Текст книги "Вслед кувырком"

На лицо, теплая и мягкая, падает темнота. Он садится от неожиданности, сбрасывая ее руками, как паутину. Перед ним стоит Джилли, руки на бедрах, и глядит с видом человека, у которого кончилось терпение.

– Я тебя сюда не дремать привезла, – говорит она.

Джек переводит взгляд с нее на свою руку, на которой намотаны трусы от ее купальника, потом на Джилли, моргая, как идиот, при виде ее голого тела, пятнистого, будто у руслы, от тени и света.

– Ты… привезла…

Она опускается на колени рядом с ним, ловко распутывает трусы и отбрасывает их в сторону.

– А разве тебе не интересно, каково это? – спрашивает она, глядя на него с той напористостью, которую он уже видел раньше.

Он пытается собраться с мыслями:

– Каково – что?

Она смеется чуть диковато, и до Джека тут же доходит, как электрический удар, что она «закаменела» или «в улете» не меньше, чем он.

– Сам знаешь, – говорит она.

Он мотает головой, чувствуя, что отупел и не соображает, восприятие отстает от событий на небольшой, но заметный интервал. Сердце стучит в груди, пытаясь за ними угнаться.

– То, что делают они, – говорит Джилли.

– Ты хочешь… – Он сглатывает слюну, во рту пересохло. Сейчас он думает, что есть другие, более ординарные способы менять реальность: сосредоточившись только на разуме, он упустил из виду тело. – То есть ты все время собиралась…

– А чего это все удовольствия только Эллен?

Хихикая, она валится на него. Кожа у нее, как и у него, горячая и гладкая. Одну руку она просовывает ему между ног, стаскивая плавки, пытаясь одновременно его поцеловать. По их тайной связующей нити он ощущает пугающе резкий голод, а под ним – обычную для Джилли холодную решимость… которая в данных обстоятельствах пугает еще сильнее.

Он вывертывается, отворачивается, сопротивляется. Не то чтобы он был против самой идеи: будь у него шанс подумать, он бы вполне мог согласиться. Почему бы и нет? Ему тоже любопытно. Но она не дала ему такого шанса. Думать времени нет, только реагировать.

– Джилли, прекрати!

– Нет, ты прекрати!

Как всегда, ей надо, чтобы вышло по ее. Она наваливается, борясь уже всерьез, сильно всаживая локоть ему в бок – то ли намеренно, то ли нет. Они уже скатились с его полотенца, песок липнет к телам, и кожа больше не скользит, а царапается – друг о друга, об упавшие ветви и сосновые шишки, разбросанные по пляжу.

Нет места для слов, слышно лишь тяжелое дыхание, уханье и стоны самой грубой драки, какая только у них бывала. Локти, колени, кулаки, ногти без пощады. Как обычно, Джек терпит поражение, и уже скоро Джилли берет верх, а после этого исход драки уже не вызывает сомнения, если даже раньше вызывал. Физически ему с ней не справиться, и так было всегда. Но сейчас у него есть в арсенале иное оружие. Если он не может победить ее телесно, он воспользуется разумом, своей силой. Удивительно, что это не пришло ему в голову раньше. Или не столь удивительно: применить силу против Джилли – то же самое, что применить ее против самого себя.

Но другого выхода нет. Слишком далеко все зашло. Она его положила на лопатки, села верхом на грудь, коленями прижимая руки к песку. Ее пах с прилипшими песчинками, в дюймах от его лица, и отвернуться невозможно от того, что до сих пор он видел лишь на глянцевых страницах журналов, жадно рассматриваемых в школе или дома у друзей, хотя там было по-другому: Джилли куда моложе нарисованных там женщин, и еще – она его сестра.

– Проси пощады, – выдыхает она.

Он выворачивается, чувствуя, что готов расплакаться. Он ненавидит ее за то, что она творит: пытается согнуть его под свою волю, заставляет его делать то, что он должен сделать, чтобы себя защитить. Он пытается нащупать свою силу, но не может ее достать: до сих пор еще не научился вызывать ее сознательно, хотя он уже к этому близко, дразнящее близко. Прямо на краю.

