Текст книги "Вслед кувырком"

Сейчас Джек помнит два варианта почти трех недель после приезда дяди Джимми с подарком – новой игрой, и эти варианты идентичны во всем, кроме одного пункта: в первой версии Джек и Джилли играли за нормалов, а в этой – всегда за мьютов. Более того, те нормалы убили этих мьютов, а теперь эти мьюты убили тех нормалов. И еще более – это произошло при одних и тех же обстоятельствах: стычка прямо здесь, в развалинах безымянного довоенного городка, в предыдущем сеансе игры. Для Джека обе версии реальны, хотя только последняя, позднейшая – если (в чем Джек далеко не уверен) такие временные различия сохраняют какой-то смысл – реализована, так сказать, физически. Вопрос в том, будут ли эти круги расходиться дальше в прошлое, и если да, то как далеко? Джек думает, сколько ему еще придется держать в уме параллельных версий, и его начинает подташнивать. Впрочем, может, он просто «орео» переел.

– Следующая стража моя, – предлагает он. – В смысле, Халцедона.

– Бросай двадцатигранник.

Он бросает.

– Двенадцать.

Дядя Джимми выглядывает из-за коробок:

– Халцедон слышит какие-то звуки за дверью.

– А что это?

– Неизвестно.

– Я приставляю ухо к двери и слушаю.

– Слышно, будто кто-то принюхивается.

– А голоса?

– Нет.

– А вирт? – спрашивает Джилли. – Амбар что видит?

Перед тем, как ответить, дядя Джимми обычно консультируется за своей ширмой с игральными костями (или делает вид, что их бросает – привычка, из-за которой Джеку и Джилли невозможно понять наверняка, действительно ли конкретное событие происходит случайно и ничего само по себе не значит, или же оно входит в более широкую систему событий, организованную дядей Джимми в его личине богоподобного Мастера Игры), но сейчас он не дает себе труда это делать.

– Если бы Полярис не спала, она могла бы сама спросить Амбара и выяснить, – отвечает он. – К сожалению, Джилли, как ты сама отлично знаешь, Халцедон – шахт, а не тельп. Ни с виртами, ни с чем еще в Сети он контактировать непосредственно не может. Может, тебе стоило велеть вирту разбудить Полярис, если кто-то будет принюхиваться с той стороны двери?

– Но я же велела, дядя Джимми!

– Давай не будем начинать по новой.

– Нет, правда! Когда я субвиртуализовала Амбара, в порядке перепрограммирования я велела ему нас всех впускать, и никого другого. Очевидно, что это значит: нас надо предупредить о любой возможной опасности!

– Я не тельп, Джилли, и не умею читать мысли. Ты должна мне говорить точно, что собираются делать твои персонажи, перед тем, как они это сделают.

Джилли пробует зайти с другого конца:

– Халцедон может разбудить Полярис. А она может поговорить с Амбаром.

– Именно это ты и хочешь сделать, Джек? – спрашивает дядя Джимми.

– Ну же, Джек! Там, может, нормалы лезут!

– Не знаю, – говорит он. – Судя по словам дяди Джимми, вряд ли нормалы. Скорее бродячие собаки.

– Иногда нормалы охотятся на мьютов с собаками, – замечает Джилли.

– По звуку похоже на собак, дядя Джимми?

Снова стучат кости за коробками.

– Как я уже сказал, ты слышишь, как кто-то сопит.

– Ты сказал «принюхивается», – цепляется Джилли.

– Какая разница? – Он присасывается к сигарете и пускает струйки дыма из ноздрей, как карикатура на салмандера. – Давай, Джек. Будешь будить Полярис или нет? Не сидеть же нам всю ночь.

– Разбуди меня, разбуди!

