Текст книги "Вслед кувырком"

Халцедон сплевывает в грязь.

– Не прикалывает меня прятаться.

– Все лучше, чем погибать, – возражает Моряна.

– Да, согласен.

Ты должен был мне сразу сказать про Полярис, упрекает Чеглок Мицара, пока идет этот разговор. Значит, подозревать надо только Халца или Фена.

Не забывай про Моряну. На самом деле Феникса я тоже зондировал, и он тоже не шпион. Так что остаются русла или шахт. Или оба сразу.

Моряна не может быть. Я это знаю.

Скоро выяснится. Будет сделана попытка связаться с нормалами и сообщить ваше местонахождение.

Почему тогда не вступить в бой?

Чем дольше нормалы будут возиться, тем лучше. Наша группа эвакуации уже в пути.

Чеглок пытается осмыслить тактическую ситуацию. Но он не в силах отогнать мешающую мысль, что Моряна – мьют только с виду, шпионка, обладающей псионикой тельпа помимо способностей русла, и притом лояльная Плюрибусу Унуму. Это кажется невозможным. Но равно невозможно, чтобы шпионом был Халцедон. Возлюбленная и друг. Однако он знает, что Мицар прав: либо кто-то один из них, либо оба. Если бы никогда не приезжать в Мутатис-Мутандис, остаться в Вафтинге! Если бы не встретить Мицара в тот день на площади Паломников, никогда не выходить из Врат Паломника в путь к Голодному Городу! Но чего бы ему ни хотелось, а прошлое не изменить, не изменить того, что сбылось по капризу Шанса… или, кстати, того, что сбудется дальше. Это даже самому Шансу не под силу. Великие кости еще катятся, и единственное, на что можно надеяться – на спасительный бросок.

Тем временем Полярис обратилась к интегрированной сети гештальта Коллегии и сообщает о наличии неподалеку укрытия – нетронутого подвала под рассыпавшимся домом, меньше чем в миле отсюда. Чтобы дать возможность лазутчикам-тельпам передвигаться по Пустыне, Коллегия держит несколько домов, защищенных мощными виртами. Они предназначены только для своих, пентадам их использование запрещено, кроме самых чрезвычайных обстоятельств. Если удастся добраться до убежища раньше нормалов, Полярис уверена, что там они спасутся.

– Пошли, – говорит она. – Чеглок, ты не мог бы выключить свет?

Он не может сдержать смеха от обыденности просьбы, и остальные присоединяются к нему, высвобождая нервную энергию, когда он достает и гасит люмен. После этого Моряна убирает пузырь, который закрывал их от бури, и они бредут сквозь хлещущий ливень, через обломки, по угрюмым развалинам пустого города.

Чеглок дорогой поглядывает на Моряну и Халцедона. Может, Мицар все-таки ошибся, и никто из них не шпион. Может, это Феникс. Или вообще шпиона нет. Но такие размышления – всего лишь фантазии, он сам это знает. Можно не доверять Мицару, но сомневаться в псионике этого тельпа, сильнейшего из всех, кого он видел, оснований нет. Если Мицар говорит, что шпионы есть, значит, шпионы есть.

Мицар еще сказал, что ему, Чеглоку, отведена в пьесе важная роль, что его действия могут повлиять на исход событий, помочь решить, какое из возможных будущих окажется реализованным… хотя как он должен будет проявить это влияние на кости Шанса, Невидимый не сказал, а Чеглок сам понятия не имеет. Он всего лишь обыкновенный эйр, а будучи инкубаторским, даже меньше, чем обыкновенный. И даже Факультет Психотерапии не мог излечить его от постоянного ощущения неполноценности, этого врожденного психического дефекта, который и породил фантазии об одержанной в одиночку победе в войне с нормалами. И сейчас, каким-то скрытым путем, эти его мечты становятся явью, но не кажутся реальнее, чем были, напротив – реальная будничная жизнь начинает казаться сном.

