Текст книги "Вслед кувырком"

Она обрушивается на него градом рубящих и колющих ударов, каскадом хитрых финтов. Чеглок не пытается устоять на месте, он отступает по коридору, парируя удары, уклоняясь, и клинок нормала свистит со всех сторон, пародируя утраченное господство Чеглока над ветрами. Псибертронный контроль Мицара кажется таким же полным, как псионическая виртуализация, в движениях святого Христофора не ощущается неуверенности, его атака разворачивается с изяществом и координацией, которые были бы поразительными, даже если бы на его спине не висело туловище Мицара. Чеглок вынужден признать, что противник превосходит его искусством, и даже будь у него сейчас в руках шпага вместо стебля нож-травы, он все равно был бы в стесненном положении. Теперь он понимает, что слишком привык полагаться на псионику и запустил физическое умение. Через несколько секунд он уже весь в поту и крови из еще четырех ран, а святой Христофор по-прежнему невредим и ни капли не устал. Унизительно, но факт: Мицар с ним играет. Если бы он хотел, Чеглок бы уже валялся мертвый или раненый. Но Невидимый, согласно своему характеру, предпочитает мучить противника, строгать его по кусочкам и физически, и душевно. По выражению лица Мицара видно, что он наслаждается, быть может, возрождая дуэли своего прошлого, пользуясь телом раба – как с помощью тела Чеглока оживил свои любовные встречи.

И мысль об этом предательстве наполняет Чеглока свежей яростью. Больше всего на свете хочется ему заставить страдать Мицара, но ненависть и жажда мести сейчас ему не на руку. Напротив, Чеглок знает, что чем сильнее поддастся он таким эмоциям, тем вернее приведут они его к фатальной ошибке. Они такие же враги ему, как и Мицар, и против них он бьется с равной решимостью.

Вдруг святой Христофор выходит из схватки, отступая на шаг, иронически салютуя краснеющим клинком.

– Обрати внимание, что твои раны не закрываются, – замечает он.

И действительно, они все еще кровоточат, хотя селкомы должны уже были заделать прорехи в коже.

– Как я говорил, здесь селкомы не разрешены. Даже те, что мы вносим в себе, исчезают при контакте с воздухом. Поэтому без лечения даже самые мелкие раны могут оказаться смертельными – просто из-за потери крови. Правда, интересно?

Чеглок не дает себе труда отвечать. Он мрачно вытирает пот со лба рукавом. Зрачок антеховского глаза нормала неритмично сжимается и расширяется, будто тельп в буквально смысле измеряет Чеглока взглядом. Если бы удалось повредить или уничтожить механизм глаза, может быть, тогда у него был бы шанс…

Передняя нога святого Христофора подается вперед, и он бросается в атаку еще быстрее и ловчее, чем раньше. У Чеглока нет времени даже на мысль, тем более на роскошь строить контратаку. Он словно сторонний наблюдатель смотрит, как его рука движется по собственной воле, стебель встречает рапиру стаккато взаимных ударов, диким стуком часов, лишенных ритма… или нет, ритм есть, есть система… но почти невообразимой сложности. Она держится у порога восприятия Чеглока, как звуковое представление нематериальной структуры медианета, и в ней, знает он, тайна атаки Мицара, ее скрытый порядок, знание, каков будет следующий выпад. Он всей силой разума пытается в нее проникнуть, и на секунду этот гобелен становится видим отчетливо. И тут же образ меняется, нити расплетаются, и клинок Чеглока рассекает пустой воздух. Все это было обманом. Западней.

Грудь будто обжигает огнем. Он стонет скорее от досады, чем от боли, ловит ртом воздух, сердце зловеще содрогается, свежая кровь течет по животу. Исход этой неравной схватки уже ясен: она будет длиться, пока он не свалится от потери крови у себя или потери терпения у Мицара. В отчаянии Чеглок пытается найти свою силу, но ее нет. А тем временем святой Христофор снова прерывает атаку и стоит, глядя на Чеглока, как художник на холст, определяя, куда положить кистью следующий мазок. На изувеченном лице Мицара под повязкой – такое первобытное ликование, что Чеглок с трудом заставляет себя не отвлекаться на него.

