Текст книги "Первая формула"

Подобную сосредоточенность обычно проявляют лицедеи, повторяя давным-давно заученные реплики. Еще так ведут себя трактирщики, в заведении у которых нередко случаются неприятности. Если сделаешь вид, что занят и ни на что не обращаешь внимания, – тебя не тронут.

Разве можно его за это винить?

Из-за спины лиса вышел второй посетитель, хотя как ему удавалось прятаться за своим приятелем – загадка. Подобный фокус объяснить сложно.

Сложением он походил на портового грузчика: под слоем жира перекатывались могучие мышцы, а кожа потемнела от загара. Эту глыбу словно вылепили из огромного куска глины, над которой скульптор забыл поработать резцом. Лицо увесистое, глаза – холодные, серые, с зеленоватыми проблесками оттенка пожухшей полыни.

Волос у гиганта не было, не было и бровей, зато он щеголял короткой бородкой, заплетенной в ржаво-красную косичку длиной с палец. Видимо, краска для волос, которой охотно пользуются в местах вдоль долгого тракта из Империи Мутри в Зибрат.

И тут до меня дошло. Внешность парочки отличалась от той, что характерна для народа, проживающего вокруг Зибрата и прилежащих к нему небольших стран. Скорее Империя Мутри. Именно там лица людей сочетали в себе черты выходцев из разных стран – ведь Империя стоит на перекрестке торговых путей, и корабли отправляются оттуда в самые дальние уголки мира.

Мне случалось жить среди этих людей и встречать их в странствиях, так что я помнил основные обычаи и способен был начать доброжелательный разговор.

Склонив голову, я прижал руку к сердцу:

– Шолкух…

Должно быть, приветствие прозвучало довольно официально, и все же его религиозная подоплека заставляла предполагать искренний ответ.

Мужчины на мое обращение не среагировали, и я, сделав короткий вдох, стиснул в руке посох.

Наконец худощавый кивнул, бросив на меня неуверенный взгляд:

– Туам? Туам ое валь?

Моего напускного спокойствия как не бывало. Представив яркий огонек свечи, я скормил ему охватившие меня шок и замешательство. Взял себя в руки и изобразил заученную улыбку.

– Что? – Говорил я на языке торговцев, рассчитывая, что и парочка перейдет на знакомое мне наречие. – Прости, я тебя не понял.

Лис и ухом не повел:

– Техам майние, Ари?

Древний мертвый язык… Глаза лиса заволокла мутная серая пелена, которую мне уже приходилось видеть раньше; зрачки расширились и почернели, словно океан в темную ночь. Его рука дернулась вперед так быстро, что едва не расплылась в воздухе, и я отпрянул, упершись спиной в стойку. Лис крепко ухватил меня за мантию. Из такой хватки не высвободишься, не порвав одежду.

Тьяго со своими престарелыми друзьями поднялся из-за стола с прытью, которую в них заподозрить было трудно. Один из стариков подошел вплотную к здоровяку, и тот, неторопливо положив мясистую руку ему на плечо, стиснул пальцы и легко приподнял завсегдатая таверны в воздух. Прижав деда к стене у входной двери, бородач удерживал его тело на весу без малейших усилий.

Друзья старого хрыча тут же окружили здоровяка с обеих сторон, однако мне пришлось отвлечься от потасовки: вцепившийся в меня лис потянулся к висевшему на поясе оружию.

В полумраке зала зловеще сверкнуло серебристое лезвие. Нож был довольно коротким, однако живот можно вспороть и таким.

Огонек свечи все еще мерцал в голове, заставляя меня вспомнить об одном, почти забытом периоде моей истории. Крепко сжав посох, я крутанулся на месте, и его конец угодил в лоб нападавшему. Тот пошатнулся, и следующий короткий резкий выпад пришелся ему прямо в рот.

Хлынула кровь, и лис отпрянул – скорее от удивления, чем от боли.

Я немедленно воспользовался его замешательством. Схватив посох обеими руками, сделал шаг вперед и вложил в удар свой немалый вес. Конец посоха ткнул лиса в грудь и отбросил назад.

На ногах противник устоял, однако потерял равновесие.