Джек думает. Если бы у двери слушал он, то разбудил бы Полярис сразу. Но дежурит не он. Он играет Халцедона, а не Джека Дуна, и действовать должен, как должен был бы действовать Халцедон. Как не раз говорил дядя Джимми, «не просто так игра называется ролевой». Шахты горды и упрямы, терпеть не могут зависимости от других мьютов, и больше всего – от тельпов, подозревая их (не беспочвенно) в том, что они считают шахтов низшей расой. И не только в этом дело, а еще и в том, что шахты – как руслы, салмандеры и эйры – не доверяют умению тельпов вертеться в Сети… не говоря уже про способность читать мысли и внушать действия. И потому вряд ли Халцедон сейчас обратился бы к Полярис, разве что деваться было бы некуда.

– Халцедон решает подождать, не уйдут ли те, кто там нюхает.

– Дурак твой шахт, – говорит Джилли, толкая его снова локтем в бок.

Он отвечает тем же:

– Это Полярис твоя дура.

– Она хотя бы на камень не похожа.

– Это лучше, чем быть похожим на нормала.

– То, что было за дверью, удалилось, – перебивает их дядя Джимми. – Если кому-нибудь еще интересно. До утра осталась одна смена. Кто берет на себя?

– Чеглок, – предлагает Джек.

– Моряна, – одновременно с ним говорит Джилли.

Дядя Джимми вздыхает, глядя, как они злобно таращатся друг на друга.

– Бросьте каждый шестигранную. Кто больше, тот и дежурит.

Как будто вопрос дежурства решит не самый удачный, а самый быстрый бросок, Джек и Джилли хватают кости как можно быстрее, как герои вестерна, стремящиеся опередить противника.

* * *

Остановившись перед двухэтажным домом, который, как показала воздушная разведка Чеглока, единственный из всех сохранил крышу, пентада укрывается за остатками какого-то заросшего служебного строения. Перепутанные стебли серебристо-зеленого плюща извиваются, как застывшие змеи, переплетаются лозы, скопления лиловых и желтых цветов беззвучно раскрывают и закрывают лепестки, напоминая Чеглоку рыбьи рты. Весь день прошел в мокрых и промозглых сумерках под гнетущим, сланцево-серым небом, а теперь, когда солнце садится, даже это скудное освещение угасает. Дождь припускает сильнее, где-то ворчит гром и сверкают зарницы, возвещая приближение бури, накапливавшейся целый день. Такой бури, которой Чеглоку не рассеять, хотя ее приход он задержал. Сюда, в этот город, который карты называют Дэгсборо, они заглянули в поисках крова.

Окна и двери обветшалого дома зияют неправильными дырами, проливающими в мир темноту. Но все равно острые глаза Чеглока различают большие черные буквы над черной дырой, где когда-то, наверное, был главный вход: CP НЯ К ЛА «ОРД ЛТИМ», и граффити, покрывающие весь осыпавшийся фасад из красного кирпича: палимпсест выцветших фресок, грубые штрихи, изображающие половые акты, стилизованные имена и даты, нацарапанные ругательства и лозунги. Повсюду лемнискаты и священный символ нормалов: наложение Звезды, Креста и Полумесяца, Крестозвездный Полумесяц, и такие восклицания, как «СМЕРТЬ НОРМАЛАМ!» и «СМЕРТЬ МЬЮТАМ!». Живое напоминание, думает Чеглок, что Дэгсборо не всегда столь покинут, как повезло им найти его сегодня… или, точнее, не настолько покинут, как показалось ему в облете и Полярис в одновременном сетевом исследовании, но он ни тому, ни другому до конца не доверяет. Много есть мест, где можно спрятаться в разрушенном городе, и он не думает, что нормалы – или, кстати, гризлеры – больше любят торчать под дождем, чем он сам.

– Что ж, вид гостеприимный, – говорит Феникс.

Салмандер поднял температуру тела так, что дождь шипит и испаряется на его черной коже, как на горячей плите. От асбестового рюкзака идет пар.

Халцедон пожимает плечами, с капюшона и плаща льется водопад.

– Все лучше, чем еще ночь под открытым небом.

– После тебя, Халц, – приглашает Моряна.

Она сняла сухопутный костюм и осталась только в шортах. Для нее такая погода лучше всего, что бывает на суше.