Рискнув глянуть себе на грудь, он поражается, увидев контур Сутуры Шестой, «Вслед кувырком»: лемниската вырезана у него на коже с точностью нож-травы. Вдруг все раны, полученные от Мицара, складываются в него в мозгу в картину, и он понимает, что тельп руками святого Христофора вырезает на нем сутуры «Книги Шанса» в порядке возрастания. Такой потрясающей демонстрации искусства фехтовальщика Чеглок не то что не видел, не то что о таком не слышал, но даже представить себе не мог – и не в силах сдерживать восхищение, хотя это искусство и направлено против него.

Снова глянув на Мицара, он понимает: тельп знает, что он знает. Но будет ли и дальше продолжаться эта последовательность? Мицар дал Чеглоку время узнать разворачивающуюся систему, чтобы поиздеваться над его беспомощностью, невозможностью предотвратить изображение следующей сутуры из серии, «Спиральная галактика»? Или эта последовательность – всего лишь новый слой обмана, ложный след, проложенный с хитростью и искусством, только чтобы сойти с него теперь, когда Чеглок на него напал? Не прочесть ответа на изрезанном лице Мицара, на красивом лице нормала. Ответ придет с кончика рапиры в твердой руке святого Христофора.

Чеглок знает – ему не пробить усиленной защиты нормала и не обезоружить его. И все же, быть может – всего лишь быть может – он видит способ выиграть бой. Это рискованно, отчаянно… Но зато в этом есть преимущество внезапности, и он не думает, что Мицар прямо сейчас уже готов его убить; он как кот, еще не наигравшийся с добычей. Как бы там ни было, решает Чеглок, быстрая смерть лучше долгой и мучительной. Лучше метнуть кости самому и проиграть быстро, чем ждать, пока твоя судьба решится чьим-то чужим броском костей, когда каприз Шанса может обернуться против тебя еще круче. Сделает он свой спасительный бросок или потерпит неудачу, но сделает его сам.

– Ты хуже шпиона, Мицар, – цедит он сквозь зубы. – Ты предатель-перевертыш. Как мог ты предать своих?

– Если ты пытаешься заманить меня в преждевременную атаку, – отвечает спокойный голос святого Христофора, – зря тратишь время.

– Все дело в этой мерзкой оболочке, которую ты называешь своим телом? Ты злишься на мьютов за раны, полученные от нормалов? Или за то, что Святые Метатели не могут их вылечить?

– Я не предатель, Чеглок, я тебе уже говорил. И твои слова ничего для меня не значат.

– Но много будут значить для Коллегии. Для Факультета Невидимых. Вот почему ты меня подставил. Вот почему пытаешься меня убить. Ты предъявишь Коллегии мертвого шпиона, и никто не заподозрит, что настоящий шпион еще жив, жив предатель, заразивший нас каким-то тайным разумным вирусом…

Святой Христофор тихо смеется. Чеглок тем временем замечает легкую перемену позиции нормала, почти невидный перенос веса на заднюю ногу. Он крепче сжимает стебель, сгибает пальцы свободной руки…

Передняя нога нормала взлетает вверх и вперед неуловимым движением. Рапира подлетает свистящей полосой, и святой Христофор бросается вперед толчком опорной ноги, но Чеглок уже в движении. Он перебрасывает клинок из правой руки в левую и шагает вперед, нанося укол.

Чеглок издает глухой стон, когда рапира входит в правый бок, скользя между ребрами. Боли нет – лишь ощущение какого-то неестественного холода. Потом клинок вырывается обратно, и Чеглок делает шаг назад, пошатнувшись и зажимая прокол двумя опустевшими руками. На пепельном лице святого Христофора – выражение болезненного удивления. Нормал с шумом выдыхает воздух, шатается, падает на стену, потом сползает на землю, хотя и не выпускает рапиру. Он глядит на Чеглока пустыми глазами, зрачок антеховского глаза застыл в максимальном расширении, и видна только чернота, как в непроницаемом глазу руслы.