Частично дело здесь в его долгой виртуализации, о которой он даже не подозревал, подрывающей ощущение времени, ощущение самой реальности. И все, что он узнал – присутствие шпионов-нормалов в его и других пентадах, существование не одного, а двух новых вирусов, один из которых живет внутри него, пытаясь выполнить свою загадочную, но смертоносную работу, хотя он пока не ощущает ни лихорадки, ни боли, ни слабости, никакого следа болезни, и ощущение власти над собственной псионикой тоже не покачнулось, – дало свой вклад в чувство, что все не так, как кажется, что его восприятие реальности ускользает, что ускользает сама реальность, временно заслуживая веры в себя не больше, чем ее заслуживает Мицар. Он вспоминает, что говорил ему Невидимый о Моряне: что она пришла к нему, выбрав его из других, не из-за каких-то присущих ему качеств, а просто потому, что так сделал Мицар, дергая ее за ниточки, несмотря на риск выдать себя, и все для того, чтобы наслаждаться чувственным удовольствием, недоступным ему более во плоти. Чеглок с трудом верит, что Мицар был настолько безответствен, но понимает, что такое возможно: этот тельп вполне мог действовать по мотивам эгоистическим и злобным.

Но даже не важно, так это было или нет, достаточно знать, что так могло быть. И сейчас, как и предсказывал Мицар, Чеглок не может не смотреть на Моряну в другом свете, не может не думать, не была ли она, как он сам, как Полярис, тайно виртуализована. Отлично зная, что он ее не заслуживает, слишком хорошо сознавая свои многочисленные недостатки, он начинает сомневаться в ее чувствах к нему… и, начав сомневаться в ее чувствах, уже не может быть так уверен в своих, потому что, спрашивает он себя, почему бы Мицару и на них не повлиять? Но еще хуже мысль о том, что, если Мицар действительно ни при чем, что Моряна выбрала его, исключив всех остальных, то этот выбор тоже следует отнести за счет чего-то. В некотором смысле это становится непонятным… кроме варианта, если она и есть шпион и действовала ради своего задания, каково бы ни было это задание и стоящие за ним мотивы. Но этому Чеглок верить не хочет. Любовь его к Моряне сильна и неколебима вопреки сомнениям, которые посеял Мицар с обычной своей изощренной злобностью: не важно, родилась эта эмоция из внутренней работы его сердца или наложена извне… или, думает Чеглок, он сам старается делать вид, что это не важно. Посреди всех этих неопределенностей надо за что-то держаться.

* * *

Джилли уже вытащила их каноэ из ряда остальных, уложенных за зданием «Наживок и сетей», когда Джек медленно вышел из-за угла. Их лодочка была потрепанной алюминиевой моделью, купленной несколько лет назад на дворовой распродаже. На носу по трафарету шли неровные черные большие буквы: «ДУНЫ».

– Не стой столбом, тащи весла, – говорит Джилли, волоча каноэ по утоптанной земле, пожелтелой траве и песку заднего двора к длинному деревянному причалу, где гички, каноэ, парусники, моторки и катамараны покачиваются бок о бок в мелких водах узкой бухточки. Рюкзак и футболку она сняла, лимонно-зеленый верх бикини горит неоном на бронзовой коже.

Двор забит лодками и моторами, поставленными на блоки, на разных стадиях ремонта… точнее, разборки. Другие каноэ поставлены ветхими рядами вдоль заднего крыльца, где можно увидеть тень, движущуюся позади мешковины грубо сшитого занавеса, – это Амбар или ее сын Майк, который подрабатывает в «Наживке и снастях». Некоторые из этих лодок продаются или сдаются напрокат, другие, как лодка Дунов, находятся здесь по договору. Также присутствуют во дворе ловушки для крабов, бухты желтого каната, пустой, серьезно проржавевший трейлер для лодок, где греется на солнышке полосатый кот, водные лыжи, сети, старые кулеры, пара велосипедов такого вида, будто их здесь бросили год назад и больше не трогали, россыпь инструментов, шезлонги и пляжные зонтики, металлические подвески, позвякивающие на ветру, корабельный колокол, мрачно молчащий в позорной грязи, серебристый флагшток без флага – на его сферической лысой верхушке неподвижно застыла чайка, все перышки на месте, и трудно сказать, настоящая это птица или невероятно тонко разрисованная скульптура. Пахнет краской, скипидаром, смолой, разлитой нефтью и свежераспиленным деревом, к этому букету примешивается запах свежей рыбы.