Никто не двигается. Слышно лишь ворчание грома, стоны ветра, ровное шипение и шкворчание испаряющихся капель.

Наконец Полярис встает, поправляет рюкзак под плащом.

– Смешно. Что, так и будем всю ночь здесь стоять?

– Не нравится мне мысль вот так, дуриком, войти в парадную дверь, – бурчит Халцедон. – А заднего входа тут нет?

Полярис вздыхает, явно услышав сомнения в ее квалификации.

– Есть задний вход, – сообщает она. – Но в нем нет необходимости. В такой развалине это одно и то же. Никого там нет, если не считать нескольких диких собак и кошек, развалины пусты. Весь Шансом проклятый город пуст, сечете? Если бы вы так не боялись Сети, дали бы мне вас виртуализовать и посмотрели бы своими глазами.

– Мы не боимся, – возражает Халцедон. – А только Сеть – это для нормалов.

– А я тогда кто? – резко спрашивает Полярис.

Все молчат.

Наконец говорит Феникс:

– Пол, осторожность не повредит.

Полярис закатывает глаза:

– Вот спасибо, Ложная Тревога!

– Я тебе сказал, чтобы ты меня больше так не называла!

– Слушайте, давайте проголосуем, – быстро предлагает Чеглок, пока они не разругались всерьез. – Кто хочет войти через задний вход, поднимите руки.

Поднимаются четыре руки.

– Ладно, – соглашается Полярис. – Тогда пошли.

Они обходят дом, Полярис впереди. Ступает непринужденно, будто на вечерней прогулке по бульвару в Многогранном Городе. Чеглок и другие спешат за ней, прячась в жалком укрытии неровного кольца кустов и деревьев. – Не слышно звуков, не видно движения, никаких признаков жизни в развалившемся доме – хотя Чеглок и не ожидал, что они будут. Наверное, – Полярис права, но и Феникс тоже. Здесь Пустыня, и паранойя себя оправдывает.

Задняя сторона здания настолько похожа на фасад, что какую-то секунду Чеглоку кажется, будто под дождем они не остановились вовремя и обошли полный круг. У него возникает чувство, что вся эта история не стоила возни, можно было бы найти и лучшее укрытие от бури. Но тут он замечает отсутствие букв над зияющей пастью двери, и недоумение проходит, оставив за собой чуть беспокоящее неуютное ощущение, будто он налетел на паутину в сумерках. Он проводит рукой перед лицом, словно смахивая ее.

– Так будем входить, Чег, – доносится голос Полярис, полный язвительности, – или ты предпочтешь голосовать еще раз?

– Шла бы ты, Пол!

Она со смехом поворачивается и направляется ко входу. Остальные в угрюмом молчании следуют за ней. А потом перед самой дверью Полярис резко останавливается. И сразу же Чеглок чувствует холодный, жесткий удар, с которым ее разум входит в его мозг, ее мысли проникают в его мысли. Псионическое вторжение быстро и соблазнительно… и все же это обнаженное проявление силы грубо – неотразимо, ему невозможно противиться, хотя можно негодовать, пусть даже отлично зная, что только в случае крайней необходимости тельпам разрешено воздействовать своей силой на других мьютов без предварительного согласия.

Нормалы! – звенит в голове голос Полярис. Западня!

И в тот же миг, не успев даже ахнуть от удивления или осознать первые искорки страха, Чеглок испытывает тошноту ментального разделения, сжатия и переноса, сопровождающую каждую виртуализацию. Как будто клочок его ума, его сущности, отделили, сложили в бесконечно малый комочек, выдернули, оставив привязанным парапсихической пуповиной, и та тянется, тянется, но никогда не порвется.

Он знает, что остальных Полярис тоже предупредила, она тащит их в Сеть, где сперва развернет их в виртов, потом виртуализованные разумы объединит в гештальт мьютов. Такие гештальты умеют действовать со сверхъестественной координацией на трех взаимопроникающих плоскостях реальности: физической, псионической и виртуальной. Процесс занимает в физическом мире около трех секунд, но Чеглоку он кажется куда более долгим. Как будто он в собственном теле стал пассажиром, в собственном разуме – зрителем. Это всегда было для него переживанием неприятным и дезориентирующим. Иррациональный страх Сети не отпускал его с тех самых пор, как он вышел из Врат Паломника, покинув Многогранный Город.