– Джек, я… тебя… предупреждаю…

Она чуть отвернулась от него, пытаясь одной рукой содрать с него плавки.

Он погружает зубы в соленую с песком кожу ее бедра. Джилли вскрикивает от боли и ярости, и он чувствует резкий удар в лицо. Что-то хрустит в переносице, на миг ослепляет пылающая белая боль. А потом кровь повсюду, и она его уносит куда-то.

Придя в себя, он ощущает, что лежит на песке, Джилли на нем, но никакой борьбы. Губы их впились друг в друга, кончики языков тихо-тихо соприкасаются, будто здороваясь. Закрыв глаза, Джек ощущает трепет ресниц Джилли у себя на лице, как шепот крыльев бабочки. Сердца их бьются единым ритмом, и глуховатое эхо этих ударов заполняет мир. У ее поцелуев вкус яблок и клубники.

И крови.

Ахнув, он отодвигается. И Джилли тоже.

– У тебя кровь…

У Джека снова отвисает челюсть – распахиваются шлюзы памяти. Это не тот выход, которого он искал, это вообще не выход. Он такой же голый, как Джилли, и такой же желающий. Увядающий пенис опускает виноватую голову. Сейчас он флэшбеком вспоминает, как разворачивались события в этой реальности: идея проклюнулась у них еще несколько дней назад, план обсуждался и согласовывался, а потом, когда приехали на этот пустынный берег, начался взаимный соблазн с веселым смехом и ободряющим шепотом, игривая череда поцелуев и ласк, трудные места облегчались выкуренным вместе косячком и желанием, которое росло с каждой минутой и еще сейчас не угасло. Вот, с ужасом чувствует Джек, как оно должно было развиваться с самого начала – только так не было. Эти счастливые события не стерли его память о том, что им предшествовало. Чувство гнева, чувство, что его предали, отвращения, которое скрутило узлом сердце и желудок. И это стало в миллион раз тяжелее вынести. Не потому что ощущавшееся отчетливой реальностью вдруг скрылось за маской иллюзии, лжи. Это само по себе было бы достаточно плохо… и все же куда лучше. Что самое худшее, он знает: никакой иллюзии не было. Этот мир реален — но реальны и другие. Он в них существовал какое-то время. И они до сих пор существуют в нем.

А тем временем Джилли вынимает из рюкзака платок и тянется к брату с заботливым видом. В этой реальности она вся – беспокойство, чувствует – как наверняка было раньше, только сейчас она не собирается это игнорировать – расстройство на том конце их экстрасенсорной телефонной линии.

– Не лезь!

Джек отползает по песку. Он не может понять, почему из всех возможностей его сила выбрала именно эту. Но выбери она другую, разве не было бы у него тех же воспоминаний, тех же чувств? Не были бы сейчас также невыносимы прикосновения Джилли, в любых обстоятельствах?

Она движется за ним, точно так, как раньше.

– Джек, что с тобой случилось?

– Уйди!

Голос его дрожит на грани истерики. Фишка в том, что сколько бы он ни говорил о своей силе, будто она так выбрала, – это только способ уйти от правды: он выбрал сам. Может быть, неосознанно, но все равно: раз он в этом здесь и сейчас, а не в каком-нибудь другом, так это потому что сам он на каком-то уровне хочет здесь быть. Что вообще было бы не так страшно, если бы не память. Если бы не чувство, от которого бегут мурашки по коже и поднимается тошнота, когда Джилли, не обращая внимания на его слова (как и раньше!), заботясь только о том, чтобы остановить кровь, пододвигается так близко, что сейчас вот дотронется. И даже это чувство не было бы так неодолимо, если бы ненадолго отодвинуться от нее и от всего этого, хотя бы на время, чтобы разобраться со всем этим для себя. Но он не может, ему просто некуда деваться. Ее пальцы касаются его щиколотки почти так же легко, как пробегающий ветерок. Но он с резким вскриком рассыпается, как стекло.