Весла и оранжевые спасжилеты хранятся в сыром и затхлом мраке деревянного навеса, где Джек годами видел страшноватых пауков. Сунув туда руку, он берет два весла, пару спасжилетов и несет это все в охапке к причалу. Каноэ уже на воде, а Джилли уже в каноэ. Она щурится на Джека, держась одной рукой за край причала, устроив рюкзак и футболку позади себя в середине качающейся лодки.

– Ух ты, какой паучище! – говорит она, закатив глаза.

Стук весел по доскам причала. Джек отпрыгивает, отряхивает футболку, волосы, будто гася на себе огонь.

Джилли ржет.

Джек, вспыхнув, скидывает с себя рюкзак и швыряет рядом с рюкзаком Джилли на дно каноэ. Промокшая от пота футболка липнет к спине.

– Ну и рожа у тебя! – Джилли продолжает хохотать.

– Да пошла ты, – говорит он.

Выбрав весло и жилет для себя, он забирается в каноэ с кормы. Лодка дает дифферент на корму и качается.

– Эй! – кричит Джилли, цепляясь обеими руками за причал.

– Чего такое? Намокнуть боишься?

– Перевернешь лодку – рюкзаки потонут, Эйнштейн!

Джилли сердито смотрит на него через бронзовое плечо.

– Не переверну, – отвечает он, стаскивая футболку.

Но если честно, знает, что не думал так далеко, и Джилли это хорошо известно.

Она тянется через причал и берет оставшиеся жилет и весло. Они надевают жилеты, не застегивая лямок, и отталкиваются от причала веслами. Сразу же, отойдя, принимаются грести в легком ритме, по два удара с каждой стороны, направляясь в бухту.

Джек набирает в грудь воздуху, когда они проплывают мимо аккуратно подстриженных, на удивление зеленых газонов соседей «Наживки и снастей»: он уже не может откладывать. Он должен рассказать. И знает, что само по себе, как бы ни было это трудно, еще полдела. Главное – ее убедить.

– Джилли, – говорит он.

– А?

– У тебя еще эта записка?

– Какая записка?

– Сама знаешь, – говорит он. – Которую ты Эллен показывала.

– Ничего я ей не показывала. О чем ты?

– У тебя в кармане нет записки?

– Я же уже сказала, что нет. Я вру, по-твоему?

– Нет, – говорит он. – Но я должен был убедиться.

– Убедиться в чем? – Она кладет весло поперек колен и поворачивается к нему. На ее лице – выражение раздражения и тревоги. – Знаешь, может, Амбар правду говорила насчет того, чтобы сходить к врачу. У тебя мысли путаются.

Он смотрит на нее, собрав всю свою уверенность.

– Я вполне здоров, Джилли. Клянусь.

– Да? Тогда откуда эта кровь из носа? И тот приступ головокружения?

– Я и пытаюсь объяснить.

– Задавая идиотские вопросы о записке, которой никогда не было?

– Сейчас ее не было. А раньше она была.

– Ты псих.

Она отворачивается, снова берет весло и делает резкий гребок, рассыпая холодные сверкающие брызги.

Представление отличное, но Джек ощущает за маской презрения, насколько она взволнована. Джилли действительно считает, что с ним что-то не так. Ее страх колет ему сердце, и его страх тоже, совсем другой.

– Это была записка от папы для Амбар, – продолжает давить он. – Ты ее подделала. И перестань брызгаться!

Брызги становятся гуще, изумрудные радуги повисают в воздухе между гребцами.

– Подделала? Зачем?

– Чтобы она думала, будто у нас есть разрешение брать каноэ.

– Я тебе скажу потрясающую новость, Джек: у нас есть разрешение брать каноэ. Все лето было.

– В этой реальности.

Тут она перестает брызгаться. И грести тоже.

– А это что значит? – спрашивает она, не оборачиваясь, но плечи у нее напряжены.