Формирование гештальта мьютов – это уменьшение и в тоже время усиление, потому что точно так же, как гештальт функционирует единым телом, управляет им единый разум, рожденный в слиянии отдельных виртуализованных разумов, его составных частей, и этот сверхразум удерживается от распада волей создавшего его тельпа. Но именно эта способность тельпов – требование покоряться которой один из инструкторов полета в Вафтинге назвал «невыносимой необходимостью» – дает мьютам самое большое их преимущество над нормалами. В больших битвах сотни тельпов связывают тысячи или десятки тысяч солдат-мьютов в объединенные гештальты, нападающие с невероятной точностью, ослепляющей быстротой и смертоносным умением. Броня и оружие нормалов этого выдержать не могут. Зато у нормалов есть другое преимущество: простая численность. Даже гештальт мьютов не способен устоять против численного превосходства втрое или вчетверо. Вот почему программа размножения мьютов настолько жизненно важна: без нее противник победит армии Плюрибуса Унума, используя простейшую стратегию истощения.

В первую секунду перехода физические чувства Чеглока продолжают работать нормально, принимая информацию и транслируя ее в электромеханические импульсы, летящие в мозг. Там информация обрабатывается, нейроны посылают команды по нервам, и тело повинуется: крылья распахиваются, он взлетает с земли. В то же время он призывает ветер – выручить Полярис из беды. И все это на уровне примитивного инстинкта.

Потом, в следующую секунду, будто распахивается потайная дверь в глубине черепа, Чеглок ощущает расширение сознания, одновременно восхитительное и ужасное, когда пробуждается его вирт… или, точнее, когда он пробуждается в своем вирте: крылатое существо чистейшей, сияющей белой энергии, вооруженное мечом молнии, дергающимся, извивающимся, шипящим искрами в руке, рвущимся ударить. Самосознание раздваивается, у него теперь два тела: реальное и виртуальное, но оба эти тела, бесспорно, – он сам.

Он чувствует и виртов своих товарищей: гигантский клуб пламени – Феникс, непроницаемый кусок мрака в форме Халцедона, Моряна в Сети, как почти все руслы, имеет тот же вид, что в физическом мире, и отчетливое (пусть даже, по мнению Чеглока, предсказуемо скучное) самопредставление Полярис: сияющий золотой мозг, пульсирующий, парящий в воздухе – не имеющий головы, подобный нимбу – над телом мультяшной женственности, одетым в облегающий светло-синий наряд с лемнискатой, нарисованной на пылающем огненном кренделе над выпуклостью нереально раздутых грудей, которые даже не колышутся, когда она движется.

Теперь – в третью секунду после перехода – возникает гештальт, и чувство собственного «я» у Чеглока сливается с «я» других, пока между ними не исчезают четкие границы, и остаются лишь постепенные перекрытия. В этом полиморфном единении открываются самые глубокие тайники сознания: застарелая вина, тайные страхи, раны, которые не заживут никогда, изголодавшийся, инфантильный, несдержанный эгоизм. И ни от чего нельзя отвернуться: ни от других, ни от себя, но ни стыда, ни осуждения нет. Потом, когда связь распадется и каждый вернется в свою отдельную личность, память об этом миге и о том, что он открыл, останется позади, тогда возникнет неясное, неоформленное и преходящее чувство неловкости, как из-за каких-то опрометчивых поступков, совершенных во сне, уже забытом. Всплывут на поверхность сомнения, отвращения и страхи Чеглока, и он поклянется, как клялся уже раньше, в следующий раз усилием воли придержать при себе большую часть своей личности, чтобы это его, так сказать, рука, а не рука Полярис держала поводок, привязывающий его физическую сущность к виртуальной проекции. Таким образом, кажется ему, он научится подавлять свой страх Сети, может быть, даже преодолеет. Но всегда, когда наступает время, оказывается, что сопротивление невозможно. Всегда, как вот сейчас, он может только покориться воле, которая сильнее (по крайней мере в этом), чем его.