И снова он цел. Он лежит на песке, Джилли верхом на нем, как раньше. Они не дерутся, но и не целуются. Они соединены, тело с телом, тем способом, который превращает на время в близнецов всех мужчин и женщин, но куда крепче соединяет Джека и Джилли, которые и без того близнецы. У Джека ощущение, будто они сплавляются в единую плоть, невидимая связь, что всегда была между ними, становится видимой, обретает субстанцию, окружает их сияющей серебряной кожей, коконом, из которого, как из коконов, породивших мьютов, вылупится нечто чудесное, нечто такое, чего никогда еще в мире не было. И одно его появление изменит все. Он чувствует, как это нечто шевелится глубоко внутри, там, где они с Джилли ближе всего.

И на этот раз, когда начинает хлестать кровь из носа и воспоминаний Джека, пробуждая его к внутренней солнечной системе, где стало теснее от очередного мира, по сравнению с сопровождающим это ужасом бледнеет все, что он знал или представлял себе. Он отползает со стоном, пихая Джилли в бок, шарахается назад, как вспугнутый краб. Ее изумленное выражение сменяется досадой, потом тревогой. Она приподнимается на локте:

– Джек, у тебя кровь из носа…

Он лениво мечтал, тогда, в первой реальности, то есть в первой из этой серии, несколько мгновений вечности тому назад, чтобы они с Джилли остались в идиллии пляжа и сосен навеки, повторяя одни и те же минуты, но не это же он имел в виду. Но, быть может, достаточно, чтобы он вообще об этом подумал. Этот кошмар наяву – его вина? Исполнилось праздное желание, как в волшебной сказке-предупреждении? Эта мысль невыносима. Он хочет только выбраться отсюда, забыть. Джилли тянется к нему, и в этом мире ее прикосновение не должно быть отвергнуто, как и во всех прочих.

В следующем мире события продвинулись по времени чуть дальше, чем Джек помнит. А в следующем – еще дальше. Сперва, пока множатся итерации, Джек пытается управлять своей силой, укротить ее и воспользоваться с точностью хирурга, отрезая не только раковую опухоль событий, но и память о них… потому что наверняка, думает он – той частью своего разума, которая все еще способна думать, той льдинкой, что быстро тает в кипящем море воплощений, – наверняка это должно быть возможным. Но бесполезно. Не получается. Наконец он уже только борется с этой силой, восстает против нее каждой каплей ужаса, которую удается собрать, как будто она, а не дядя Джимми или какой-нибудь иной неизвестный оппонент – его реальный враг. И это тоже не получается.

Может ли быть, что его сила защищает его от какой-то беспрецедентной серии атак? Что это место в игре, самое его существование, подвергается постоянному нападению? Но это не объясняет, почему его сила защищает его именно так, вновь и вновь возвращая к ситуации с Джилли, как будто отлично продуманная пытка: сперва затопляет его наслаждением почти невыносимым и тут же в мгновение ока растворяет это наслаждение потоком памяти, еще менее выносимым, пока он не тонет, не захлебывается отвращением, выблевывая его, как желчь.

А что, если вина не в его силе? Что, если, напротив, это делает сила его противника? Что, если он возвращается к той же ситуации, к обстоятельствам, продвинувшимся каждый раз чуть дальше, потому что, как он ни упирается, его каждый раз тянет чуть дальше, куда хочет более мощная сила – более мощное желание, – против его воли, мучительно, дюйм за дюймом? И при этой мысли его охватывает холодная, тошнотворная уверенность. Он знает.

Я тебя сюда не дремать привезла, сказала она. Чего это все удовольствия только Эллен?

Это Джилли. Она и есть противник. Он слепец, что раньше этого не увидел.

Джек снова отодвигается, оставляя ее валяться на песке, приподнявшись на локте, и смотреть на него, как уже было десять или больше раз.

– Джек, у тебя кровь из носа…

– Ты знала, – говорит он, отползая по песку назад. – Когда я тебе сказал про свою силу, ты только притворилась, будто не знаешь, о чем я. Но ты знала. Знала, потому что у тебя сила такая же.