Кинжал Чеглока торчит в повязке Мицара по рукоять.

Живот горит огнем, в груди скапливается тяжелый холод. Он закашливается, харкает кровью, прислоняется к стене напротив святого Христофора и трупа, который тянет нормала вниз, как камень.

– Перемудрил ты… на свою голову, – удается выдохнуть Чеглоку.

Конечности нормала дергаются в судорогах.

Чеглоку хочется только лечь на землю, хоть чуть-чуть отдохнуть. Но он знает, что если ляжет, не встанет уже никогда. Его ждет Моряна, он ей нужен. И друзьям. В какую сторону идти – неизвестно, значит, в любую. Он заставляет ноги нести себя прочь от тела нормала. Прислоняясь на ходу к стене, он оставляет кровавый след. Цветные круги плывут перед глазами, но это не обитатели Сети. Он снова отхаркивает кровь. Ноги еще держат его, но он их уже не чувствует. Если бы только выбраться из этой мертвой зоны, может быть, селкомы залечат раны. Но как?

Он вспоминает, как святой Христофор знаком Шанса открыл проход в стене и за неимением лучшей идеи рисует окровавленным пальцем лемнискату. Участок стены раскрывается диафрагмой, и Чеглок не столько входит, сколько падает на ту сторону, теряет сознание, еще не коснувшись пола.

* * *

Джек лежит в темноте, слушая ровное тихое сопение с верхней койки и собирая всю свою храбрость. Ранее он принес Джилли чистую одежду и полотенце, которые она просила, а она затащила его в кабинку и, не говоря ни слова, прижалась голая к нему, одетому. И только возвращение дяди Джимми и Эллен ее остановило. Она отодвинулась и шепнула:

– Вечером. После ужина. В комнате.

И пока вечер шел к концу, Джеку становилось все хуже от ожидания, от мысли о том, что будет. Дело не в самом акте, не в ярлыке, который к нему приклеен, даже не в риске, что их поймают Эллен и дядя Джимми. Нет, все дело было в воспоминаниях, как Джилли заставляла, сгибала своей волей его – а заодно и весь мир – много раз подряд, пока не получила того, что хотела. И если принуждение стало со временем мягче, удары кулаков сменились поцелуями и лаской, то не из-за заботы о нем, а лишь потому, что она на каком-то подсознательном уровне поняла: добиться исполнения своих желаний так будет проще, и оказалась права – его тело предало его память о том, что она с ним делала. А все потому, что она не могла допустить, чтобы Эллен испытала что-то такое, что-то запрещенное, чего не испытала она, Джилли.

За позднее возвращение их не наказали. Дядя Джимми высказался на эту тему почти мимоходом, когда Джек вышел из душевой, изо всех сил стараясь говорить строгим отцовским тоном, пока жарил филе меч-рыбы, которое они с Эллен принесли с рынка. Но он уже выпил пару баночек пива, а потому душу в нотацию не вкладывал и отпустил Джека и Джилли всего лишь с предупреждением – к большому разочарованию Эллен.

Помогая Джилли накрывать на стол и изо всех сил стараясь не замечать ее не слишком застенчивые взгляды и прикосновения, которые, как он был уверен, не могут сразу не открыть дяде Джимми или Эллен – или вообще любому наблюдателю – не только факт изменения их отношений, но и природу этого изменения (он знал, что Джилли искушает судьбу, не в силах устоять против соблазна игры с опасностью – и с ним), Джек вдруг в озарении понял, что врагом, который намерен удалить Джилли с доски, может быть не дядя Джимми, а Эллен. Что, если привычное презрение к ней застлало ему глаза и не дало счесть подозреваемой ее? Или злоба, которую она каждый раз демонстрирует при любом удобном случае, скрыла от него возможность, что угроза исходит от нее? Или – и это еще более тревожно – проявления ее силы стерли все подозрения, которые могли у него в прошлом возникать? Быть может, те, кто обладает силой в неразделенной целостности, научились использовать ее с большим контролем и тонкостью, чем он или Джилли с их отдельными неравными долями. Нет оснований полагать, что это не так.