Перехватив посох наподобие дубинки, я с маху опустил его на шею лиса. Кем бы ни был мой враг, от подобного удара у него наверняка померкло в глазах. Я сделал скользящий шаг и изо всех сил ткнул концом посоха в выемку под кадыком противника. Прием удался на славу.

Ноги лиса подкосились, а я остановился, наблюдая за его глазами. У нормального человека радужка через некоторое время после остановки сердца обязательно начала бы тускнеть.

Лис лежал, его грудь не вздымалась. Дыхание отсутствовало. А вот глаза уставились на меня немигающим взглядом, и залившая их угольная чернота никуда не исчезла.

Во мне росло желание зажмуриться и подождать. Глядишь, секунда-другая, и мрак уйдет из глаз поверженного врага.

Из оцепенения меня вырвал град бешеных проклятий и бессвязных выкриков. Я повернулся в другую сторону.

Троица стариков билась с бородатым, и тот легко расшвыривал противников, то и дело отлетавших в остатки разбитой мебели. Впрочем, к облегчению Дэннила, повредить обстановку зала еще больше падавшие тела уже не могли.

Легко восстановив старые навыки, я ринулся в гущу сражения. Похоже, здоровяка мое приближение нимало не обеспокоило. Он развернулся в мою сторону с ленивой грацией уличного кота и развел руки в стороны. На лице – ни страха, ни ярости. Неподвижная пустая маска.

Я резко остановился и махнул посохом сверху вниз, как мечом, угодив гиганту в боковую часть колена. Сустав подкосился, однако, против моих ожиданий, противник не упал. Тогда я нанес еще один удар – прямо по макушке. Раздался треск, словно тяжелый молот разломил деревянную палку. Здоровяк спокойно смотрел мне в глаза.

Проверив посох, я обнаружил на нем небольшую, размером с указательный палец, трещину и недовольно поморщился. Тем временем бородач поднялся с колена и обхватил меня обеими руками. Окажись в его захвате дубовая бочка – дерево не выдержало бы. Воздух вышел из моих легких, и на смену ему пришла боль. Я захрипел, пытаясь задать мучивший меня вопрос.

Вдруг до моих ушей донесся хлюпающий звук, и тело здоровяка содрогнулось. Еще звук. Еще. Рот противника распахнулся так, что я увидел его глотку. Язык у него оказался черным. Смертельная хватка ослабла, и я рывком высвободился из его рук. Мир вокруг качнулся – пришлось опереться на посох.

Здоровяк обрушился на пол. Его рубаха окрасилась пятнами крови, только не алой, человеческой, а черной как смоль. Такой же черной, как зрачки его напарника.

Один из стариков – кажется, Донио – отшатнулся, сжимая в дрожащей руке обычный рыбацкий нож, лезвие которого словно окунули в чернила.

Меня внезапно осенило. Кинувшись к старику, я легко выбил оружие у него из руки. Его приятели запротестовали, только мне было не до них. Я прижал Донио к стене рукой с посохом, а другой силой заставил его открыть рот.

Старик забрыкался.

– Смотри на меня!

Он отвел глаза.

– Кому сказал!

Он подчинился. Хм… Глаза как глаза.

Я сунул палец ему в ухо, вызвав гневный крик. Чисто.

– Теперь рот! Открывай, второй раз просить не буду!

Донио разинул пасть, и я, запустив внутрь два пальца, вытянул наружу язык. Черного налета нет, обычный розовый язык.

Старик с неожиданной силой, словно молодой, отпихнул меня в сторону:

– Огонь и пепел! Что это было? Не смей совать мне в рот свои грязные пальцы! Дэннил, неужели ты спустишь…

– Тебе здорово повезло. Лучше я, чем кто-то еще. – Я не шутил. Куда там! Меня терзал страшный гнев.

Старик округлил глаза, затем зло сощурился:

– Почему ты?..

– Заткнись, Донио. – Голос Дэннила звучал твердо. – Заткнись! Сейчас не время строить из себя обиженного. Два чужака только что вошли в мою таверну – в мой дом! – и попытались убить моих клиентов и сказителя. Ему, – указал он на меня, – угрожала не меньшая опасность, чем вам. И если он хочет заглянуть тебе в рот после того, что здесь произошло, – пусть заглянет, черт возьми!