На лице ее – полное недоумение.

– Какая сила?

– Не ври! Ты знаешь, какая сила – ты ее использовала, когда я перевернул каноэ. Ты ее прямо сейчас используешь, чтобы было, как ты хочешь!

– Не понимаю, – возражает она и ползет за ним на четвереньках с тем соблазнительно приглашающим видом, который ему уже так знаком. – Ты не переворачивал каноэ. И мы оба этого хотим.

– Джилли, не подходи! Я тебя предупреждаю…

Он впервые замечает струйку крови у нее на ляжке, как некоторую параллель к собственному кровотечению, и это зрелище лишь усиливает замешательство и подавленность, но он не в состоянии отвести глаз.

– Да с чего это ты? – говорит она, продолжая двигаться. – Что случилось?

– Оставь меня в покое! – кричит он.

В ее глазах застывает обида.

– Но…

– Я серьезно! Хватит меня мучить! Я тебя ненавижу!

Сквозь обиду прорывается гнев и решимость.

– Ты сдрейфил, – говорит она. – После всего этого ты сдрейфил. – Губы ее сжимаются в ниточку, глаза прищуриваются. – Ну так я тебе не дам дрейфить!

Она хватает его за щиколотку.

И снова мир рассыпается и восстанавливается.

И снова он вспоминает и отползает прочь.

– У тебя кровь из…

– Вот! – кричит он, отползая по охлажденному в тени песку. – Ты только что опять!

Она смотрит на него, приподнявшись на локте:

– Что опять?

– Своей силой все поменяла!

– Какой силой? Джек, ты меня пугаешь!

– Не лезь, Джилли. Не трогай меня!

Но она трогает. Цикл повторяется.

И наконец, исчерпав свои аргументы, Джек вынужден признать, что она не лжет. Она действительно не знает. Джилли понятия не имеет, что она делает, что уже сделала. В отличие от него она не помнит. Но такого же не может быть? Как это у них одна и та же сила, но не та же способность помнить реальности, которые они создают и потом разрушают? Почему эти призраки сброшенных со счетов миров преследуют его, но не ее? Разве что…

Нет. Такого не может быть, Это нечестно. Он отшатывается от этой мысли, гонит ее.

Но мысль так же настойчива, как сестра. Разве что сила у них совсем не одна и та же. Разве что у них у каждого – своя сила. Или, может быть, единая сила разделена между ними, сила, которая, достанься она не близнецам, а одиночке, осталась бы целой, но между ними разделена: одна половина у Джилли, вторая – у него.

Что, если они не противники, а в каком-то непостижимом смысле партнеры?

Что, если у Джилли – сила менять историю, переделывать мир, а у него – только сила помнить эти перемены?

Сила? Скорее насмешка над силой, проклятие. А повезло Джилли.

И почему это его должно удивлять? Разве не была она всегда первой во всем? Лучшей во всем? Она умнее, сильнее, быстрее его. И удачливее – в «Мьютах и нормалах» ей всегда удается спасительный бросок. Он думал, что нашел наконец что-то, в чем она его не превосходит, умение, которым она не обладает. Что-то такое, что принадлежит лишь ему, что отделяет его от нее и от всех прочих в этом мире… или почти от всех. Но теперь Джек видит, как он ошибся. Он себя обманывал. В этом, как и во всем прочем, Джилли сняла сливки, а ему остался обрат. Вспоминая теперь прошлое, припоминая все проявления своей силы, начиная от волны, он вспоминает и то, что каждый раз при этом присутствовала Джилли. Это она была объектом нападения, и она отвечала инстинктивно. Она – угроза другим участникам той же игры, а не он. Если он выигрывал от тех или иных ее действий, то это из-за их близости, их общей связи, она тащит его у себя в кильватере, и даже не знает об этом. И не хочет знать. Единожды, когда он пытался ей рассказать (сбитый с толку собственной, оказавшейся неверной, интерпретацией), она весь эпизод стерла.