И потому, когда все сели ужинать, и после, за едой, Джек тщательно следил за Эллен и дядей Джимми – ибо добавление в список подозреваемых первой не исключало второго. Ничто не противоречило тому, что они действуют вместе, двое игроков, вошедших во временный альянс, чтобы вывести из игры третьего, более слабого. Что Джек хочет высмотреть, он и сам точно не знал. Какой-то намек, след – жест или слово, проговорку о зловещей цели. Он пытался смотреть на них глазами постороннего, представляя, что это Чеглок смотрит его глазами, взвешивая и оценивая их слова и действия.

Он знал, что Джилли ощущает его тревогу, но знал и то, что о причинах ей не догадаться. Наверняка она ее отнесет на счет их сегодняшнего приключения, решит, будто он мучается виной и страхом, что все откроется. А у нее от той же тайны радостно кружилась голова. Она шутила с дядей Джимми и обменивалась колкостями с Эллен. Тем временем под столом она терлась голой ногой о ногу Джека, засовывала ему руку под шорты. Он ежился, краснел, отвлекаясь от слежки за Эллен и дядей Джимми, которые ничего не замечали, занятые, очевидно, собственным подстольным диалогом.

Самый странный ужин за всю жизнь Джека. И все равно он проголодался и ел жадно, как все они: кукуруза в початках с хорошим слоем масла, жареное филе меч-рыбы, жирные сочные ломти помидоров в оливковом масле. А на десерт ванильное и шоколадное мороженое с печеньем «орео». Потом дядя Джимми предложил поиграть в «Янцзы», и, к удивлению Джека, согласилась не только Джилли, но и Эллен, обычно презирающая игры, где надо метать кости.

Достали таблички и карандаши, шестигранную кость из коробки с принадлежностями для «Мьютов и нормалов». Дядя Джимми принес себе еще пива из холодильника, сунул ленту в магнитофон и закурил. Ворчащий насмешливый баритон поплыл во влажном воздухе закрытой веранды новым видом дыма. «Calling Sister Midnight»… Загремели кости в пластиковом стаканчике, застучали по столу, прозрачными рубинами заблестели под светом лампочки. Снаружи собиралась гроза, ворчал далекий гром, медленно приближаясь, порывы ветра становились чаще и сильнее, шелестя листьями за экранами и шевеля тени, которые нервно дергались, словно вспугнутые мотыльки, потом успокаивались до следующего порыва. Пахло дождем, но дождя еще не было.

И каждый раз, когда стаканчик с костями попадал к Джеку, он передавал их Чеглоку. Гремели и выкатывались кости, пустые места на дощечке «Янцзы» у Джека заполнялись – Шестерки, Полный дом, Три одинаковых, Перемена. Тем временем выпадали кости, отражая капризы Шанса. Джек не знал, как их прочесть, но это знал Чеглок. И потому он ждал, пока Чеглок скажет ему, что показали кости, что они советуют предпринять.

Потом, когда дядя Джимми и Эллен курили традиционный косяк на верхней террасе, Джилли выполнила свое обещание за закрытыми дверьми спальни. Как и в прошлый раз, контраст между физическими ощущениями и сложной, мучительной цепью воспоминаний, запущенной самим процессом, создал у Джека ощущение, что он раскололся на много личностей одновременно по всем отмененным реальностям. Но на этот раз, когда он почувствовал, как разламывается, снова ощутил жгучий стыд беспомощности и постыдный огонь желания, в пролом шагнул Чеглок, и Джек уступил ему, отодвинувшись на расстояние, откуда он все видел, но ничего не чувствовал. Они поменялись местами, на этот раз виртуализован был он, Джек.

