Текст книги "Первая формула"

И каждый вечер Чаанди молила его дать еще один день.

Мальчик соглашался.

На шестой день стал он тринадцатилетним юношей. Подошел к нему странствующий менестрель, остановился рядом с мальчиком Брамом и спросил, как того зовут.

– У меня нет имени. Оно и не нужно.

Менестрель опустился на колени и сказал:

– Каждому человеку нужно имя, а уж тому, кто его не знает, – тем более. Неужели твои родители не стали тебя называть?

Брам, сын Брама, покачал головой:

– Нет, не стали. Присутствие мое в этой деревне никакого имени не требует. Никому оно ничего не даст. Поступки людей, их жизнь и смерть – вот что на самом деле важно. А имена – всего лишь пустой мимолетный звук.

Менестрель уселся, скрестив ноги. Снял со спины футляр, сделанный словно из полированного стекла – так ярко отражал он первые солнечные лучи. Открыв его, достал мандолину, деревянная панель которой отсвечивала оранжевым, словно темная поверхность ее впитала в себя солнце. И ударил менестрель по струнам.

Прохожие один за другим останавливались и слушали, пока он не доиграл. К ногам его полетели монеты. Подбирал их менестрель и складывал в аккуратные столбики. А люди разошлись, не бросив даже взгляда на сидевшего рядом с музыкантом молодого человека.

– Видишь? – заговорил Брам, сын Брама. – Они замечают лишь то, что их забавляет и отвлекает от раздумий, однако до всего остального им нет дела.

– Это свойственно многим, – грустно улыбнулся менестрель, – и еще не говорит об испорченности. Вероятно – просто устали. Их отношение может означать что угодно; не следует видеть зло там, где его нет.

Рассуждения его не убедили молодого человека.

– Ты не слышал их мыслей, как слышал я, и не умеешь заглянуть им в душу.

– Не умею, – признал менестрель, склонив голову. – Зато знаю: те чувства и душевные порывы, что испытывают они сегодня, завтра вполне могут измениться.

Он придвинул стопку монет к молодому человеку, и тот удивился:

– Зачем мне это?

– Например, купить еды, – пожал плечами менестрель, – или заплатить за ночлег, утолить жажду. Да мало ли для чего… Вдруг монет хватит, чтобы купить тебе имя? – криво усмехнулся он.

– Мне ничего такого не требуется. Я лишь стремлюсь увидеть в людях проблеск добродетели, желание искупить вину. Я ищу причину, по которой мог бы даровать им прощение.

– Причину для прощения чаще всего находишь в себе, а не в том, кого прощаешь.

Менестрель начал лениво перебирать струны, извлекая из мандолины долгие низкие звуки.

Наступила ночь, а менестрель и Брам, сын Брама, все беседовали. Мысли об окончательном суждении в ту ночь молодого человека не посещали – настолько он был очарован своим товарищем.

Прошла ночь, потом другая. Каждое утро менестрель исполнял новую песню и рассказывал молодому человеку нечто, над чем стоило поразмыслить. Кучка денег у их ног росла, а разговоры становились все более глубокими.

Долго еще Брам, сын Брама, отводил от менестреля голод, жажду и сон – лишь бы наслаждаться беседой и прекрасной музыкой.

Так прошло одиннадцать дней. Брам, сын Брама, – теперь уже взрослый мужчина – увидел и услышал достаточно для того, чтобы вершить свой суд.

Призвал он жителей деревни на то место, где родился, и собрались они, и замерли в ожидании его речи.

Все же некоторые из них пришли с дурными намерениями и злыми мыслями, которые не укрылись от Брама, сына Брама.

Когда заговорил он, голос прозвучал ясно и громко – словно над головами собравшихся ударил медный колокол.

– Родился я одиннадцать дней назад на этом самом месте. Младенцем просил я вас о помощи и любви, однако вы были глухи к моим просьбам. – Он обратил взгляд на Аммана. – Многие вынашивали чудовищные замыслы, но Чаанди молила меня простить вас. Затем наступил второй день, и я стал старше. Вас по-прежнему одолевали темные помыслы; некоторые осмелились меня судить, хотя вершить суд здесь могу лишь я. – Он указал пальцем на пару лиц в толпе. – Время шло. Вы продолжали меня разочаровывать, и только Чаанди проявила истинную доброту, умоляя дать вам еще одну возможность. Минула очередная ночь, и я утвердился в собственных суждениях. Потом появился вот этот незнакомец.

Брам указал на менестреля, несколько дней кряду составлявшего ему компанию.

– Он играл музыку и получал за свое умение плату. Он предлагал мне заработанные монеты от чистого сердца. Менестрель явил благородство помыслов. В то время как ни один из вас не сказал подброшенному на улицу мальчику доброго слова, этот человек посвятил ему свое время и свой голос. Предлагал утолить голод и жажду. Заботился о нем и выслушивал его суждения внимательно. Лишь благодаря ему я многое узнал и составил мнение о вас.