Дэннил грохнул кулаком по стойке, заставив задребезжать пустую кружку, и в «Трех сказаниях» воцарилось безмолвие.

Пожалуй, пора развеять недоумение стариков. Им придется задуматься о довольно неприятных вещах, зато между нами наступит мир.

Я выдохнул и поднял руку, пытаясь успокоить троицу:

– Не суди меня за этот поступок. Мне просто нужно было убедиться, что ты не из них.

Обменявшись взглядами, старики придвинулись ближе. Все трое что-то бормотали себе под нос. Наконец один, бросив на меня взгляд, спросил:

– Тот, худой, тебе вроде что-то сказал?

– Сказал, хотя мне не удалось понять ни слова, – кивнул я, рассчитывая избежать дальнейшей лжи.

Большинство попавших в подобную переделку с удовольствием проглотят маленький обман из уст своего спасителя. Если ложь принесет некоторое спокойствие – тем более. Для того чтобы понять друг друга, в дебри лезть совершенно не следует. Правда нужна не всегда, и правда обычно сложнее, чем ложь.

– По-моему, он произнес какое-то имя. И вроде я его раньше слышал, – продолжил Тьяго.

– Ну, не знаю, – пожал плечами я. – Когда тебе угрожают ножом, тут уж не до имен.

Моя кривая усмешка заставила собеседника воздержаться от дальнейших вопросов, и он тоже скорчил гримасу, вызвав у меня нервный смешок.

– Пожалуй, ты прав, – пробормотал Тьяго, уставившись на тело человека с ножом. – Похоже, тебе известно, что это за типы?

– Демоны, – кратко ответил я, взглянув на расплывающуюся лужу черной крови.

25
Сын самого себя

Все утро мы провели, забивая двери таверны досками. Никому не хотелось встречи с новыми чужаками. Каждый из тех, кто принимал участие в отражении атаки демонов, помогал Дэннилу перетаскивать тела во двор на задах здания. Работали мы с мрачной сосредоточенностью – нормальная реакция на смертельную опасность и собственные действия.

Отнять жизнь у человека – поступок не из легких, и опыт бойца тут погоды не делает. Неважно, насколько естественным все кажется в пылу борьбы. Важно то, что происходит потом: в вашем сердце застрянет заноза, которая покоя лишит надолго.

Мы споро выкопали две могилы, не отвлекаясь на пищу и напитки, которые то и дело предлагал Дэннил. Никто не присел отдохнуть, пока не справились с делом.

Наступил вечер; двери таверны так и остались заколоченными. Мы сидели в тишине, пока на улице не начало темнеть.

Я не сомневался, что безмолвие суждено нарушить именно мне. Пора вернуть жизнь в «Три сказания». Искоса глянув на Дэннила, я понял: разговор будет нелегким. Трактирщик скрылся под маской усталой покорности судьбе, пытаясь забыться за работой.

Троица стариков несколько часов подряд резалась в карты. Никто не жульничал; игроки давно вышли из того возраста, когда играют в требующие незаурядной смекалки игры и пытаются удивить партнера блестящим ходом.

– Мы должны открыть двери. Ты уже потерял сегодня немало клиентов, – негромко заговорил я, хотя и рассчитывал, что старики в углу меня услышат.

Дэннил даже не поднял голову. Стоял, полируя стойку. Уперся в нее глазами – не ровен час, прожжет дырку. Я не искал его взгляда – знал, что он наверняка будет отсутствующим.

– Вряд ли один вечер сделает погоду.

Тон Дэннила не оставлял сомнений: вступать в споры по этому вопросу он не желает. И все же ему придется меня выслушать.

– Еще как сделает, и не только для нас пятерых, – ткнул я пальцем себе за спину.

Дэннил замедлил движения, однако глаз от стойки не оторвал.

– Почему?