Когда все кончилось, и Джилли, жалуясь на усталость и избитость, залезла к себе на койку (где, судя по ее сопению, тут же заснула), Чеглок удалился, а Джек снова выплыл на поверхность. Это было уже какое-то время тому назад, а насколько давно – он не знает. Здесь, в темноте, не было способа измерять время, кроме как по биению собственного сердца, сопению Джилли да ворчанию грома и вспышкам зарниц за окном, и вроде бы все эти явления показывали разную меру времени. А потому он просто лежит, испарина охлаждает тело, и каждой частичкой своего существа слушает звуки голосов, скрип половиц, все, что подскажет, сидят еще дядя Джимми и Эллен на верхней террасе или уже нет.

Он знает, что основы их отношений пошатнулись – нет, не пошатнулись: рассыпались. Или это у него иллюзия, что рассыпались. Ему всегда виделось, что они вдвоем стоят отдельно от остального мира… И над ним тоже. Но сейчас Джек вынужден признать, что он не настолько другой, насколько думал сам. Для Джилли он просто фигура в игре. Ценная фигура, тут нет сомнений – но не из-за силы, которой он обладает. Он ценен, поскольку он ее близнец, ее брат, и она его любит. Любит бездумно, свирепо, эгоистично, как будто он – продолжение ее тела. Он ее в этом не винит, да и зачем бы? Он сам любит ее точно так же.

Только из-за ее силы эта любовь превращается в манипуляцию. Иногда благожелательную, как когда она спасла ему жизнь или вылечила руку. Иногда грубую. Но всегда единственное, что важно – это ее желания, а не его. Поскольку она не помнит, как использует свою силу, даже не знает, что обладает ею, нет шанса, что она эту силу укротит, научится сдерживать, учитывая его желания или вообще чьи-либо. Она не плохой человек, не злой, просто невероятно опасный, не ведающий, что может сотворить. Но Джек об этом знает, и деваться от этого знания ему некуда. Это его сила. Это его проклятие. И потому, что Джилли любит его больше всех на свете, ему от нее не удрать. Не отказать, не отвергнуть. Даже если ее воля или ее каприз говорят другое. Его положение – привилегированная униженность, униженность излюбленного раба или избалованной комнатной собачки. Осознание этого и есть истинная рана, которую нанесла ему Джилли на песке их тайного острова.

И в результате сейчас впервые в жизни Джек ощущает истинную, глубокую отстраненность от Джилли. Отдельность. Как будто их связь близнецов кто-то перерезал. Нет, даже не перерезал. Она все еще здесь, привязывает Джека к сестре, но как цепь. Как извращение того, чем прежде была.

И за это Джек обижается на сестру. Страшится ее. Нет, и любит ее, конечно, даже больше, чем раньше, с отчаянием, новым для него, потому что теперь эта любовь должна пройти через пропасть, пустоту, которой раньше не было. Джилли стоит на одном краю, он на другом, все, что их соединяет – это железная цепь ее воли и мерцающие на этой цепи ведьмиными огнями, нематериальные вихри его собственных противоречивых эмоций.

Но он не одинок. У него есть тайный близнец, второе «я», чтобы заменить того близнеца, которого он утратил. Теперь с ним, в нем – Чеглок, виртуализованная сущность, глядящая его глазами. Во всяком случае, так Джек говорит себе. Так он верит. Или притворяется, будто верит, что – по крайней мере сейчас и недолго – одно и то же.

Наконец Джек встает с койки. Едва осмеливаясь дышать, он подбирает с пола брошенные шорты и пробирается к Двери. Отпирает ее, приоткрывает щелкой, проскальзывает наружу и затворяет за своей спиной. Потом застывает в просторной темноте, сердце стучит молотом. Здесь сильнее шум прибоя – младший брат грома. Запах травки слабый, но различимый. Через сетку двери можно разглядеть контуры дачных стульев на террасе, но не видно, заняты они или нет. Идут секунды. С террасы не доносится голосов. Как, слава Шансу, и с другой стороны двери: уж что ему совсем не надо, так это будить Джилли. Выдохнув воздух, он движется к винтовой лестнице, вздрагивая от каждого скрипа половиц под ногой:

Положив руку на прохладные перила, он следует завивающейся внутрь спирали. Скользящая дверь отворена, лампа на крыльце горит, свет ее проникает в дом. Джек замирает на полпути, присматриваясь и прислушиваясь, потом, убедившись, что засады на берегу нет, быстро спускается. Кухня манит, но он спустился отлить, и потому проходит мимо, спеша в туалет. Там, за закрытой дверью, он уже спокоен… ну, спокойнее по крайней мере. Включив свет, он подходит к унитазу. Поднимает сиденье, расстегивает шорты, давая им упасть к щиколоткам… и видит с изумлением, что у него пенис измазан кровью.