Из слияния отдельных личностей рождается накрывающий их разум. Составляющие сознания остаются нетронутыми, но подчиняются ему. Способность Чеглока обрабатывать информацию виртуально, посредством гештальта, далеко превосходит способность его тела эту информацию поставлять, тем более на нее реагировать, и – по мере того, как единение близится к четвертой секунде, – он начинает воспринимать все события в мире так, будто время не идет, а ползет. Он видит, как Полярис ныряет к стороне дверного проема, когда первые порывы призванного им ветра доходят до нее: тельпица будто плывет в среде плотнее воздуха или воды, и каждая капля дождя – частица сконденсированного времени. Клубом исполинского дыма взлетает грязь там, где начал копать Халцедон, почти скрытый за фонтаном земли. Моряна создала из падающего дождя твердый, плотный, переливающийся шит, он окружает ее, выпирая наружу призматическим пузырем дутого стекла, и его граненая поверхность – скопление маленьких Морян, танцующих, будто пчелы вокруг царицы. И как новорожденное солнце, обернутое в пушистое одеяло туманности, в раздувающемся облаке пара пылает сине-белым калением Феникс, собирая свою силу, свою власть над термодинамикой столь точно отмеренную, что Чеглок, парящий в двадцати футах над салмандером и в стороне от него, едва ощущает изменение температуры воздуха. Невидимая лестница, уходящая спиралью в исхлестанное ветром и молниями сердце шторма. Перья и кожу уже покалывает электрической энергией облаков, которым отказано в естественной разрядке силы. Вокруг него воет ветер, уши гудят от бесконечного треска, и вонь озона лезет в ноздри интимно и нагло. Скоро он запряжет эту фрустрированную энергию бури с помощью разума, выкует из нее молнии и обрушит на своих врагов.

А тем временем другое тело Чеглока, вирт, электронный сосуд, в который Полярис направила одну ветвь его струящегося сознания, тоже движется, но это движение другого рода. В реальном мире через три секунды после предупреждения Полярис пентада только начала реагировать, а нормалы еще не показались. Но здесь, в Сети, уже идет яростная битва.

Мощь сверхразума гештальта давно обнаружила точное местоположение нормалов, присутствие которых ощутила Полярис, пробив скрытую псибертронную броню. Их пятеро, они прячутся в этом здании. Ангелическими глазами своего вирта Чеглок воспринимает здание как трехмерную прозрачную схему (и это всего лишь один из многих доступных ему визуальных режимов), в которой фигуры нормалов – точнее, их виртов – представляются гибридами чудовища с машиной. Тела их защищены красно-золотой броней, щетинящейся мрачным антехом: все виды оружия, сенсоры и один Шанс знает, что еще, и часть этого всего бродит по броне, будто обладая собственной волей и целью, как рои ползающих и летающих насекомых (в этом смысле вирты напоминают свои прообразы из реального мира: рыцари нормалов окружены облаками крошечных смертоносных устройств, а также полуавтономными камерами-наблюдателями, которые дают круглосуточную картину их приключений в Пустыне, передавая звук и изображение в Сеть, а миллионы нормалов болеют, затаив дыхание, за своих фаворитов). Из бронированных плеч растут оживленные головы нечеловеческих созданий, из них одни реальные или бывшие когда-то реальными, а другие существовали только в мифах, но не во плоти. Вот ревущий лев с золотой гривой, оскалившийся в рыке; геральдический олень с рогами, подобными стальным клинкам, с зубьями, как у пилы, желтая тварь, похожая на кролика с черными кончиками длинных ушей, розовыми щеками и улыбкой нестерпимой сладости, черный пингвин с ощетинившимся гребнем на голове и раскрытым в усмешке желтым клювом, а вот и красноглазый вампир с кожей из лепного льда и волосами, подобными сугробу в лунном свете. Некоторые из этих масок исполнены реалистично, как будто образы, сколь бы фантастичны они ни были, записаны автоматическими камерами где-то в физическом мире, а другие – сюрреальны или гиперреальны, как ожившие мультики.