– Потому что только здесь многие найдут убежище от забот и тревог. Для этого и существуют таверны. Зачем еще нужны заведения, где можно поделиться хорошей историей и послушать музыку? Таверны предлагают передышку, недолгую свободу. Думаешь, только у нас сегодня были неприятности? – Я по-прежнему говорил тихо, хотя и добавил в голос жестких ноток. – Многим ли из местных пришлось увидеть, как два чужака пытаются убить их клиентов? У кого из них сегодня пролилась дома кровь?

Наконец Дэннил оторвался от своего занятия и, как я и ожидал, уставился сквозь меня.

Я не собирался с ним браниться. Ни к чему хорошему это не приведет. Состояние трактирщика понятно: тот словно лежит на горячих углях – обжечь они уже не обожгут, а боль причинят.

– У каждого свои трудности, Дэннил. Для тебя самое страшное – сегодняшние события, для твоих клиентов – что-то другое, и от подобных страхов нельзя отмахнуться. Мы ведь не вправе судить: у одного беда, а другой переживет… Всем трудно, и этого достаточно. Каждому требуется место, где можно на время забыть о заботах. Тебе, между прочим, тоже.

Рука трактирщика замерла на стойке. Он скомкал тряпку, напрягся и наконец перестал упрямиться. Его плечи поникли, и Дэннил раздраженно вздохнул:

– Рита пилила бы меня пару циклов подряд, причини я боль человеку, которому и без того тяжко.

Я промолчал. Пусть выкарабкивается сам. Не всегда следует подавать руку помощи человеку, желающему выбраться из трясины усталости и отчаяния. Ему необходим хороший слушатель, который иногда будет вставлять нужные реплики. Чаще всего люди просто желают высказаться.

Кстати, искусный сказитель умеет не только хорошо говорить, но и прислушиваться к своей публике. Наблюдать за ней, постигать ее тайны и желания.

– Возможно, ты прав, и нам всем станет лучше, если зал наполнится людьми, желающими повеселиться или утопить печаль в кружке эля в компании друзей. – Свернув тряпку, Дэннил забросил ее на плечо и глянул в темный угол: – Тьяго, Донио, Мигель, снимите доски с дверей.

Из угла зазвучали возмущенные голоса. Похоже, троица наконец накопила некоторый запас жизненных сил.

Дэннил мигом поставил стариков на место:

– Мы забили двери, чтобы уберечься от беды, но, похоже, просто заперли ее в таверне. Снимите доски. Или вы собираетесь втроем выпить и оплатить столько эля, чтобы я смог содержать это заведение?

Троица тут же вскочила и принялась голыми руками отрывать с мясом приколоченные доски. Несколько минут мучительных усилий – и двери распахнулись.

Дэннил, удовлетворенный успехами стариков, неторопливо вернулся за стойку, хотя по его лицу продолжала бродить тень сомнения.

Я понимал его тревогу. Молчать не следовало – нужно успокоить хозяина таверны.

– Боишься, что здесь опять появятся чужаки? – Слово «чужаки» я выдавил с трудом, ибо на языке крутилось кое-что иное. Однако в таком богобоязненном краю, как Этайния, не всегда следует называть вещи своими именами.

«Три сказания» – точно не место для демонов. Демоны – выдумки, небылицы, которыми таверна с удовольствием потчевала посетителей. Темные сущности и чудовища жили лишь в легендах, однако никто и никогда не предполагал, что они перешагнут порог заведения и попытаются напасть на клиентов. Так или иначе, невозможное случилось, и тень воспоминания теперь всегда будет таиться в дальнем уголке мозга моего трактирщика. В его душе поселится страх, и Дэннил никуда не денется от вопроса «а что, если?..».

Всего три слова, зато сколько в них силы… Сильному духом человеку этот вопрос внушит надежду при скромных шансах на удачу, что оставляет ему условный противник. Человек слабый, наоборот, погрузится в пучину отчаяния, решив, что злой судьбы не избежать. Я в своей жизни побывал и в той, и в другой ипостаси.

Дэннилу сейчас требуется первый вариант.

Я положил ладонь ему на руку и решительно сжал его предплечье:

– Скорее всего, сегодня твое заведение посетят лишь гуляки и усталый после тяжелого дня люд, желающий вкусно перекусить и послушать интересную историю. Что касается последнего – можешь рассчитывать на меня, если, конечно, готов обеспечить им хорошую еду. – Я приподнял бровь, ожидая ответа.