И вдруг он понимает, насколько она опасна. Ее сила – всего лишь половина той, которая должна быть: без умения помнить, что она делает, она никогда не будет знать, что может сделать. Никогда не узнает, какой силой обладает, тем более не научится ею управлять. Ее сила всегда будет действовать по собственному капризу, включаться импульсами желания или страха, проявляться без последствий… без последствий, воспринимаемых Джилли. И он уже испытал – как раз сейчас испытывает – тот ужас, к которому это может привести.

Но она и беспомощна. В своем невежестве, в своем неведении, она – ходячая мишень для того, кто обладает силой во всей полноте. Может, он был неправ, считая ее своим врагом, но это не значит, что врага вообще нет. Или врагов. Игра идет убийственная, в этом он уверен, и Джилли понятия не имеет, что в ней участвует. Она даже себе представить не может грозящую ей опасность, и не поверит ему, если он попробует открыть ей глаза. То, что сила пока сохранила ее живой, еще не гарантия, что так будет и дальше, Джилли не может отбиваться… может только реагировать неосознанно, инстинктивно. Как когда его спасала. Вот когда, соображает он, все это началось. Когда он клюнул на ее подначку и поехал на волне… и утонул. Потрясение от его смерти, желание сделать так, чтобы этого не было – вот что пробудило в ней способность, дремлющую до того. Джек понимает теперь, что именно из-за него все и вышло: не пойди он кататься на той волне, ничего бы этого не было. Он обязан жизнью Джилли. А теперь из-за него в опасности ее жизнь. И что, сидеть и смотреть, как ее убьют? Или хуже того – сотрут из мира, и помнить о ней будет только он сам да ее убийца, и он один будет ее оплакивать? Нет! Пусть он не умеет творить чудеса, как Джилли, но из-за этой половинки силы он знает то, чего не знает она. И как-то должен защитить ее этим знанием.

Придя к этому заключению, Джек понимает, что надо делать. В следующий раз, когда возвращается память, он не отстраняется от Джилли, вообще не сопротивляется. Он заставляет себя остаться на месте, и его тело движется в такт ее телу, когда она качается над ним, закрыв глаза, на лице – полное сосредоточение. После первого мучительного мгновения это оказывается не так трудно. Вместо того, чтобы отдаваться на волю хаоса и эмоций, как прежде, позволить им захлестнуть себя и понести его тело, как лист на ветру, он удерживает тело. И теперь уносит его разум, кружит, выдергивает из тела, и связь ощущается тончайшей из нитей, будто он нашел свой путь в Сеть. Отсюда он наблюдает, как действует его тело, даже испытывает то же удовольствие – но далекое, ослабленное расстоянием, точно так же, как слышит свой едва различимый крик.

Когда все кончается, Джилли хлопается на него с хриплым вдохом, хихикает, и он проваливается в собственное тело. Потом ждет, пока затрепещут ее веки, раскроются, глаза вдруг сделаются широкими, и она отшатнется:

– Джек… у тебя кровь из носа идет!

– Знаю, – говорит он.

– Господи, а что случилось?

– Думаю, увлеклись малость.

– Прости. – Она снова тихо смеется, потом, слезая с него, замечает собственную кровь. – Черт, да у меня ж тоже кровь идет! Не знала, что это такое грязное дело. Надо бы смыть перед тем, как еще раз.

– Еще раз? – Он садится, прижимая колени к груди. Сердце колотится.

– А что, тебе не понравилось?

У него внутри все трясется, как кусок мяса, разбитый в студень между молотом и наковальней.

– Надо домой вообще-то.

Джилли смотрит на часы:

– Черт возьми, уже больше пяти! Дядя Джимми нас убьет!

Это если я ему не помешаю, думает он.

* * *

Темнота. Темнота – и тупая пульсирующая боль. Секунда проходит, пока Чеглок вспоминает, что случилось. Потом он со стоном пытается встать, призывая на помощь ветер. Но гасящее поле еще действует, возникший ветерок лишь ерошит перья, и даже от него острые осколки боли пробегают по крыльям – такие резкие, что Чеглок боится снова потерять сознание. Он скулит, мучимый рвотными спазмами, покрывается испариной, в ноздри бьет вонь.