После первого раза была кровь, там, на острове, они ее смывали водой из бухты. Сейчас крови немного, но все равно вид ее неприятен, неуместен, будто это его кровь, а не Джилли. Впрочем, это не отвлекает от достаточно сильной потребности. Струя мочи журчит в унитазе, и тут до Джека доходит, что у него и простыни тоже измазаны наверняка, и у Джилли. Надо будет утром куда-то их девать…

Но до этого еще очень далеко. Закончив, Джек переступает через шорты и подходит к умывальнику, смыть улику. Тянет руку к крану – и останавливается. Если дядя Джимми и Эллен в насосной, то шум воды сообщит им о его присутствии, и кто-нибудь из них или оба поднимутся проверить. Этого допускать нельзя. Так что и кровь останется пока, и вода спущена не будет. Будто во сне, Джек смотрит, как его рука тянется вместо крана к опасной бритве дяди Джимми, которая лежит сложенная, лезвие засунуто в рукоять, сбоку от крана вместе с прочими бритвенными принадлежностями: барсучья кисточка, банка бритьевой пены, оселок и ремень для правки бритвы.

Рукоять ощущается как удобная и знакомая, будто он держал ее много раз. Джек открывает блестящее лезвие, углеродистая сталь такая отшлифованная, что он видит свое отражение. Сердце бешено трепыхается, но рука не дрожит совершенно, когда он перемещает нож-траву к груди начинает вырезать Сутуру Шестую, «Вслед кувырком». Прикосновение его уверенно и легко, поцелуй лезвия, как ледяной шепот, не становящийся громче, не прекращающийся вопреки крови, которая льется по груди свободнее обычного, и наконец вырезаемая линия возвращается к началу. Тогда он поднимает лезвие, берет с вешалки полотенце и вытирает его насухо. Сложив бритву снова, он опускает ее на край умывальника и промокает с груди лишнюю кровь. Стирает ее также с умывальника и с пола. К этому времени ему уже нужно другое полотенце, потому что кровь отчего-то сворачивается странно медленно. Но наконец лишь выступает красная полоска из узорного разреза. Удовлетворившись результатом, Джек бросает полотенце и снова надевает брошенные шорты.

Снаружи мечутся тени от скользящей двери, извиваются на ветру и резко меняются от вспышек молний, и в каждой темной форме заключена какая-то другая. Грохот прибоя мешается с рычанием грома, дом потрескивает и стонет самыми глубокими бревнами. Где-то собирается волна.

В кухне, не включая свет, Джек звонит по телефону. Он говорит спокойно и отчетливо, зная точно, что сказать, как сделать свои слова как можно более весомыми. Отчасти он жалеет, что так выходит, но ставка, – жизнь Джилли. И чтобы ее защитить, он должен сделать все, что потребуется. Он должен знать, кто из них враг, а это единственный способ, который ему удалось придумать, чтобы выяснить. И кости подтвердили. Голос на другом конце линии, женский, что-то спрашивает, но он уже не обращает внимания.

– Просто приезжайте.

Он вешает трубку.

– С кем ты говоришь? – спрашивает из-за спины дядя Джимми.

Он поворачивается. Дядя Джимми входит из скользящей двери, приближается – тень среди теней.

– Что тут происходит? С кем… – Он отшатывается, глаза у него лезут на лоб. – Что за твою мать? Господи, Джек!

Быстрее мысли он бросается вперед, рука описывает в воздухе полосу. Что-то теплое брызжет в лицо, на грудь. А потом дядя Джимми лежит на полу. Смотрит вопросительно вверх, и руки прижаты к горлу, будто он сам себя душит. А кровь продолжает вытекать толчками. Сперва Джеку кажется, что он слышит ее шум, как шум реки, но потом, когда звук прекращается, понимает, что это был дождь снаружи.