Перед нормалами прозрачными знаменами, колышащимися на электронном ветру, плывут их боевые штандарты: трехмерные проекции, не только служащие защитой от атак в Сети, но и демонстрирующие – укрытые за прозрачным наложением Крестозвездного Полумесяца – гербы своих спонсоров: анимированные знаки, символы, торговые марки, талисманы, девизы и эмблемы великих и малых домов Империи Истинных Людей, с которыми эти рыцари связаны кровью и честью и которые финансировали их экспедицию в Пустыню в обмен на различные рекламные и эксплуатационные права. Запутанная пряжа отношений и соперничества между знатными домами Империи – которые все прослеживают свою историю до горстки корпоративных или правительственных сущностей, переживших Вирусные Войны – выражена также в гимнах, постоянно звучащих фоном, в лязгающих саундтреках, сшитых из обширного репертуара довоенной музыки, поддерживаемой нормалами: десятки миллионов записей, сохраненных от различных времен и культур – симфонические оркестры, западные и китайские оперы, мотивы бродвейских спектаклей, панк-рок, струнные квартеты, киношные саундтреки Голливуда и Болливуда, японские пьесы театра «но», рекламные мотивчики, рэп и хип-хоп, электроника, грегорианский хорал, гортанные песни монголов, ранний новоорлеанский и чикагский джаз, племенные обряды, записанные в далеких джунглях антропологами, транс, спазм, песни птиц и китов – все это собрали нормалы для своей лоскутной музыки, подчеркнуто вторичной и, с точки зрения мьютов, мерзкой.

Как только процесс перехода завершен и создан гештальт мьютов – чуть больше трех секунд с момента, как Полярис внезапно остановилась перед домом, – новорожденный сверхразум отрезает вирты и нормалов, и мьютов от схематического представления интерьера здания и помещает их на идеализированную арену боя, забитую ликующими толпами мьютов-зрителей: сценарий этот основан – и Чеглок, знающий кое-что о предвоенной истории, видит тонкий юмор положения – на гладиаторских боях в Колизее в древнем Риме… Хотя ценят ли нормалы этот юмор и воспринимают ли его (как и арену) – совсем другой вопрос, на который Чеглок сейчас не тратит времени. Вместо этого он с традиционным кличем «Смерть нормалам!» бросается в атаку, и его товарищи тоже. Сверхразум уже выбрал виртуальных противников на основе данных, собранных и проанализированных путем связи с Коллегией через Сеть. Эти противники – не обязательно те вирты, которых каждый может победить с наибольшей легкостью, скорее, подбирается такой баланс сильных и слабых сторон, а также тактических и стратегических целей, который наиболее выгоден пентаде в целом в данный момент времени. В зависимости от превратностей боя цели меняются не раз в ходе битвы, идущей в трех плоскостях – виртуальной, физической и псионической, партнеры сменяются, как в квикстепе, поставленном хореографом-смертью с холодной жестокостью и логической непреклонностью.

– Смерть мьютам! – доносится боевой клич выбранного для Чеглока противника, вампира, когда Чеглок делает выпад молнией своего меча.