Дэннил тяжело вздохнул и прикрыл мою ладонь своей кистью:

– Готов, готов… – Обойдя стойку вокруг, он встал подле меня, не переставая посматривать на открытую дверь. – Надо бы сбегать разыскать хотя бы одну из девочек, чтобы прислуживала посетителям. Наверняка уже пошли слухи, что я закрыт. Вряд ли кто-то из работниц явится по собственному почину. А народ-то придет…

Не успел он закончить, как в дверном проеме появилась группа людей. Мужчина, стоявший во главе длинной очереди, заглянул в зал и неуверенно посмотрел на Дэннила.

Одет посетитель был в свободную домотканую куртку цвета пожухшей травы. Судя по внешности, занимался он тяжелым физическим трудом и знал, что такое недоедание. Выглядел худой жилистый мужчина гораздо старше своих лет.

– Слыхал, ты сегодня закрывался? Правду говорят? Или…

Дэннил расплылся в самой бодрой за сегодняшний день улыбке. Стоит ли говорить, что его бодрость была напускной…

– Были некоторые сложности, потому днем и не открывал. Дел много, а рук маловато. – Он махнул, приглашая гостей в зал. – Проходите, присаживайтесь! Я здесь, с вами. Кстати, наш сказитель приготовил историю, которую вы будете обсуждать несколько циклов подряд, вместо того чтобы мусолить слухи, кто да на ком поженится.

Дэннил метнул на меня многозначительный взгляд. Уж ты не подведи…

– Итак, чего желаете? Есть твердый сыр, хлеб с медом, яблоки и варенье из арахиса. Стакан эля? А может, кружку? Могу предложить тушеную баранину, персиковое масло и жаркое из кролика. Все свежайшее! Принимаю заказы!

Он хлопнул в ладоши, стукнул кулаком по стойке и пощелкал суставами пальцев, всячески выказывая горячее желание заманить посетителей в зал.

И его надежды оправдались.

Толпа зашумела, посыпались заказы. В первую очередь просили недорогого эля, сыра и хлеба. Парочка посетителей сложилась и заказала рыбное блюдо. Дэннил крутился как белка в колесе, лишь на секунду остановившись, чтобы обмолвиться кому-то, как ему не хватает девушек-помощниц.

В подобных городках все друг друга знают. Шепни одному из знакомых, кто тебе нужен, – и человека тотчас разыщут.

Гробовое молчание в таверне быстро сменилось жизнерадостным гвалтом, и зал наполнился теплом, в котором мы с Дэннилом так нуждались.

Народ все шел, прибежали служанки, и я позволил себе поразмыслить об утреннем происшествии. Что говорил один из демонов? Во-первых, спросил, как меня зовут. Впрочем, мое имя он знал. Во-вторых, изъяснялся чужак на древнейшем языке – старом брамки, который я понимал с трудом. Из этого наречия впоследствии развился современный брамти.

Выходит, один из Испорченных шел за мной по пятам до самого конца Золотого Пути? У меня в жилах застыла кровь. Я провел столько лет, распространяя ложь о себе и своих деяниях, пытаясь исказить свою историю… Создавал десятки других героев и злодеев и все же не сумел сбить со следа этих монстров.

Что-то разглядев в моем лице, Дэннил придвинул мне кружку с теплым, пахнущим специями напитком.

Я посмотрел на кружку, затем на трактирщика.

– Глинтвейн. Совсем слабенький, недорогой – и все же он не даст тебе затеряться в мрачных мыслях. Знаю я, что это за взгляд. Горячее вино немного взбодрит тебя перед выступлением. Ведь ты уже готовишься, не так ли?

Он оглянулся на пятачок у очага, где я священнодействовал днем ранее. Намек понятен: раз уж тащишь за собой шлейф неприятностей – то пастыри, то парочка, вторгшаяся в таверну по твою душу, – изволь выполнить свою работу как следует.

Правда, разговора о причинах нападения Испорченных Дэннил не заводил.