Кажется, проходят века, пока возвращается способность мыслить. Насколько он сильно ранен? Он знает, что селкомы уже работают, лечат его, но бывают повреждения, которые им не по силам, и тогда нужна помощь Святых Метателей. Но даже они не умеют лечить все. Он вспоминает старика Голубя с его изувеченным крылом. И его ждет та же судьба? Ему не удался спасительный бросок?

Мицар! Если слышишь меня, ответь, прошу тебя…

Тишина. Чеглок думает, не в гасящем ли поле здесь дело. Может быть, оно прервало его виртуализацию или затрудняет Мицару возможность с ним связаться.

Нет, скорее Невидимый молчит, просто чтобы его помучить.

Собрав волю в кулак, Чеглок встает на колени, упираясь руками, медленно, опасаясь боли, держа крылья абсолютно неподвижно. И потом проверяет их по одному. Правое крыло отзывается болью, но объем движений кажется нормальным, ограниченным только невидимой стеной. Он убирает его, переходит к левому…

И вскрикивает под скрежет кости о кость.

На этот раз он теряет сознание.

Когда он приходит в себя, крыльев он не чувствует вообще. В панике хватаясь за них, он ощущает под пальцами не перья, а гладкую твердую оболочку, как полированная кость. Это селкомы, понимает он. Пока он лежал без сознания, они создали вокруг крыльев корку и омертвили нервы. Снова вспоминается Голубь и армия изувеченных мутантов на улицах Многогранного Города. Больше всего на свете он боится оказаться в их рядах, стать объектом презрения или – хуже того – жалости. Вот истинно Невидимые, думает он. Не потому что их нельзя увидеть – потому что мы их видеть не хотим.

Без боли в крыльях Чеглоку удается встать с легкостью. Хотя бы ноги его не предали. И он найдет, как отсюда выбраться, чем бы это здесь ни было. Отыщет дорогу к Моряне и друзьям, к подмоге, о которой Мицар говорил, что она уже в пути. Может быть, уже и прибыла. Может быть, его уже ищут. Но он не станет ждать, пока его найдут – вполне вероятно, что его ищут и нормалы.

А тем временем снова поднимает голову глубинная клаустрофобия эйра – не такая, чтобы с ней не справиться, но без нее он бы сейчас вполне обошелся. Хорошо бы свету немного. У него были свежие люмены в рюкзаке… который он где-то бросил. Раздув своей ослабевшей псионикой легкий вихрик, он посылает его наружу, как невидимый щуп, и натыкается сперва на рюкзак, лежащий на полу, а потом – на сплошной круг стен. Хилая замена зрения, но лучше, чем ничего.

Что, если выхода нет, и он в западне?

Чеглок заставляет себя подойти к рюкзаку не спеша. Если бы не гасящее поле, он бы его подтянул к себе мыслью. А сейчас приходится нагибаться, как какому-нибудь нормалу, чтобы поднять рюкзак с земли. Открыв рюкзак, Чеглок нашаривает знакомую продолговатую форму люмена, вытаскивает его и зажигает.

Без результата.

Другой люмен.

Тот же эффект.

И только тогда он вспоминает, что люмен, который он держал, задуло при нажатии зеленой кнопки. Значит, что-то такое вроде гасящего поля, подавляющее реакцию, от которой люмены светятся.

Но он еще не побежден: у него в рюкзаке спички. Чеглок находит коробок, встряхивает его с приятным звуком, осторожно открывает, достает спичку и чиркает.

Искра вспыхивает, но спичка не загорается. В досаде Чеглок чиркает новой. На этот раз даже искры нет, хотя отчетливо слышен запах серы и фосфора. Третью он уже и не пытается зажигать. У него чувство, что можно извести целый коробок, но ни одна не зажжется. То, что гасит люмены, не дает гореть и спичкам.