Он не знает, течет ли у него из носа кровь, потому что на лице и на руке крови и без того много. И бритва снова в руке, хотя он не помнит, как ее взял. Но понятно: это сделал Чеглок. И это Чеглок направил его руку таким быстрым и отработанным смертоносным движением.

Кровь капает с конца лезвия в лужицу на полу, будто звучат идущие секунды. Грудь горит. Джек закрывает глаза, судорожно вдыхает воздух и открывает снова. Мир не изменился – то есть изменился, но лишь обычным способом, вместе с ходом времени, которое что-то несет вперед, что-то оставляет позади, не объясняя свой выбор. В немигающих глазах дяди Джимми остался только тот свет, что бросает туда лампа на крыльце, простой и мертвый, как отражение луны в сброшенных темных очках. Выходит, что Джек подозревал не того. Но в этой игре всегда есть риск. Кроме того, сам Холмс согласился бы, что исключить подозрение бывает не менее полезно, чем его подтвердить. И все это не навсегда. Джилли все исправит, сделает даже лучше, чем было.

Он слышит быстрые шаги Эллен на лестнице. Переступив через дядю Джимми, он спешит ей навстречу.

* * *

Чеглок открывает глаза в темноте, лишенной не только света, но и звука, и запаха. Эйрийское ощущение тела сообщает ему, что он стоит прямо… нет, даже не стоит — плавает в воздухе. И не может даже пальцем шевельнуть. Он вспоминает дуэль с Мицаром, как оставил мертвого предателя, а сам, тяжело раненный, отправился на поиски Моряны и других… А что было потом, припомнить не удается. Очевидно, он не истек кровью из ран. Значит, он нашел выход из мертвой зоны и обратно в нексус, где селкомы смогли его вылечить? Он пытается поднять ветер, выйти в Сеть, но псионика так же не повинуется ему, как и тело.

– Есть кто-нибудь? – кричит он.

В ответ на хриплый голос зажигается свет.

И Чеглок видит бесконечную череду Чеглоков, возвращающихся и множащихся от пола, потолка, стен – он в комнате из зеркал. Один, если не считать множества своих отражений.

Как он и ощутил раньше, он подвешен в воздухе, только без видимых механизмов. Это значит, как он понимает, что его поддерживают цепи селкомов, и они же его связывают. А значит, он уже не в мертвой зоне, и псионика его подавлена. Но если здесь действует гасящее поле, то это самое мощное из всех, какие он видал. И все же он жив, и, насколько может судить, цел. Крылья иммобилизованы защитной коркой, выращенной его селкомами. Изорванную рубаху сняли, но окровавленные штаны и ботинки остались, а кожа туловища и рук – все тот же обычный палимпсест шрамов от узора разрезов. И не видно даже следа той последней раны, что нанес ему Мицар, укола рапиры в грудь.

Поскольку в комнате нет ничего, кроме него и его итераций, он не может определить ее размеры. Как и найти источник света: люменов здесь нет, а тело не отбрасывает тени… хотя здесь, в зеркальной клетке, куда может падать тень? Наверное, он был виртуализован, пока находился без сознания, и сейчас он в Сети. Он ощущает свою обнаженность, беззащитность, и его беспомощность лишь подчеркивается отсутствием других предметов, даже самых мелких и незначительных. Но кто-то наверняка за ним наблюдает.

– Я знаю, что ты здесь! – кричит он, и голос уже звучит ровнее. – Выходи!

Секунду не происходит ничего. Потом в зеркале перед собой Чеглок видит, как сзади отодвигается кусок стены. А за ним – силуэты: сколько их, и мьюты это или нормалы, он не знает. Слышен неразборчивый гул голосов. Потом одна фигура отделяется от других, закрывает собой вход, делая шаг в комнату, и ее сопровождает армия отражений, армия, которая тут же вырастает, когда стена становится на место.

Святой Христофор.