Я прислушался к его совету и пригубил напиток. Действительно слабенький, однако он согрел мое горло, а потом тепло распространилось на грудную клетку и дошло до кончиков пальцев. Не могу сказать, что глоток полностью расслабил, хотя от навязчивых мыслей на время отвлек.

Кружку я прикончил неожиданно быстро и аккуратно поставил ее на стойку. Несмотря на общий шум в таверне, едва слышный стук привлек внимание Дэннила. Он поглядел на меня, затем указал глазами на болтающих за столами людей:

– Готов?

Куда там…

– Конечно, – сказал я вслух.

Нехотя поднявшись с табурета, надвинул капюшон на глаза и выпрямился. Старый трюк: расправляя плечи, сразу становишься выше и вроде бы занимаешь гораздо больше места, чем на самом деле. Мой посох равномерно застучал по деревянным половицам.

Болтовня вокруг приутихла, словно за стенами таверны загромыхали отдаленные раскаты грома, а потом и вовсе прекратилась. Кто-то в зале засмеялся – и тут же осекся.

Теперь внимание было направлено на меня, и я намеревался удерживать его до тех пор, пока Дэннил и троица стариков-посетителей не придут в себя от утреннего происшествия. А там, глядишь, и сам успокоюсь.

Тихий шепот легким ветерком шелестел по залу, однако тишины я не требовал. Постукивая посохом, неторопливо продвигался к очагу, который сегодня никто не разжигал.

Взглянул на освещавшие зал свечи в металлических подсвечниках, закрепленных на колоннах над каждым столиком. Сейчас здесь кое-что изменится – ничего сложного. Я вытянул руку, словно пытаясь поймать пальцами один из язычков пламени, и легко создал плетение между свечой и холодным очагом.

Куда проще вызвать огонь, имея под рукой источник, нежели извлекать его из себя. Я прикрыл глаза и выдохнул:

– Так… Рох…

Таверна на миг погрузилась в темноту, словно кто-то задул десяток маленьких огоньков. Внимательный наблюдатель, однако, уловил бы, что произошло на самом деле. Язычки пламени на свечках дружно качнулись, будто кто-то дернул их за невидимые ниточки в одну и ту же сторону, и каждый из них прыгнул в очаг, стремясь заполнить пустоту. Там они мгновенно сплелись в единое целое и начали пожирать растопку.

Посох я не возжигал, так что пылающий очаг остался единственным источником света. Пусть он и занимает мысли посетителей, пусть услаждает их зрение, а я останусь бесплотной тенью, из уст которой польется рассказ. К себе привлекать внимание не хотелось – по крайней мере, на этот вечер.

Театральный трюк сделал свое дело. Взгляды зрителей теперь были прикованы к очагу.

– Вчера я рассказывал вам историю об известном всей Этайнии человеке. Каждый из вас слышал о событиях, что и в самом деле происходили в этих местах, которые вы называете домом. – Подчеркивая свои слова, я ударил посохом в пол, и глухое эхо прокатилось по таверне, теперь требуя полной тишины. – Сегодня я уведу вас в другой конец Золотого Пути, перемещу в то время, когда его еще не существовало. Никто тогда и представить себе не мог, что Золотой Путь возникнет. В мире бушевали магические потоки, мир не приобрел современных очертаний. Моя история расскажет о событиях, случившихся до того, как появилась известная нам сегодня Империя Мутри – богатая, изобилующая золотом и специями. То были времена, когда беспросветная тьма поселилась в сердцах и умах. Времена демонов, которым невозможно противостоять. А потом среди нас появился Он в своей новой ипостаси. Сын. Сын самого себя.

Я погрузился в сказание о том, как бог нашел в себе мужество спуститься на землю, когда-то им созданную, и обнаружил зло, которому позволил завладеть душами людей.

* * *

Сотворенный Брамом мир был совершенен, и все в нем шло прекрасно. Во всяком случае, Браму этого очень хотелось. Однако даже желания богов сбываются не всегда. Детище его постигла злая участь.

Тень и скверна поселились в сердцах многих обитателей нашего мира, за исключением Шаен – старейших и самых совершенных созданий. Но смертные слабы, жизни их быстротечны, и пустила в них ростки неведомая болезнь.