Выругавшись, он отбрасывает коробок. Слышно, как тот падает на пол, отскочив от стены. Что ж, думает Чеглок, тоже достижение. Он идет вперед, чуть прихрамывая, вытянув руку, пока не касается стены – шершавой, холодной и мокрой. Положив рюкзак, он пускает в ход другую руку и ощупывает стену, проверяя все впадины и трещины. Закончив с этим участком, он делает шаг влево и начинает заново. Когда Чеглок доберется до рюкзака, он будет знать, что обошел полный круг. И что? Что тогда?

«Тогда и будем думать», – говорит он сам себе.

На шестом участке пальцы натыкаются на что-то, неприятно напоминающее желатин, и вязнут в нем. Чеглок, ахнув, отдергивает руку. Потом снова трогает это место, ощупывая вниз и вверх по стене: аномалия тянется от пола до потолка. Он снова сует пальцы в податливое вещество. Рука проходит до запястья – и высовывается в воздух с той стороны. Чеглок ее вытаскивает, слышен засасывающий звук. У него нет никаких догадок, как узнать, что на той стороне, не выдав своего присутствия тем, кто может там ждать – если он его еще не выдал. Но как мигающая зеленая кнопка не оставила ему выбора, так не оставляет и это вот открытие – приглашение, которое невозможно отклонить. Он всегда презирал антеховское оружие нормалов, но сейчас бы много за него дал. Без псионики он беспомощен, как голый. Впрочем, у него еще есть врожденные сила и быстрота эйра. Этого у него никакое гасящее поле не отнимет. И нож-трава. Эти острые стебли – потрясающее оружие. Он возвращается к рюкзаку, берет стебель, обдирает его слоистые ножны на ощупь. Потом, держа лезвие в одной руке, рюкзак в другой, находит желеобразный участок стены. Шепча про себя молитву Шансу Великому и Могучему, он проталкивается наружу…

…в темноту, неотличимую от той, что осталась позади. Он замирает, прислушиваясь, но слышен лишь шелест его дыхания и стук его сердца. Чеглок бросает вперед ветерок – тот развеивается, не встретив препятствий. Это означает две вещи: здесь просторнее, чем было там, и гасящее поле никуда не делось. Его уже не удивляет, что здесь тоже не работают люмены и спички. И стена, через которую он прошел, теперь сплошная.

Назад пути нет, только вперед. Его ведут – но кто? И куда?

Есть только один способ узнать.

Движется он медленно. По-прежнему сжимая клинок, Чеглок на ходу опирается той же рукой о стену, ослабленной псионикой ощупывая пространство перед собой. Каждые несколько шагов он останавливается и слушает, затаив дыхание, но мало что из услышанного может подсказать ему расстояние или направление: завывающий шелест ветерка, звук воды, капающей в воду, шуршание мелких тварей, разбегающихся при его приближении. Иногда слышатся далекие голоса, но непонятно, не кажется ли это ему: стоит на них сосредоточиться, и они пропадают или превращаются в естественные здешние звуки. В воздухе ощущается запах сырости, как в шахте. Насколько он глубоко под землей? Ощущение темноты сильно колеблется: то ему кажется, что он в огромной пещере, тянущейся на мили, а мгновение спустя чувствует, будто стены давят на него, как внутренность саркофага.

С каждым шагом он боится, что земля уйдет из-под ног, и он, с обездвиженными крыльями, без псионических способностей, камнем рухнет вниз. Он представляет себе, как земля материализуется перед ним и растворяется позади, и только там, где он сейчас стоит, существует ее твердь… временно. Или, наоборот, кажется, что твердо всюду, кроме как вокруг него: пузырь воздуха движется вместе с ним через вселенную камня, одинокий, непрочный, неподконтрольный ему и неподвластный. В нексусе, говорила Полярис, виртуальность выплескивается в физический мир.

Он движется вперед, и темнота будто сгущается. Она как-то кажется связанной с его страхом. Или его страх и эта темнота – следствия одной и той же загадочной причины. Если бы только он мог выйти в Сеть! Потому что даже здесь, глубоко под землей, присутствует архитектура медианета: нервная система Орбитальных, которую показал ему Мицар.

