуешь свое величие, многочисленность, огромность, тогда каждый может и раствориться, исчезнуть с глаз долой, уклониться от гнева, от наказания, от загребущих рук властелина. Он, властелин, собирал толпы и вел их за собой. Против баронов, против папы. Крестьяне шли в поход не больше чем на сорок дней, потому что их ждало поле. Пятница, суббота, воскресенье отводились для молитв. Когда же воевать? Как избежать распыленья людей? Он собирал их для военных смотров, приветственных встреч; шелестели стяги, гарцевали кони, ревели трубы. Собирал люд в соборах, сплачивал его, сбивал воедино, не давал распылиться, жаждал побед, не думал о поражениях. И всегда собственное тело воспринимал он как воплощение своей силы и власти.

Поражение означало смерть. Только победа, всюду и всегда!

И вот – поражено тело, но дух не сломлен, и солнце светит, и нужно жить дальше и вновь побеждать! Он не может сносить неудач, он должен искать новых путей для успехов.

Так и нашел Адельгейду. Самой судьбой…

Вслух сказал:

– Самой судьбой определено… Вы – императрица… Я сделал вас ею.

Она засмеялась издалека, неуловимая, неподвластная его словам.

– Судьба может сделать императрицей. А женой?

Тело Генриха оцепенело от неудобной позы. А мысли толклись в его голове беспорядочно, словно в горячке. Да, он вел себя с ней нескладно.

Убегал по ночам из императорской спальни – стыд и позор. Что мне и что тебе нужно, жена? Еще не настало мое время. Нужно бы иначе. Она ведь девушка. Совсем молодая. Непорочная. Virgo. Не поддалась кведлинбургской испорченности. И кровь. Оскорбил ее. Нет крови греческих императоров? Зато течет кровь русских князей! Он сам всего лишь в третьем колене император.

Его дед Конрад, прежде чем стать императором, был обыкновенным графом из Франконии, к тому же неграмотным. Потому бароны и выкрикнули его императором, надеясь, что глупым легче будет помыкать. А у нее – триста иль даже тысяча лет кесарского рода. И русская империя не имеет границ. И неприступна в своей загадочности. С Адельгейдой нужно иначе? А как? Кроме всего прочего, она все-таки женщина. Адам был в раю всего лишь семь часов.

Почему не дольше? Потому что немедленно после сотворения своего женщина изменила ему. На шестом часу создал господь Еву, и она тут же отведала плода и подала его мужу, который съел его из любви к ней. Вот что нужно: любовь! Он любит Адельгейду, потому и сделал ее императрицей.

– Я люблю вас! – воскликнул Генрих и соскочил с трона. Выпрямился, схватился обеими руками за золотую цепь так, будто хотел сорвать ее с шеи.

– Благодарю. Еще не слыхала от вас этих слов.

– Теперь вы их услышали! – Он продолжал кричать и уже не мог остановиться в крике. – И потому… И потому я велю… Я сам прогоню всех ваших русских! Отправлю их назад в Киев! Всех, всех! Никого не оставлю! Ни стольников, ни…

Хотел добавить спальников, но удержался. Для подтверждения своих слов топнул ногой.

– Все с радостью подчиняются вашим повелениям, император.

– Все? А вы?

– Я тоже.

– Мы завтра едем в Майнц! Нет, в Вормс, мы поедем в Шпейер!

– Мы поедем туда, куда вы повелите ехать, император.

Он опять утомленно сгорбился, сказал почти плаксиво-нищенским голосом:

– Адельгейда…

– Я бы тоже хотела назвать вас не императором, а просто – Генрихом, тем более, что для моего рода это имя, если хотите, привычно-счастливое. Ведь тетка моя Анна стала женой французского короля Генриха.

– Не императора – всего лишь короля.

Евпраксия полоснула его своим серо-стальным взглядом; не скрывая пренебрежения к его никчемной надменности, она говорила, говорила свое, и не понять было, к чему ведет, и потому неизвестно, как должно отнестись к ее словам императору.

– Моя тетка Анна во время церемонии коронационной клялась на Евангелии, вывезенном из Киева, написанном по-русски.