Люди начали враждовать, хоть и не шли друг на друга войной. Не брали они в руки оружия. Вместо этого из их уст сочился яд: истины искажались, по миру ползла черная ложь, и стал человек глух к ближнему своему.

Люди перестали узнавать любимых и близких, чьи сердца заволокла тень. По городам распространялась гниль, захватывая души, и люди ожесточились.

Многие деревни пали – о них тут же забыли.

Брам наблюдал за миром в безмолвной тоске, а тот рушился на глазах из-за того, что случилось между ним и его первенцем. Наконец, поняв, что происходит, решил он сделать то, о чем раньше и не помышлял. Присмотрелся, пытаясь найти среди людей создание, сердца которого не коснулась еще порча. И нашел он такую девушку.

Звали ее Чаанди, что на древнем наречии означало «серебристый луч луны». Глаза девушки и вправду сияли, улыбка светилась, а сердце источало тепло. Увидел Брам в ней любовь и всепрощение, которых под солнцем почти не осталось.

Чаанди видела, как скверна захватывает тех, кого она любила, только ее любовь не иссякала. День и ночь лила она слезы, понимая, во что превратилась родная деревня. Всем жителям желала она добра и молилась за них, надеясь, что свет Брама упадет на их край и смоет порчу, омрачавшую души и притуплявшую доброту.

Однажды ночью Брам посетил Чаанди во сне и искупал в своем свете. Поведал он, что слышит ее мольбы о прощении созданий, отклонившихся от пути истинного. Чаанди и вправду упоминала, что люди стали сами не свои, и просила не карать их. Хоть и поселилось в их сердцах зло, говорила девушка, однако они не сами его выпестовали. Просила она Брама взглянуть собственными глазами на ее близких – глазами человека, но не бога. Умоляла почувствовать то, что чувствуют они, и тогда, настаивала она, Брам поймет и что-нибудь придумает.

Слова эти затронули струны его души, и согласился он внять мольбам юной Чаанди.

Сказал Брам, что в скором времени появится в их деревне ребенок без родителей, который будет судить, что там происходит. Посмотрит он на друзей Чаанди, послушает и, взвесив их поступки, составит мнение о настоящем и будущем деревни. Возблагодарила девушка Брама за то, что прислушался он к ней, за то, что решил дать возможность людям доказать свою добродетель.

Перед уходом попросил Брам Чаанди об ответном одолжении, и она согласилась. Взял он руки девушки и приложил их к ее сердцу, а потом сказал выдохнуть. Чаанди послушалась и отдала богу частичку собственного дыхания, в котором таилась любовь и нежность.

Брам зажал между пальцами невесомую струйку, словно тоненькую ниточку, и намотал себе на грудь, а затем ушел не прощаясь. Перед уходом тоже сделал выдох.

Смешал он две струйки дыхания, посеяв семя новой жизни. Последним усилием раздул еле тлевшее в его сердце пламя, и отделилась от него неведомая живая частица.

Бросил ее Брам в ночи, и загорелась, засверкала она ярко. И Брам, властитель огня и творец всего сущего, исчез.

На следующее утро деревня Чаанди проснулась от детского крика на улице.

Местный кузнец, высоченный широкоплечий Амман, приметив одинокое дитя, нахмурился и прошел мимо. Лишь пробурчал что-то о злой судьбине, однако помочь ребенку даже и не подумал. Не время сейчас рожать детей, сказал он. И так родители выбиваются из сил, чтобы прокормить малышей.

Дитя наблюдало за Амманом и прислушивалось к его мыслям, а мысли в голове кузнеца бродили самые черные. Думал он о тех местах, где за ребенка дали бы денег. Еще не пролег по миру Золотой Путь, но уж были нечестивцы, что торговали детьми. Амман вспоминал людей, потерявших собственного ребенка. Интересно, сколько предложат они за этого младенца, гадал он. Мелькнула у него мысль взять дитя себе. Вырастить подмастерье, который помогал бы ему раздувать меха да ковать железо. Не тревожился он о ребенке, думал лишь о насущных заботах.