Мерцающее лезвие ударяет поперек Крестозвездного Полумесяца, наложенного на геральдические щиты вирта, с визгом разлетается фонтан алых и золотых искр, и звучавший гимн спотыкается, разваливается, замолкает. Этот удар заслуживает одобрительный рев зрителей-мьютов, то есть виртов с внешностью мьютов, почти все (если не вообще все) из которых – пустые оболочки, марионетки, созданные и управляемые сверхразумом (хотя всегда есть шанс, что среди них находятся виртуализованные наблюдатели из Коллегии Виртуального Разума или даже один или несколько Орбитальных, глядящие в выполнение какого-то непостижимого каприза). Они ревут так, будто Чеглок нанес смертельный удар. Антропоморфные эмблемы на щите нормала реагируют по-разному: зубастая улыбка черной мыши с огромными ушами превращается в овал рта, раскрытого в беззвучном крике, ухмыляющаяся скрепка для бумаг насмешливо приподнимает брови, толстый багровый тираннозавр съеживается, жалобно воя, за парой золотых арок, мальчишка с белой кожей и торчащими желтыми волосами поворачивается, сбрасывает штаны и показывает вирту Чеглока голую задницу, издавая оглушительный неприличный звук. Эмблемы – виртята, автономные программы, представляющие разные интересы и демонстрирующие влияние знатных домов, спонсоров этих рыцарей. Каждый из них находится на связи с другими и с тем нормалом, вирт которого несет их на своем щите, предлагая нескончаемый поток лозунгов, комментариев, анализов и советов; подходящих цитат из довоенных пьес, фильмов, стихов, книг, проповедей и песен, «продакт плейсмент» для соотечественников, наблюдающих из дома, даже анекдоты, хотя Чеглок этих анекдотов не слышит. Но Полярис, как все тельпы, способна подслушать этот сумасшедший поток болтовни, и она ему поясняет. Удивительно ли, думает он, что столько тельпов становятся почти сумасшедшими, зараженные безумием нормалов? Гротескный образ Мицара, его изрезанной шрамами головы и торса, привязанных как кусок горелого дерева к идеальному телу святого Христофора, возвращается на миг, вызвав содрогание памяти.

Будто прочитав его мысли, вампир раскрывает бесплотные синие губы в язвительной усмешке, обнажая зубы, белые, как отмытые дождями кости, и острые, как колючки терновника, за ними свернулся язык, похожий на скрученный хоботок москитылька, развратно-алый, как бархатные лепестки махровой розы.

– Что там за ветерок на мой щит подул? – Издевательский голос тщательно изображает беззаботность.

– Ха! Флыфал, вовно мьютское? – шепелявит виртенок динозавра, выглядывая между золотых арок, трясущихся, как будто они сделаны из желе. – Скавыте ему, бошш!

– Да-да, – верещит желтоволосый парнишка, а мышь энергично кивает. – Выдайте ему, босс!

Вампир не обращает внимания на виртят.

– Я узнал бы твое имя, эйр.

Не отвечай, шепчет сверхразум, но это лишнее: Чеглок и так знает, что не стоит открывать свое имя в Сети, где каждый кусочек информации, какой бы невинный он ни был, может дать ключ к субвиртуализации, а то и к чему похуже. Он спрашивает:

– Отчего бы тебе не назваться первому? Или от страха в зобу дыханье сперло?

– А у кого тут зоб и перья? – нахально спрашивает мышь.

– Шэр Дракулот никого иж ваш не боитша! – добавляет динозавр, тут же бледнеет, становясь белее лилии. – Ой! Проштите, бошш!

Уловка виртенка прозрачна, как тот геральдический щит, на фоне которого он виден. Опасность сообщать информацию в Сети – штука обоюдоострая: Чеглок не более склонен верить тому, что скажет о себе нормал или его виртята, чем самому рассказать о себе хоть долю правды. Он презрительно смеется:

– И драться за тебя тоже будут твои виртята, как и говорить?

– Сейчас тебя ощиплют, птенчик, – отвечает сэр Дракулот.

При этих словах гимн вампира возобновляется громче, чем был. Подняв золотой лук, нормал выпускает стрелы ядовитого золотого огня, которые безболезненно тонут в сияющей серебряной коже вирта Чеглока, а та, дрожа, как озерцо ртути, поглощает и растворяет ядовитый код.

Двое противников вполне под стать друг другу: они отступают, осторожно кружа, выискивая друг у друга незащищенное место, а виртята продолжают сыпать издевками и оскорблениями, которые Чеглок пропускает мимо ушей. Феникс, Халцедон и Моряна пока держатся, но противник Полярис, вирт с головой пингвина, теснит ее сильно. Размахивая переливающейся красным неоном саблей, Пингвиноголовый нападает, как пьяный берсеркер, с дикой, отчаянной яростью, будто нормал этого вирта бросает в бой все силы, гимн его гремит, и все его виртята выкрикивают разные боевые кличи. Даже в Сети (может быть, в особенности здесь) падают кости Шанса, и все остальные, мьюты и нормалы равно, кувыркаются вслед за ними. Спеша прийти на помощь Полярис, он удваивает усилия.