Он хотел не без ехидства бросить ей, что уж его жена подобную возможность утратила безвозвратно, но Евпраксия властным движением руки не дала ему говорить и, как бы наперед угадывая, что он мог сказать, с грустью продолжила:

– Меня привезли в эту землю ребенком, и никто не подсказал мне последовать тетке Анне. Должна бы это сделать еще перед тем Генрихом, маркграфом, – не сделала. Исповедник мой, отец Севериан потом очень казнился; то была его вина. Я простила ему, но горечь в сердце моем осталась.

– Я вас не могу понять, – наконец сдался император.

– Хотела напомнить вам, что я – дочь великого князя Киевского, у народа моего своя вера, значит, должна я пользоваться услугами духовника сей веры, не вашей. Можете отослать русских людей, но не священника…

– Никого! – закричал Генрих. – Всех русских обратно! Всех домой! Этот бородатый – самый вредный! Я заставлю вас подчиняться! Приучу к послушанию! Я ваш муж! Император!

– Вы слышали мои слова, император, – спокойно закончила Евпраксия. – Я буду бороться за свое право.

Летопись. Лицемерие

«В Страсбурге нежданно повалился дом, в коем король творил народу суд. Никто при том не понес утраты, кроме священника, который недозволенным образом в доме вместе с женой одного отлученного жил.

Вследствие чего, быв наиболее повинным из всех, он и поплатился жизнью: у него переломаны все кости.

Как приятно описание дел благочестивых! Как подъемлют они дух наш!

Как радуют они нас, когда мы воспринимаем их и слухом нашим и зрением! И все же из-за жестокости своего сердца мы, несчастные, остаемся при своей лености».

Из «Хроники» Титмара Мерзебургского. 1018 г.

Дьявол

Все стало одинаковым, не могла понять, то ли это Майнц, то ли Вормс, то ли Шпейер, – над всеми городами повисла плотная стена осеннего дождя, жизнь ее, будто осеннее небо, сплошь подернулась мраком. Осталась одна, всех от нее оторвали, всех, кроме Журины. Теперь жила одними воспоминаниями. Измученное воображение переносило ее в родную землю все чаще и чаще, а здесь ничего не видела, не могла взять в толк, где она и зачем. Там, дома, радуются пришествию дождей, а тут дожди обрушиваются проклятьем.

Нестерпимыми стали ночи, когда внезапно просыпалась, с ужасом вспоминала все, что с нею случилось, бегала-бегала по темной, безмерно просторной императорской спальне, плакала-плакала. Императрица поднялась выше всех и стала самой одинокой из всех. Спала подобно святому Якову, что положил себе под голову камень, и приснилась ему лестница, поставленная на землю, а верх ее достигал самого неба. Символ представлений людских о мире: восхождение снизу вверх, разделение на высоту и низину, кто поднялся, тот уж не должен опускаться, грязь внизу, наверху же свет, чистота, благородство.

А она чем выше поднималась, тем в большую грязь попадала. Жила среди одиночества, среди пересудов, подглядываний украдкой, грязных намеков шепотком. Жила бессильная что-либо сделать, чем-либо помочь себе.

Для всех людей любовь – это освобожденье, радость, восторги наивысшие, для нее же любовь обернулась проклятием. Люди, которые любили ее, всегда приносили ей страдания. Отец, мать, брат, да и Журина, как ни добра. Заставила душу узнать про чеберяйчиков, которых не дано никому и никогда видеть. Верно, есть в свете воля злых сил. Откуда? И над каждым ли простирается? И почему? И можно ли спастись? И можно ли хоть надеяться на избавление? Уклониться, упраздниться, спрятаться, дать передышку измученной жертве?

Воля злых сил простирается угрозою над всеми и всегда, но повисает, словно туча, лишь над иными несчастными. Когда-то она считала, что стоит уехать подальше – и убежишь от злой силы и от собственного несчастья. Чем дальше ехала, тем крепче запутывалась в сетях несчастья. Воля злых сил…

Почему сосредоточилась на ней? Расплата за красоту? За происхождение высокое… иль за низкое? Отмщение за мать, которая пренебрегла родом своим и преисполнилась княжьим высокомерием, а такое не проходит безнаказанно ни для кого. Над нею злая воля тяготела от самого рождения, теперь Евпраксия в этом была убеждена.