– Замолчи на минутку, и я тебе объясню.

Ее молчание – возможность, которую нельзя упускать. Взяв за образец Холмса, Джек выкладывает факты и свои выводы, гребя медленно, ровно, приспосабливая собственный голос к этому успокаивающему ритму, будто так получается убедительнее… или, как гипноз, делает Джилли податливей к убеждению. Он начинает с той волны, что унесла его в море, переходит к игре в скрэббл, к сломанной руке, смене персонажей в «Мьютах и нормалах», к записке. Он воспоминает обстоятельства как можно подробнее, отмечая физические эффекты – кровь из носа, головокружение, удвоение зрения, – что и предшествовали проявлениям его силы, и следовали за ними. Он ей говорит, как только он один способен запомнить, что осталось после отмененной реальности – словно полустертое домашнее задание мелом на доске; хотя на самом деле помнит не только он, и он объясняет, почему верит, будто есть конкуренция не на жизнь, а на смерть между ним и по крайней мере еще одним лицом с тем же умением изменять прошлое, настоящее будущее, с кем-то, чье движение он ощутил в чернильных глубинах океана, как гигантского спрута капитана Немо, чудовище, которое с тех пор за ним охотится. Он говорит ей все, опуская только свои подозрения насчет дяди Джимми: это и без того достаточно сложно.

Он рассказывает, а Джилли снова начинает грести, приспосабливаясь к его гребкам, не прерывая ни словом, ни всплеском. Каноэ выскальзывает из заливчика к северо-восточному берегу бухты Литтл-бей. Здесь вода глубже, синева ее темнее, с вплетенными прядями мигающих алмазов от стоящего над головой солнца. К югу, где бухта расширяется до максимума, ходят несколько парусных лодок и катамаранов, грациозные и расцвеченные, как стрекозы. Две ворчащие моторки тянут визжащих водных лыжников. На заднем плане нависает далекая горная гряда, дрожащий воздух заволакивает на горизонте отели и кондоминиумы Оушен-сити.

Поделиться своей тайной с Джилли – колоссальное облегчение, хотя Джек прекрасно понимает, что она ему не верит. Это было бы очевидно даже без их особенной связи, но он и не ожидал, что убедить ее будет легко. Хорошо, что она его хотя бы слушает, что не перебила, не обозвала сумасшедшим, а этого он боялся. Боялся еще того, что казавшееся ему убедительным наедине с собой прозвучит фальшью, если произнести это вслух. Но сейчас он чувствует, что становится все более и более убедительным, и последние сомнения исчезают.

Они поворачивают лодку к северо-востоку, где дрейфуют лениво три других каноэ и одна шлюпка: этот тихий угол бухты облюбовали рыбаки и краболовы. В четверти мили впереди находится Каменный остров, его плоский берег представляет собой смесь песчаного пляжа и густых болотистых пятен серебристой зелени, за которыми возвышается щетинистая стена сосен. Самый большой из всех островов Литтл-бей, с бухтой, которая сама по себе является самой маленькой в цепочке соединенных бухт, тянущихся от Реховот-бич до Оушен-сити, Каменный остров изрезан туристическими тропинками, площадками для пикников и палаток, а с задней стороны соединен с материком однополосным деревянным мостом, по которому приезжают отдыхающие на велосипедах и машинах, и олени тоже пользуются этим мостом, как и еноты, опоссумы, лисы, а бывает – и черный медведь. Джек и Джилли презирают этот форпост цивилизации, но, к счастью, за ним есть острова поменьше, особенно те, что рассыпаны у северо-западного края бухты, где вьется ручей Мельника через сердце заповедника Фенвик – остающегося пока нетронутым, если не считать редких утиных охот. Безымянные, отсутствующие на навигационных картах, продающихся в «Наживке и снастях», некоторые островки так заросли, что стали непроходимы, другие – всего лишь пригоршни песка, обнажаемые штормом и приливом. Джек и Джилли все лето лазили по этим островам, наносили их на карту, придумывали им имена, объявляли своими. Карты, сперва исполненные в карандаше, наводились затем цветными маркерами на той же графической бумаге, что использовалась для игры в «Мьютов и нормалов», и прятались в рюкзак Джека, сложенные и запечатанные в пластиковых пакетах для бутербродов… хотя Джек только сейчас вспоминает этот слой из палимпсеста прошлого.