А тем временем Чеглок – или тот кусочек сознания Чеглока, что остался вне гештальта, наблюдая будто из-за непроницаемого стекла, старается подчинить себе свой страх перед Сетью. Если он поддастся страху, позволит фобии раздуться в слепую, бессмысленную панику, уже щекочущую внутренности, он обречет на гибель всех. Сила гештальта – одновременно и его слабость: эмоции распространяются среди членов пентады так же быстро, как информация, и эта паника разлетится, как лесной пожар. Спокойствие, уверенность, самообладание – вот качества, которые сейчас от него требуются. Но Чеглок не может забыть, что все, что он сейчас видит и испытывает – не больше (или даже меньше), чем виртуальное представление сцепившихся компьютерных алгоритмов, – а это осознание никак не успокаивает. Сеть может быть вселенной электронного представления информации, выраженного метафорически, но никогда это не будет значить, что она менее реальна, чем любой элемент физического мира. Столь же реальна – и куда опаснее. Здесь не только камни и палки ломают кости, но и имена могут убить по-настоящему.

Все и вся, каким бы невинным оно ни казалось (жест, взгляд, слово, цвет), может быть – и очень вероятно, что является на самом деле – атакой, и каждая атака, явная или скрытая, происходит на многих уровнях. Боевые песни виртят, например, пронизаны зловредными программами, пытающимися субвиртуализовать или развалить гештальт, разорвать созданные тельпами связи, что держат членов пентады в Сети; а еще в этих песнях закодированы инструкции для изготовления разумных вирусов, которые, инфильтрируясь вдоль псионических нитей, связывающих виртов с физическими телами, пытаются обратить биологию мьютов против владельцев. Конечно, сверхразум гештальта, защищая Чеглока и его товарищей от этих атак, субвиртуализации и инфильтрации, сам выпускает такое же смертоносное оружие.

И все же, как ни страшно и ни ужасно, выход в Сеть – то, чего требует дело. И ради этого дела должен сейчас быть использован Чеглок. И он бывая использован. Никогда раньше он не боялся Сети – так, как сейчас. Никогда за все годы обучения или во время трудных экзаменов Испытания этот неразумный ужас не грозил им завладеть. Что же с ним случилось? Дело отнюдь не в сэре Дракулоте – этот ужас куда глубже и более диффузен, будто вся среда Сети насыщена каким-то присутствием, враждебным к нему… будто он чем-то прогневил Орбитальных, и электронные разумы тянутся к нему из бездны, насыщенной информацией, где обитают эти виртуализованные сознания.

Чеглок понимает, что было ошибкой прятать эту болезнь, отрицать ее серьезность перед самим собой и от стыда скрывать от других, даже от Моряны. Он должен будет им сказать. Но не сейчас. Не тогда, когда они все пятеро связаны в гештальт и дерутся за собственную жизнь. Нет, он подождет, пока большая битва будет выиграна, нормалы разгромлены. Гештальт или не гештальт, но тут он вынужден действовать в одиночку. Время, когда он должен сделать спасительный бросок, настало. Кости брошены, он может только молиться, чтобы, когда они остановятся, Шанс был на его стороне.

В физическом мире прошло пять секунд с момента, как Полярис начала виртуализацию. За это время Чеглок взлетел на сто футов вверх. Ветры бури завывают вокруг него, влажные и свирепые, как вздутые половодьем реки. Здесь, как и в Сети, он придаток к гештальту, его страхи – пока что – успешно подавлены. Плавая в сосредоточенном глазу собственной силы, он расправляет крылья во всю длину, впивает сдерживаемое электричество грозы, как живой аккумулятор, как ангел, распятый на небе гвоздями молний.