Придворные дамы перешептывались: чего еще ей нужно? На пышных приемах сидела на двойном троне, рядом с императором, несла на золотистых своих волосах золотую имперскую корону, перед ней падали на колени, целовали руку достойнейшие мужи, за нее пили на пирах, за нее молились в соборах.

Чего ей нужно?

Никто не видел того, что не дано видеть. Жизнь повседневная разделена ведь на видимую и скрытую. Никто не видел ее одиночества, от которого можно одичать, отчаяния, что могло довести до безумия. Рядом с ней была только Журина; вместе и плакали тайком, чтоб никто не заметил и не услышал, хотя, кажется, кто бы услышал: император неожиданно оглох.

Приступы глухоты начались у Генриха уже давно, после трехдневного стояния на морозе в Каноссе, приходили и позже, всегда в пору наступленья дождей, холода и пронзающей сырости. Генриху легко было скрывать глухоту, потому что – император, ему надлежало повелевать, приказывать, кого ему-то слушать? Император обязан так или иначе быть отделенным от «нижнего» мира, он наверху, ему нужен покой для размышлений, для высших решений, и пусть о него, как о подножие высокой горы, бьются тысячи людей с их мелкими хлопотами, суетой, никчемностью, он же остается пребывающим в гордом одиночестве, один на один с облаками.

Только Заубуш знал о глухоте императора, как и обо всем остальном у императора, знал, но умело избегал в дни приступов глухоты всяких разговоров с ним, – лишь слушал и хлопал ресницами в знак понимания и покорности. Евпраксия о глухоте императора не знала, потому и начались у нее беседы с Генрихом столь странные, что она уверялась, будто сходит неминуемо с ума.

Она: Неужели во всей вашей империи льет такой нудный дождь?

Он: Положение императрицы обязывает.

Она: Я не люблю воды. В мокрядь человек всегда слишком остро ощущает свое одиночество.

Он: Сегодня я пришлю вам новые украшения. Их привезли от французского короля. Я сожалею, что умерла ваша тетка Агнес, королева Франции. Примите мои соболезнования.

Она: Мне хочется жить.

Он (улыбаясь): Страх подданных – дело понятное, а на прихоть женщин-повелительниц нет управы.

Она: Боже мой, неужели это прихоть?

Он: Мы никуда больше не поедем.

Она: Я никуда и не хочу ехать, от себя никуда не убежишь. Но мне грустно и горько!..

Он: Императору приходится больше любить замки, чем сытые города, воинов больше купцов, битвы – больше мира.

Она: Боже, я никогда не знала, что судьба императрицы может быть столь тяжелой!

Он: Церковь требует мира, а я хочу распрей.

Она: Человек должен жить красотой, добром, правдой, иначе – зачем тогда жить?

Он: Величие изнуряет, к этому следует быть готовым всегда. Величие – это зверь, который требует каждый раз новой поживы. Зато ничто не может быть выше величия!

Она: А кто ответит мне взаимностью на мой вздох, на мой крик, на мой поцелуй?

Он: В Саксонии снова бунтуют бароны. А эта всесветная блудница Матильда Тосканская женила на себе глуповатого мальчишку – Вельфа Баварского.

Она: Я ничего не желаю знать об этих людях! Какое мне дело до них?

Он: Про Карла Великого сказано, что он большее внимание уделял государственной пользе, нежели упорству отдельного лица. Хотел бы напомнить вам еще, что Карл весьма любил чужеземцев и проявлял большую заботу, дабы достойно принять их, так что число их оказывалось небезосновательно обременительным не только для двора, но и для всего государства. Но он, по величию души, не придавал значения таким соображениям, ибо и наибольшие неудобства в этом случае вознаграждались: щедрость всегда славят и доброе имя всегда ценят. Императоры Священной Римской империи брали в жены греческих принцесс, но русской принцессы не имел за собой еще никто из них. Я первый, и вы – первая. Что может быть прекрасней?

Она: Стать императрицей и перестать быть человеком? Иль человеческое заказано императорам?

Он: Простолюдины всегда нетерпеливы, ибо им не видно, что впереди.

Она: И мне тоже не видно! Ничего не видно! Не надеюсь ни на что! Не жду ничего!