Когда он замолкает, исчерпав свои аргументы, сияющее здание теории стоит нерушимо – по крайней мере так кажется Джеку. Он ждет, что Джилли что-нибудь скажет, но она продолжает грести, будто ни слова не слышала, будто он ни слова не говорил… и он уже задумывается: а не включилась ли вновь его сила, не стерла ли его признание? Он проверяет, не идет ли из носа кровь – нет. И тут она перестает грести и оборачивается к нему лицом.

– Ты веришь в эту чушь, да? В смысле, ты не для того, чтобы мне лапшу на уши навесить?

– Это правда.

– А доказать можешь? Хоть одно слово? – Она мотает головой и сама отвечает: – Не-а. Ни единого слова.

– А что я могу, если больше никто не помнит?

– Потому что это фигня.

– Так докажи, что я не прав, – требует он. – Давай попробуй, раз ты такая умная.

– Я достаточно умная, чтобы не тратить время на попытки.

– Потому что не можешь.

– Я много чего не могу доказать. Это еще не значит, что это неправда.

– И что это правда, тоже не значит.

– Сопляк!

Она резко грузит весло, обрызгивая Джека. Он отвечает тем же. Битва оказывается яростной, но прекращается резко, когда каноэ кренится набок и чуть не переворачивается. Джек сидит, тяжело дыша, пока успокаивается качка, и вода капает с лица, со всего тела. Он промок, кроссовки пропитались, как губка. Сердце бьется с такой силой, что, кажется, ее хватит закончить начатое и перевернуть каноэ. Джилли снова смотрит вперед, сгорбившись, опустив плечи. Она плачет? Джек чувствует подводное течение недовольства и страха.

– Джилли… – говорит он, потрясенный.

Ее смех застает его врасплох. В нем нет резкости, только веселье. Лицо, которое она к нему обернула, такое же мокрое, как у него, но не от слез.

– «Мьюты и нормалы»! – говорит она.

– А? Да причем здесь эта игра?

– Не та, в которую мы играем на графленой бумаге с костями, дурень. Другая. Ту, которую предложил нам дядя Джимми, когда ехали в убежище, помнишь? Ты просто играешь в другой вариант этой игры.

– Только это не игра, – говорит он. – Это взаправду.

– Но у нее те же – как он их назвал? – выбранные начальные условия: мутанты прячутся среди нормальных людей, и ты должен выяснить, кто они. Разница только в том, что в твоей игре мьюты не прячутся от нормалов: они прячутся друг от друга, стараясь друг друга убить.

– Говорю тебе, это не игра. И это все равно ничего не доказывает.

– Может быть, но тебе не кажется, что совпадение примечательное? И не странно ли, что ты не думал об этих… этих своих суперсилах до того, как дядя Джимми рассказал нам о своей игре? Разве что ты считаешь, что он в это верит и рассказал нам нарочно, чтобы… – У нее широко распахиваются в озарении глаза: – Вот оно что! Ты думаешь, у дяди Джимми те же силы, что у тебя! Ты думаешь, это он пытается тебя убить!

Джек уходит от прямого ответа.

– Послушай, я сам понимаю, что звучит дико. Я тоже не хотел в это верить – поначалу. Я думал, что тронулся! Но это – единственное объяснение, которое сюда подходит. Как говорит Холмс: когда исключите все возможное, рассмотрите невозможное.

– Но не настолько невозможное. Дядя Джимми не пытается тебя убить. Ты не можешь изменить историю или вернуться из мертвых. Ты что, Иисус? Ой, а может, ты он и есть? И если я переверну это каноэ, ты пошлепаешь домой пешком?

– Смешно.

– Я не шучу. Я предлагаю эксперимент.

– Не будь дурой. Карты намочишь.

– А какая разница? Ты все сделаешь так, будто я его и не переворачивала. Ведь так у тебя получается?