– Удивлен, Чеглок?

Голос, низкий и властный, рокочущий весельем, принадлежит Мицару. Это тот голос, который Чеглок слышал в уме каждый раз, когда Мицар обращался к нему псионически, голос, который принадлежал вирту тельпа в Сети.

Толпа святых Христофоров хохочет единым голосом при виде непонимания на лицах всех Чеглоков. Но святого Христофора в отличие от Чеглока облегает тень: он одет в псибертронную броню, тонкую и обтягивающую, черную, как чистый углерод. Видимого оружия при нем нет, нет и знаков различия на броне. Голова не покрыта, светлые волосы блестят, как полированное золото.

– Сознаюсь, что ты меня все-таки подловил, Чеглок. – Святой Христофор останавливается на расстоянии вытянутой руки от него. – Ты был прав, я сам себя, Шанс меня побери, перехитрил. Было ошибкой играть с тобой. Если тебя это утешит, ты меня сильно ранил. Когда ты всадил нож-траву в повязку тельпа, в пустую его орбиту и в мозг… да, много прошло времени с тех пор, как довелось мне испытывать такую боль. – Тон его небрежен, шутлив. – Но за это я на тебя зла не держу, Чеглок. На самом деле я должен быть тебе благодарен. Ты дал мне урок скромности – добродетели, о которой следует время от времени напоминать. И я хочу отплатить тебе услугой за услугу, потому что я всегда плачу долги – с процентами. Например, знаешь ли ты, что в тот момент, там, ты мог меня действительно убить? Уверяю тебя, это правда. Ты не можешь даже представить себе, как тесно связывает псибертронное подчинение. По-своему оно даже крепче псионной виртуализации. Существует глубокое психологическое проникновение – мы называем его «колонизацией „Я“». Мицара я носил на себе, как вторую кожу… нет, как продолжение моей собственной кожи. Когда ты разрубил эту пуповину, псибертронная обратная связь была – мягко говоря – интенсивной. Если бы ты тогда ударил, я бы не смог защититься. Но когда Мицара не стало, святой Христофор перестал для тебя существовать. Ты так рвался найти Моряну и других, так был слеп в своей типично мьютской надменности, что тебе и в голову не пришло, будто раб может оказаться хозяином.

Чеглок наконец справляется с собственным голосом.

– Мицар был твоим рабом?

– От него едва осталось достаточно, чтобы наскрести на раба. Мы его подобрали на поле боя и усилили его раны: отняли конечности, глаза, язык. Виртуализовали его и сломали, сделали субвиртом, этого великого воина-тельпа! Мы превратили его в марионетку, а потом отнесли обратно, чтобы его нашли среди мертвых и умирающих, и рядом с ним – меня. Так я проник в Содружество, в саму Коллегию. Под маской Мицара я был невидим даже среди Невидимых.

– Нормал в шкуре мьюта.

Святой Христофор ухмыляется:

– Так что видишь, я тебе правду говорил, когда настаивал, что я не предатель. Плюрибусу Унуму я всегда был верен.

– Как же тебя зовут? Ведь не святой Христофор…

– Мое настоящее имя тебе ничего не скажет, и ничего нет постыдного в том, чтобы носить имя великого святого. Как и он, я многим пожертвовал ради служения Богу, и с радостью.

На Чеглока наваливается глубокая опустошенность.

– И сейчас вы будете меня пытать? Убьете? Превратите в марионетку, как беднягу Мицара?

– А, так теперь он уже «бедняга Мицар»? – смеется святой Христофор. – Ты и так уже был нашей марионеткой, Чеглок. Ты таким родился.

– Врешь.

– Вру? Скоро увидим!

Нормал делает жест рукой, и зеркало перед Чеглоком становится прозрачным, открывая комнату с белыми стенами, и там в дюймах над полом плавают в воздухе четыре белые статуи, каждая из которых изображает одну из рас мьютов… но Чеглок сразу понимает, что это вовсе не статуи. Вокруг недвижных фигур суетятся с полдюжины нормалов в громоздких белых костюмах с прозрачными шлемами.