Генрих со спокойным недоумением смотрел на брови императрицы, бесстыдно взлетавшие вверх; замкнутый в себе, он был неприступен для страстей, терзавших женщину. Кто не сеет, у того не уродит. Глухота полностью отрезала его от мира, в него вселилось равнодушие человека, вознесенного так высоко, что для него уже исчезает беспредельное разнообразие, неодинаковость всего земного. Время одинаково, мир вокруг одинаков – чему было тревожиться? Но он оставался человеком, пусть и высоко вознесенным, – он тревожился, он с тревожной неуверенностью думал о своей императрице… Всю жизнь жаждал одиночества, а когда оно пришло, по неумной прихоти пожелал иметь возле себя это нежное существо. Теперь вот казнился и ярился. Жена – помощник, единомышленник, вторая половина твоего естества, твое дополнение, сообщник в замыслах твоих, сила, встающая на твою защиту, если б даже нужно было бороться против всего мира. Может, правда, стать и врагом, скрытым, упрямым, неподкупно-неумолимым, страшным в своей непостижимости и непоследовательности. Но и тогда тебе легче; знаешь, кто пред тобой. Хуже всего неопределенность, неуловимость, загадочность. Тогда угрозы подстерегают отовсюду, а откуда точно – не поймешь и не отгадаешь, и жизнь совместная становится дурным сном, – в его тисках задыхаешься, высвободиться не в состоянии, но и тебе не дано задохнуться до конца, мучишься, мучишься, и нет тому конца.

Генрих вызвал Заубуша и спросил у него, выполняется ли и тут, в Бамберге, повеление, чтоб возле дворца не было ни единого голубя? Барон похлопал ресницами, усмехнулся одними глазами. Душа императора напоминала сейчас покинутый и забытый дом: цел и невредим, а никто в нем не живет.

Хотелось подойти, закричать Генриху на ухо: «Вылечу тебя, император! Я, барон Заубуш, сделаю это!» Но решил ждать. Время – канат, протянутый между восходом и заходом солнца. На ночь он свертывается и от свертываний и развертываний этих изнашивается. Нужно подождать, когда канат перетрется однажды.

Дождался. Никто не увидел того, что случилось, но узнали все, а Заубуш – прежде всех. Императрица наконец прознала про глухоту императора.

Ничего страшного, кажется, ведь глухота все ж лучше, чем глупота, но Генрих-то не мог стерпеть, чтоб его тайна оказалась раскрытой.

Началось страшное.

В часы, свободные от дворцовых приемов, Евпраксия, пренебрегая обычаем, бродила по дворцу с распущенными волосами. Корона, как и на приемах, венчала ее золотистые волны, но на неприбранных волосах она утрачивала тяжесть и символичность – просто драгоценное украшение. И вот в таком виде Евпраксия набрела однажды на Генриха. Он стоял у окна, чуть сгорбленная спина выдавала его напряжение, сосредоточенность: то ли пристально всматривался во что-то на дворе, то ли мучительно замкнулся, ушел в свои мысли. Евпраксии стало жаль его. Потихоньку позвала:

– Император!

Он молчал.

– Ваше величество!

Ничего.

– Генрих! – сказала громко.

Никакого отклика.

– Муж мой! – крикнула что было сил. – Слышишь меня?

Он не слышал.

Зашла со стороны, встала так, что не мог он ее не заметить; в глазах мужа, обращенных к ней, мелькнул и тревогой и стыдом испуг, метнулся, но не осмелился удержаться на поверхности, тут же затаился, нырнул в глубину взгляда. Должен бы сказать ей Генрих, что крепко задумался, оттого, мол, не заметил, как подошла. Но Генрих мигом впал в ярость от нежданного разоблачения, а может, и от золотистого блеска распущенных змеисто-струящихся волос женщины, он накинулся, будто дикий зверь, на нее, вцепился ей в волосы, запустил обе руки в их теплые волны, рвал, дергал, она закричала, но он не слыхал, а чего не слышит император, того не слышит никто. Наконец Евпраксия вырвалась из рук мужа, отбежала к двери, молча ударила его взглядом, полным ненависти и обещанья вражды до конца жизни.

С того дня и началось безумие.

Еще с вечера она вдоволь наплакалась с Журиной, и никто им не мешал.

А после ночного пиршества Генрих выразил желание идти спать в императорскую ложницу вместе с императрицей. Их сопровождали маркграфы и бароны, императорские спальники и чашники; огромная ложница не могла вместить всех челядинцев; событие свершалось, можно сказать, государственное – впервые и открыто покладины императора и императрицы; появился даже исповедник Адельгейды аббат Бодо и хотя в ложницу не пошел, но благословил свою духовную дщерь. Торжественное раздевание затянулось.