Первым не выдержал кузнец Амман. Выступил он вперед и вытянул свой палец – и обвинил Брама, сына Брама:

– Кто ты, чтобы судить нас? Откуда вообще взялся на нашу голову? Я всех спрашивал в деревне, и никто не знает твоих родителей. Никто не ходил на сносях, чтобы родить ребенка одиннадцать дней назад. Ты уже вырос во взрослого мужчину. Так не бывает! Ты – чудовище!

– Кто я, спрашиваешь ты, Амман, сын Даната, обманывающий ближних своих? Я знаю, кто есть ты! Помню, какие мысли ты вынашивал в сердце, когда впервые меня увидел. Грязные мысли! Я знаю, что используешь ты для ковки дрянное железо, а дерешь с жителей деревни втридорога, потому что обратиться людям более не к кому. Для меня твои обманные трюки – открытая книга, ибо я сын Брама, сын самого себя. Отделил я часть себя, чтобы родиться снова, чтобы жить и наблюдать за миром. Я знаю все, все вижу и слышу!

Хотел возразить Амман, но не нашел слов.

Брам, сын Брама, выкликнул из толпы несколько человек по именам. Перечислил их поступки, вспомнив и грехи, и черные мысли.

– Слова и мольбы Чаанди тронули меня, и дал я вам одиннадцать дней; срока этого мне хватило, чтобы вынести вердикт. Однако готов я простить вас, если удовлетворите вы желание мое.

Амман оглянулся на толпу, однако жители деревни ответили молчанием: никто не молил о прощении. Тогда собрался он с духом и вновь шагнул вперед:

– Говоришь, ты Брам и в то же время не Брам? Говоришь, ты бог всего сущего? Говоришь, что ты его плоть, но ты – не он. Кто же ты таков? Как можешь ты даровать нам прощение?

Задумался ненадолго Брам, сын Брама, и решил он дать себе имя, чтобы ответить на вопрос Аммана.

– Я – Радхиван, сын Брама, сын самого себя. Я – тот, кто дарует прощение. Готов простить тебя, если подойдешь ты ко мне и возьмешь меня за руку.

Однако не успел Амман сделать и шага, как Радхиван взял палку и прочертил длинную тонкую борозду от ног мужчины до своих ступней. Затем выдохнул на нее полосу пламени, и дорожка начала тлеть, светясь алым, словно лежали на ней горячие угли.

– Теперь разуйся и иди ко мне по огню. Если выдержишь – будешь прощен.

– Но… мне будет больно! – воскликнул Амман.

– Будет, – кивнул Радхиван. – Однако потом все пройдет, и я о тебе позабочусь.

Амман тяжело сглотнул и все же поступил, как было велено. Разулся он и сделал первый шаг. Пламя обожгло ему ступни – закричал кузнец, заплакал. Плоть его горела, пузырилась и трескалась, но шагнул он снова. И еще раз. Запнулся, зашатался, упал и пополз. Теперь горели и пузырились руки его. Языки огня лизали его одежду – запылала она на Аммане.

Достиг он конца горящей борозды и рухнул на колени перед Радхиваном. Говорят, что ноги кузнеца все продолжали пылать, хотя из огня он выбрался. С рук его стекала кровь. Одежда превратилась в пепел и упала со спины, словно огненные крылья. Зарыдал Амман у ног божьего сына.

Присел Радхиван рядом с ним и возложил руки ему на голову, затем растер ноги.

– Ты – первый, кто отвел от меня свой взор, когда я был в нужде, однако ты же оказался первым, кто пришел ко мне, когда я пожелал. За это я избавлю тебя от боли. – Кожа на обгоревших ступнях Аммана зажила, обрела здоровый цвет, и вскоре встал он на ноги. – Закончилась твоя история кузнеца, обманывающего клиентов своих и помышляющего о продаже младенцев. Ты более не Амман. Быть тебе Атаном, первым мостиком, что проляжет между мною и людьми. Станешь первым из моих Азиров, что следят за миром людей, направляют его и защищают от демонов и темных проявлений души человеческой.

Следующей из толпы выступила Моль, и плакала она, продвигаясь по пылающей тропе, и ползла, когда идти уже было невмоготу, и сожгла себе руки и ноги. Скорчилась Моль у ног Радхивана и уж не в силах была даже рыдать.

Встал он перед ней на колени и занялся ее ранами.

– Ты притворилась, что заботишься обо мне, пыталась уверить людей в своих добродетелях. Теперь же прошла ты по огню и лежишь у ног моих. Я помогу тебе подняться и стоять твердо. – И Радхиван избавил ее от боли. – Вставай! Ты более не Моль. Зовут тебя отныне Нахила, и ты – мой Азир истины.

И продолжал Радхиван даровать прощение тем, кто желал его. Но некоторые не выдержали испытания, сгорев на огненной тропе.