– Я тебе сказал: не знаю я, как это получается. Если бы знал, сделал бы так, чтобы ты тоже помнила, как я.

– Ну уж нет, спасибо, – отвечает она. – Лучше я все забуду, в том числе этот разговор.

– Джилли, ты только меня послушай…

– Нет уж, это ты послушай, если только не хочешь, чтобы я поставила эксперимент.

Каноэ качается, когда Джилли сдвигается к борту.

Джек откренивает, стиснув зубы.

– Прежде всего, – говорит она, – ты все переврал про Шерлока Холмса. Он говорит Ватсону, что надо исключить невозможное и рассмотреть невероятное. Так что давай попробуем это сделать. Первый раз у тебя шла кровь из носа и ты почти потерял сознание, когда тебя стукнуло волной. Мы тогда вернулись с пляжа и были внизу, в душе, помнишь?

– Это ничего не дока…

Он ойкает и чуть не теряет весло, когда каноэ резко качается.

– В следующий раз переверну, – грозит Джилли, и он знает, что она перевернет. Потом ее лицо смягчается. – Послушай, Джек. Это настолько неправдоподобно, что, может, у тебя было сотрясение или там чего, как говорит Амбар? И разве начисто невозможно, или всего лишь невероятно, что потом, когда дядя Джимми объяснил нам свою игру, ты оказался вроде как под гипнозом, что ли, и поверил, что это правда? Только поверил ты не совсем в то, что рассказал дядя Джимми, а придумал свою версию начет всего, что вокруг тебя происходит? Подумай, я вот про что – ураган, игра в скрэббл, «Мьюты и нормалы», ты и я, и даже дядя Джимми и Эллен – кусочки всего, что случилось в тот день и перемешались в том, что ты мне рассказал. Разве ты этого сам не понимаешь?

Джек не отвечает. Он понимает одно: не надо было ей рассказывать. Это для кого угодно чересчур, тем более без доказательств. Но проблема в том, что никогда раньше он не был настолько предоставлен самому себе. Никогда не приходилось ему нести бремя знания или эмоции одному, как рожденному в одиночку. Никогда он не знал, что значит быть в мире одиноким. Именно это, понимает он теперь, пугало его больше всего: возможность, что его сила встанет между ним и Джилли, разделит их, как ничто другое не могло разделить. И вот этот страх становится правдой, а это хуже всего, что он мог себе представить, потому что этого не исправить ничем. Он думал, что его связь с Джилли сможет послужить достаточным доказательством, что она поверит ему из-за силы его веры. Почувствует, как ему это нужно. Но, оказывается, этого мало. Очень мало. И хоть между ними пробегает поток эмоций, как электрический ток, как кровь, Джилли не может сделать этого прыжка в веру. В чем она неправа, как и великий Холмс, так это в том, что иногда невозможно исключить невозможное. Иногда, веришь ты в него или нет, невозможное стремится исключить тебя. Он не обвиняет Джилли за неверие, только все равно это больно, как предательство. Но вина здесь только его.

– Ты все испортил! – выпаливает она с такой горечью, что застает его врасплох, пока он не вспоминает, что поездка в бухту была ее идеей, с целью покурить косяки, которые они сперли у дяди Джимми. Он мог забыть эту цель, потерять из виду ее и другие элементы, оставшиеся неизменными посреди различных реальности (в конце концов, по большей части все остается таким же), но не Джилли. Он уже видел, как мельчайшие перемены прошлого могут влиять на события настоящие и будущие непредвиденными способами – словно маленький камешек, добавленный или удаленный из русла ручья, влияет на поток воды выше и ниже. С его точки зрения, они оба и пойманы этим потоком, и стоят вне его, и ретроспективно видна некая логика в том, что кажется капризным зигзагом судьбы; как будто фосфоресцируют ветвящиеся линии причин и следствий и паутиной вероятности соединяют то, что глазам Джилли кажется изолированным и не связанным. То, что он это видит – необъяснимо, а потому нечестно. Конечно, она злится. И кто бы не злился? Но разве у него самого нет причин злиться? Ее слепота навязывает ему себя, она бы заставила его носить шоры, путы, если бы могла.