И есть нечто, выше даже Орбитальных: Шанс. Или не столько выше, сколько в них самих… и в их отсутствии, соображает он, глубокое скрытое присутствие, пронизывающее все, как река, текущая через весь мир… только Шанс в отличие от реки живой и сознает себя – хотя не так, как сам Чеглок. Шанс содержит все, что было, есть и будет. И все, что может когда-нибудь быть. И все, чего никогда не было и не будет, – тоже. Эта глубоководная тьма, через которую он сейчас пробирается, – светлая лужица по сравнению с ним. Так отчего же ее бояться? Если иметь достаточно веры в Шанс, то бояться ничего не нужно.

Столь огромен и всеобъемлющ Шанс, что все в мире равно пред ним несущественно – и по той же причине равно существенно. В священном танце возможностей и вероятностей, скрытости и проявлений, ничего для него не важно – и важно все. Непостижимо огромный и далекий, он мал и близок: так, понимает Чеглок, знак Шанса, лемниската, перекручивается и возвращается на путь, который ведет, как через ворота (разрез в шкуре времени и пространства), к своему собственному началу. Кости его, за которыми даже острый глаз эйра не может уследить, небрежно катятся, кувыркаясь, по этому пути, выпадают и исчезают числа, удаются и не удаются спасительные броски, и кто он и где он, все его знания и мечты, страсти и страхи, все это – лишь выражение результатов этих бросков.

И озарением, вспышкой, дрожащий от ужаса и благоговения, далеко вышедшими за пределы тьмы, что их породила, Чеглок постигает краеугольный камень теологии вероятностей. Он застывает как вкопанный, постигнув простую и невозможную истину, развернутую перед ним религией. Есть отношения между ним и Шансом. Разве не родился он в пересечении, в столкновении несчетных вероятностей? И то же верно для всего и всех, что есть в мире, от обыденного до чудесного. И кстати, для самого мира тоже. Для вселенной. Каприз Шанса придает им всем форму – но и они, в свою очередь, формируют каприз Шанса. В развивающейся формуле, результаты которой никогда не окончательны, но служат начальным приближением следующей итерации, его отношения с Шансом не менее (хотя и не более) важны, чем чьи-либо другие. Его значение равно значению всей вселенной. И при том он, как вся вселенная, существует лишь как флуктуация, эфемерное проявление вероятности, удачи, а не выражение созидательной воли какого-нибудь там трехликого бога нормалов.

Это просветление? – думает Чеглок. Я сделал свой спасительный бросок?

И самое странное, что это пугает его еще больше, но страх теперь иного рода. Этот страх не парализует. Этот страх не постыден. Конечно, он понимает, что лишь большой глупец, если не полный безумец, может воспринимать вездесущность великого и могучего Шанса без трепета. Он ощущает восторг и смирение, будто сейчас засмеется или расплачется, или то и другое разом. Темнота не рассеялась, но как-то стала менее ощутимой. Краем глаза он улавливает проблеск цвета и мелькание формы, но те тут же исчезают, стоит к ним присмотреться.

Это галлюцинации, порождения разума, лишенного света? Или симптомы, что он тоже заразился?

Или что-то совсем иное?

Вспоминая, что показал ему Мицар в реальности Сети, Чеглок спрашивает себя, не приоткрыли ли его ужас и вера щель в двери, закрытой для него и его расы? Возможно ли такое?

Мицар ему сказал, что он не такой, как все. Что, согласно костям Святых Метателей, спрошенным при его рождении, у него есть сила формировать будущее, к добру или к худу. Не об этом ли тогда говорил Мицар? Эйр, способный сам себя виртуализовать, быть может, подобно тельпу, виртуализовать других… Шанс! Его молнией поражает мысль, что он может оказаться первым из новой расы мьютов, что Второе Становление, столь давно предсказанное, наконец произошло.

Знал ли об этом Мицар или подозревал? Потому он отделил его от других и привел сюда, раненого, окруженного темнотой, лишенного псионических сил? И все для того, чтобы он, по замыслу Мицара и по капризу Шанса, мог бы сделать свой спасительный бросок?