Евпраксия словно одеревенела, тело ее занемело, она ничего не чувствовала.

Все вокруг было затоптано грубыми сапогами баронов, пьяных, вонючих, отвратительных. Неужели даже это должно произойти средь позора, неужели и чуткость человеческую следует принести в жертву условностям императорской жизни, непостижимым требованиям «государственного» ритуала. Вожделение живет в человеке испокон веков, при всех государствах, королях и богах, но выпускать этого зверя принято тайком, людской неписаный договор требует темноты и скрытности, чтобы все происходило только между двумя, и только этим двоим пусть откроются нужды тела, жажда тела, зов тела, крик тела, содрогание тела…

Они толпились в спальне невыносимо долго, нахально все осматривали, обнюхивали, обменивались кривыми сальными усмешками и ухмылками. Топтали мозаичный пол, а Евпраксии казалось, будто топчут ее сердце.

Высокие красные свечи пылали с обеих сторон широкого императорского ложа, в изголовье и у ног. Сбоку был приставлен золотой столик, на котором стояли два императорских кубка и золотой кувшин, налитый дополна густым бургундским. Генрих и Евпраксия, сидя в постели, уже в длинных ночных рубашках, прикрытые до пояса легким меховым одеялом, отпили из поданных им кубков, молча отдали их обратно, и тогда взмахом руки Генрих выпроводил всех из спальни, и челядинцы, толпясь в дверях и оглядываясь, вышли все, оставив наконец мужа и жену наедине. Евпраксия еще посидела, поглядывая на мужа, а тот медленно высвободился из-под мехового покрывала, пошел куда-то в темную глубину комнаты, босиком по затоптанному полу, высоко поднимая ноги и на цыпочках, потому что камень неприятно холодил голые ступни.

Возвратился к ложу с толстой книгой в руках. Опять залез под мех, раскрыл книгу, поискал глазами какое-то место на странице, начал читать хриплым, резким голосом.

Евпраксия сразу узнала «Песнь песней» Соломона. «Лоно твое – сад гранатовый, с яблоками, с превосходными плодами, пахучим кипреем, нардом и шафраном, аиром и корицей, и всякими деревьями благовонными, мирра и ладан лучших ароматов…»[9]9
  «Песнь песней» Соломона, главы 4, 13, 14.


[Закрыть]

Немного почитав, император положил книгу возле ложа на пол, прижался сухими и холодными губами к щеке Евпраксии, сказал без всякого выражения: «Спокойной ночи».

И лег вверх лицом, сразу же закрыв глаза. Что же ей оставалось делать, – она посидела еще немного молча, потому как говорить оглохшему напрасное занятие, затем тоже легла навзничь, но глаза не сомкнула. Попыталась пробить взглядом темноту, под высоким потолком, не ведая, для чего, но что разглядишь там, если толстые свечи рассеивали свет по сторонам, озаряя ложе, а не потолок. Евпраксия повернулась спиной к Генриху и смежила веки.

Так они спали неделю, а может, и месяц – Евпраксия утратила счет подобным ночам. Все повторялось; император, как и в первый раз, читал ей из «Песни песней», каждый раз одно и то же место, пока она не выдержала и, забыв про его глухоту, сказала:

– Вы могли бы эти слова читать уже без книги…

И странно, глухота, видно, отпустила его, он услышал. Ответил сразу и в лад:

– Книга придает уверенности.

– Разве у императора могла быть когда-нибудь неуверенность? – полюбопытствовала она.

– Уверенность есть всегда, но и укреплять ее следует всегда.

– Вы каждый вечер читаете о женской красоте. Зачем?

– Напомнить вам о вашей красоте.

– Я знаю об этом и так.

– Напоминание не повредит.

– Мне приятно, что у вас восстановился слух.

Он отложил книгу. Лег, растянулся. Сказал:

– Спокойной ночи, императрица.

Теперь он слышал, и нужно было ответить вежливостью на вежливость.

– Спокойной ночи, император.

Это была ее последняя спокойная ночь. На следующую Генрих сказал ей:

– Мы пойдем в собор.