– Нет смысла дальше ехать, – говорит она. – С тем же успехом можем повернуть домой.

– Нет!

И она не успевает ничего сказать, как Джек хватается за правый борт каноэ обеими руками и резко дергает, перебрасывая себя назад. Мир срывается с места и вертится кубарем.

Удивленный крик Джилли обрывается всплеском. Летя кувырком вслед, Джек видит миллиарды крошечных солнц, горящих на многогранном синем самоцвете бухты, потом холодный шлепок, поверхность дрожит – и он там.

* * *

Чем бы ни было это до воздействия войны, небрежения и времени, но сейчас острым глазам Чеглока, глядящим в неровной иллюминации вспышек молнии, предстает груда битого щебня, кирпича, стали и земли, покрытая густой растительностью: стволы карликовых сосен с искривленными ветвями, перепутанные лозы ползучих колючек, качающихся на ветру плетьми, бледные ночные цветы с лепестками, плещущими, как флаги, или повисшими, обмякшими, грязными, словно утонувшие москитыльки.

– Ты уверена, что это здесь? – спрашивает с сомнением Халцедон.

– Уверена. – Полярис шагает к запретительному барьеру. При ее подходе бешеное движение ползучих лоз, бьющихся друг о друга, как клубок разъяренных змей, сменяется гармоническим, грациозным покачиванием. Колючая завеса раздвигается, открывая темный проем, подобный устью пещеры.

Полярис входит, не останавливаясь, показывая остальным, чтобы шли за ней. Моряна оглядывается на Чеглока, пожимает плечами и входит. Халцедон следующий. Он идет, защищая Феникса сгорбленными плечами и не замечая колючек, которые царапают ему спину, плечи и руки, но никакому растению, кроме нож-травы, шкуру шахта не прорезать. Чеглок идет замыкающим, псионикой отбивая лианы, зная, что эти колючки могут содрать ему кожу до костей в считанные секунды. Войдя внутрь, он испытывает мгновенный приступ клаустрофобии, врожденное отвращение к замкнутым пространствам, общее для всех эйров. Но зато он хотя бы укрылся от бури.

Лианы за спиной снова сдвигаются, закрывая вход, превращаясь в яростное войско, мотающееся на ветру и дожде. Шум грозы становится далеким, приглушенным. Слышен запах влажной земли, мокрого кирпича, ржавого металла, гниющей органики. Ощущение – как будто влез в гробницу. Он пробирается вперед, гребень полностью развернут, глаза здесь бесполезны, но псионика настроена на все неравномерности и препятствия на пути влажного воздуха, и так он «видит» своих товарищей. Впрочем, это не ослабляет клаустрофобию – напротив, так он еще сильнее чувствует, что в этом узком пространстве едва есть место шевельнуть крыльями.

Полярис впереди зажигает люмен, освещая проход, где они стоят цепочкой. Стены и потолок состоят из камней, остатков кладки и слежавшейся земли, из которой торчат старые трубы, балки, кабели и корни деревьев. Вода капает с потолка и стен, стекает по слегка покатой почве, накапливаясь лужицами где может, в других местах растекаясь струйками. Тени тянутся и выворачиваются в сиянии люмена, будто темнота корчится, уворачиваясь от болезненного прикосновения света.

– Здесь ничего не трогать, – шепчет Полярис. – Дорога заминирована.

– Вот обрадовала, – бурчит Халцедон.

– Я получила доступ к ключам. Должны пройти без хлопот.

– Должны?

– Убежище давно не использовалось. Системы защиты могли деградировать или выйти из строя. Конечно, – и тут она озаряется ухмылкой, как будто это отличный розыгрыш, – вполне возможно, что и нормалы здесь поработали.

– Это да, – отвечает Халцедон. – А знаешь, может, стоило рискнуть остаться снаружи. Еще не поздно найти хорошую позицию до подхода нормалов. И устроить засаду на них.

– Это было бы самоубийство, – возражает Полярис.

– Она права, Халц, – добавляет Моряна. – Одно дело, если бы пришлось защищаться. Но атаковать? – Она качает головой, и по лицу ее, по шее перекатываются яркие оранжевые, синие, радужные круги. – Ты посмотри на нас: в таком виде мы даже от роя термантов не отобьемся.