В конце концов Амман ушел, не совершив доброго поступка. Его продолжали одолевать темные мысли.

Затем появилась Моль, женщина с кожей медового цвета и пепельными волосами. Если Чаанди была самой терпеливой и доброй женщиной в деревне, то Моль – самой красивой. Одинокое дитя не вызвало у нее ничего, кроме гнева. Не любила она утреннюю возню с младенцами и детские крики. Однако Моль решила притвориться и, склонившись над ребенком, нашептала ему на ухо лживые слова.

Сказала, что найдет его родителей и ребенок обретет дом. Говорила, что дитя будет жить в тепле и любви. Громкий шепот ее слышали многие в деревне. Моль сама не верила в свои небылицы, однако почла, что долг свой исполнила, и оставила дитя наедине с его страданиями.

Следующим был Шивте – вечно усталый, хотя работал куда больше языком, чем руками, разнося сплетни и слухи по всей деревне. Молодой еще мужчина с бородой и редеющими волосами выглядел куда старше своего возраста. Шивте всегда мог сказать, что нужно делать, однако сам ничего делать не пытался. Остановился он подле ребенка, а потом решил, что следует подождать: вдруг придет кто-то другой и возьмет дитя под опеку. Постояв рядом, Шивте тоже ушел и вернулся к бесплодным думам.

И еще добрый десяток людей прошел мимо ребенка – никто не попытался утешить его и вытереть ему слезы.

Потом появилась Чаанди; она точно знала, что должна сделать. Взять дитя под крылышко, привести в свой дом и любить его, словно собственного сына. Но ребенок одарил ее совсем не детским взглядом. В глазах малыша была такая сила и такой огонь, что Чаанди испугалась. Взгляд ребенка источал ярчайший свет самого Брама. Сообразила она, что это за дитя, и поняла: в нем – могущество первого пламени самого бога.

И ребенок с ней заговорил:

– Чаанди, ты просила дать этим людям возможность себя проявить, а они ее упустили. Отворачивались от беспомощного младенца, думали темные думы, и более мне ничего знать о них не надобно. Я готов вынести свое суждение.

Чаанди пала на колени и взмолилась:

– Прошу тебя, Брам, сын Брама, дай им еще возможность, еще один день! Если не явят они своей доброты, то ее покажу я!

Однако, посмотрев в глаза ребенка, вспомнила Чаанди, что взвесил ее уже Брам на божьих весах. Ничего она сделать не могла, лишь молить.

Все же внял ребенок словам и мольбам ее. И дал людям деревни еще день, чтобы те могли проявить свою доброту:

– Дарю им вторую попытку, раз уж ты так просишь.

Кончился день, началась ночь, затем пришло утро, однако обещания Чаанди так и оставались обещаниями, ибо много людей прошло мимо младенца, который за это время уже успел немного повзрослеть. Все они оставили ребенка на улице, не предложив ему ни пищи, ни воды, – обрекли на верную смерть.

Безымянное дитя, дитя пламени, стало крепче и выше и уже могло подниматься на ножки и даже делать несколько шажков.

Люди косились на мальчика, пораженные его странным взрослением, но никто не пытался спасти несчастного, предложить ему кров и теплый очаг в своем доме.

Дитя Брама все подмечало, взвешивало на божьих весах мысли людские и отсутствие добрых поступков и почитало подобное поведение греховным.

Второй день прошел точно так же, как и первый. Ни одна душа не накормила ребенка и не утолила его жажду. И снова взмолилась Чаанди:

– Прошу тебя, господин мой Брам, сын Брама, дай им еще немного времени!

Надеялась она, что найдется добрый человек, который поступит с сыном солнечного света, как велит милосердие.

Наступил третий день, затем четвертый; дитя становилось все старше, мудрее и крепче.

Вскоре по деревне пошли слухи, что ребенок – не из племени смертных, что он чудовище – темное, злое и дикое. Сначала люди только шептались, а затем стали думать, что сделать с незваным гостем. Страшные то были мысли. Мальчика хотели изувечить, сжечь, разорвать на куски… Брам, сын Брама, слышал каждое слово.