– Когда?

– Сегодня.

– Ночью?

– Да. Разве вы в Кведлинбурге не привыкли молиться также и по ночам?

– Я знала, что вы равнодушны к молитвам.

– Пусть то будет моей заботой. Вас оденут надлежащим образом.

– Может, мне будет дозволено самой выбрать надлежащее одеяние?

– Мои камерарии дадут вам советы.

Станешь императрицей – осчастливишь мир… Это воспринималось теперь горькой насмешкой. Ведь все это время жила как на площади, открытая всем взглядам, не принадлежала себе ни в чем, все превращалось в государственные ритуалы: обыкновенный завтрак, лежанье в постели, молитва в церкви. Даже плач нуждался здесь в мужестве и изобретательности, потому что всегда могли найтись свидетели плача, а свидетели, говорил еще аббат Бодо, нежелательны. Не было у нее одиночества для себя, хоть и оставалась глубоко одинокой в душе, а в последнее время и Журина куда-то пропала.

Императорские слуги принесли ей какое-то широкое черное покрывало, подбитое красным, почтительно закутали ее. Генрих оделся в такой же наряд, никаких знаков императорского достоинства не нацепил. Подал руку жене, повел по дворцовым переходам. Евпраксия не сразу заметила, что идут они одни, без сопровождающих, это должно бы вызвать облегчение, но почему-то родилась в ней тревога и не покидала ни во дворце, ни на темных плитах дворцового двора, ни в притворе под могучими сводчатыми арками собора.

Там их встретили какие-то темные тени, тоже закутанные в широкие и, кажется, черные покрывала; люди эти держали в руках черные свечи, императорскую пару повели мимо толстых круглых колонн куда-то в чащу четырехугольных столбов, которые тяжестью своей наваливались Евпраксии на душу; шли быстро, и все быстрее, так что молодая женщина стала задыхаться.

Генрих держал ее руку, точно в тисках, а когда она попыталась высвободиться, сдавил еще крепче; его пожатие было жестоким и каким-то костлявым, будто у Смерти. «Они ведут меня убивать!» – подумала она, но не испугалась. Лучше умереть, чем так жить, а это еще ведь и не жизнь, а только начало их общей жизни, так чего должно ждать от продолженья ее?

Жизнь еще и не началась, а уже и кончилась, зашла в глухой тупик, остановилась. Это – хуже смерти.

Что такое жизнь? Добрые души деревьев, трав, вечная тайна зеленой листвы, вспышки цветов, пронзительная жадность бытия в каждом запахе, в каждом оттенке радуги. Мир живет множеством запахов и многокрасочностью. А тут был конец. Сухой запах камня и безнадежность черноты. Ты еще дышишь, еще идешь куда-то, еще ждешь чего-то, а уже и неживая, и тяжесть каменных столпов гнетет твое сердце, будто приглушенная лютость, сдерживаемая ненавистью, что копилась тысячелетия.

Они все же вырвались из тесноты столпов в какой-то темный простор, где посверкивали бледноватые огоньки свечей, тяжело шевелились черные фигуры у стен, а за возвышением, похожим на церковный табернакулум, стоял кто-то недвижный – то ли человек окоченелый, то ли вытесанное из камня черное подобие человеческое; император и императрица были посажены напротив на тронные парные кресла из камня, холодные и скользкие. Генрих не выпускал жениной руки, сжимал ее сильнее и сильнее, Евпраксия даже застонала потихоньку, но он не обратил внимания или не услышал, ведь глухота снова могла опуститься на него как тьма.

Теней стало больше, мертвящих огоньков свечей тоже, тускло светились они, будто лесные гнилушки; фигура за возвышением качнулась, полыхнула черно-красным – из-под черного, как все здесь, покрытия, острыми складками собранного на голову, ниспадало что-то красное, закрывало этому существу глаза, спускалось до носа, до густых рыжеватых, как у императора, усов и бороды, и вот усы и борода зашевелились, раскрылись губы, раздались слова:

«Domine non sum dignis»[10]10
  Обычная формула, которой католические священники начинали молитвы.


[Закрыть] – «господи, я недостоин»; а потом человек резко скинул с головы покрывало, обнаружив некий черный клинышек, что сходился острием к переносице, и над клинышком торчащие маленькие черные рожки.