– Ладно, ладно, – ворчит Халцедон. – Я просто подумал.

– Как там Фен? – спрашивает Чеглок в наступившем молчании.

– Все еще в отключке, но уже не такой горячий.

Псионика Чеглока это подтверждает.

– Может, он выжег всю инфекцию.

– Надеюсь, – говорит Халцедон. – Только чудно как-то. У него кожа другая стала на ощупь, тверже. – Он передвигает салмандера у себя на руках. – Видите, как одеревенел? Я будто статую держу.

– Это может быть работа селкомов, – говорит Полярис. – Когда организм серьезно поврежден, они образуют что-то вроде брони, как кокон.

– Если это все же не вирус, – предполагает Моряна. – Если инфекция не перешла в следующую стадию.

– Храни нас Шанс! – говорит Чеглок, рисуя в воздухе лемнискату. – Бедный Фен!

– Все будем бедные, если не доберемся до убежища, пока нормалы не взяли наш след, – напоминает Полярис.

Халцедон поднимает голову:

– Я думал, это и есть убежище.

– Только подход к нему, – говорит Полярис. – Нам еще идти и идти.

По мере того, как они спускаются, уровень воды становится выше, хотя Моряна расталкивает ее в стороны своей псионикой. Полярис иногда останавливается, будто соображает, куда идти, но Чеглок подозревает, что на самом деле это не нерешительность, а переговоры: взаимодействие через Сеть, позволяющее проходить все спрятанные защитные устройства, заграждающие путь. Обычно ничто не указывает на результат, просто Полярис идет дальше, не говоря ни слова. А иногда эффект виден: то, что казалось сплошной стеной или кучей щебня, мерцает и растворяется в воздухе или просто становится прозрачным, открывая проход, куда Полярис ведет их без колебаний. Однажды, уже пройдя, Чеглок оборачивается и видит препятствие на том же месте, где было, будто и не исчезало. И ему не без труда удается подавить желание дотронуться до этой иллюзии и проверить, такая ли уж она твердая, как кажется. Время от времени он мысленно призывает Мицара, но Невидимый не отвечает. Наверное, думает Чеглок, у него все силы уходят на то, чтобы контролировать Полярис и не дать ей понять, что она виртуализована.

Наконец они приходят к каменной стене, которая не исчезает и не становится прозрачной. На грубой поверхности только мелькает искорка, когда Полярис входит в нее и исчезает. На миг Чеглоку, идущему вслед за широкой каменной спиной Халцедона прямо в стену, кажется, что он замурован в камне, и он едва сдерживает вскрик ужаса. Но тут же выходит с другой стороны и разевает рот от удивления, оказавшись в круглом зале с гранитными стенами, где через правильные интервалы размещены двери. Чеглок насчитывает двенадцать – гладкие блоки серебристо-серого металла. На вид они очень старые, и вся комната выглядит старой, да и заброшенной, будто впервые за много сотен лет сюда кто-то пришел.

– Шанс! – выдыхает Халцедон шепотом, разрывающим тишину как выкрик.

У Чеглока ощущение вторжения в чью-то гробницу становится еще сильнее. Гребень на голове стоит по стойке «смирно», холодок пробегает по спине. Земля здесь суха, как кость, и покрыта слоем серой пыли по щиколотку, уже взлетающей в воздух от движения ног. Когда он расправляет крылья, пыль вздымается облаком, от которого все чихают и ругаются.

– Прошу прощения, – говорит он и тут же начинает чихать сам.

Когда пыль сдувает, выясняется, что пол покрыт шахматной черно-белой плиткой, словно большая доска. Единственное исключение – полукруг сплошного черного, где стоят они все.

– Куда мы попали, Пол? – спрашивает Халцедон, все еще держащий на руках Феникса. – Убежище за одной из этих дверей?

– Смотри и увидишь, – говорит Полярис, поддразнивая. Но тут же ее голос становится невероятно серьезным. – Только ни за что не выходите за полукруг.