Когда тела их обратились в пепел, что-то темное вышло из них и попыталось улизнуть. То были демоны – испорченные, порочные твари. Сущность их состояла из дыма и гноя – чуждого естества, пробравшегося в души созданий Брама и жаждавшего сбить людей с пути истинного.

Радхиван пустился за ними в погоню в дальние края. Взял он с собой частицу огня, чтобы извести черную порчу, а там, куда не дотянулись руки его, поручил своим последователям возжечь собственное пламя и дать отпор злу. Наступила ночь, когда каждый уголок мира был ярко освещен. В ту ночь Радхиван, сын Брама, сын самого себя, победил последнего из демонов и подарил нам мир.

Во всяком случае, в подобный исход верят сегодня люди Империи Мутри. Это легенда, в которой кроется смысл нашей сегодняшней жизни. Она рассказывает о том, как торжество света и пламени обрело свою историю. Легенды содержат множество истин, и эта – не исключение. Слушайте сказания внимательно, и вы обнаружите их скрытые смыслы.

* * *

Я сделал длинную паузу, дав завсегдатаям «Трех сказаний» поразмыслить над моими последними словами.

После долгого молчания они разразились аплодисментами. Трое выпивох поднялись из-за стола, пошатываясь и опираясь друг о друга. Сдвинув кружки, они пролили на пол толику драгоценного эля. Скрестив руки на невероятный манер, троица умудрилась опрокинуть содержимое кружек в рот. Похоже, о сказании они уже забыли напрочь.

Что ж, все справедливо. Хороший сказитель или лицедей знает, что его задача – настроить публику на радость. А уж каков в итоге ее источник – не так важно. Главное, чтобы слушатель был счастлив, отвлекся от неприятностей и забыл о своих страхах.

За несколькими столами громко шептались. Несколько разговоров удалось расслышать. Говорили о том, что моя история не слишком правдива. Ничего страшного: здешних жителей можно понять. Здесь страна Солюса, чужих богов в Этайнии не особенно любят и слушать об их деяниях не очень-то рвутся. И все же им было интересно – во всяком случае, появился повод для шуток.

Я не стал никого осаживать – хорошего из этого не выйдет. Нет смысла поучать тех, кто не желает тебе внимать и не умеет мыслить.

Жизнь – лучший учитель. Ей нет дела до ваших дум и предубеждений, она всегда готова разбить ваши представления вдребезги и преподать горький урок. Или ты его усваиваешь, или…

Подобные уроки преподают коварные женщины, которые обманывают наши ожидания и, как в данном случае, появляются словно чертик из шкатулки.

Уставившись на Элойн, стоящую в глубине зала, я попытался взять себя в руки. Она не отвела взгляд и одарила меня такой ослепительной улыбкой, что по сравнению с ней весь свет в таверне будто померк. Впрочем, милой ее назвать было нельзя.

Элойн сменила наряд, и теперь он куда больше соответствовал местным обычаям. Сегодня она надела платье цвета темного вина, расшитое золотым кружевом, спускавшимся от ворота до самых туфелек. Низкий вырез, притягивающий взгляд к ее груди, все же был не настолько глубок, чтобы по местным понятиям считаться неприличным. Широкие свободные рукава прикрывали запястья, а талию стягивал тонкий бархатный пояс оттенка спелой сливы. Наряд отлично подчеркивал достоинства ее фигуры.

Заметив, что я не свожу с нее глаз, Элойн улыбнулась еще шире и тряхнула кошелем, появившимся из складок платья.

Мой кошель!

Я прищурился, однако от хмурой гримасы удержался, хотя и особой радости не проявил. Элойн указала подбородком на уединенный угол зала и, двинувшись вперед, бросила на меня многозначительный взгляд через плечо.

Пробираясь сквозь толпу, я вежливо уклонялся от тянущихся ко мне рук: кто-то просто хотел похлопать меня по спине, другие желали привлечь внимание. Ничего, через несколько минут публика забудет обо мне и о моем представлении. Их мысли займут еда и выпивка.

Такова жизнь. Нехитрые радости всегда рано или поздно берут верх над новыми впечатлениями, природа которых мимолетна. У старых – хоть и незатейливых – традиций глубокие корни. Мир меняется, его накрывает тень, и привычные мысли и простые удовольствия становятся якорем, что удерживает нас на поверхности, несмотря на жестокие бури.

Я приблизился к Элойн, остановившейся в самом конце зала. Здесь было не так шумно. Пришлось поискать подходящие к случаю слова, однако ничего выдающегося я не придумал.

– Ты ушла рано утром…

– За мной подобное водится, – отвела она взгляд.

– И все же под вечер вернулась.

– И такое бывает, – отозвалась Элойн, по-прежнему избегая смотреть мне в глаза. – Спасибо, что одолжил, – хмыкнула она, протянув кошель, далеко не столь тяжелый, как вчера вечером.

Вскинув бровь, я сунул жалкий остаток денег в один из многочисленных карманов.

– Одолжил, говоришь? Интересный выбор слов. Я вроде бы спал. Похоже, ты взяла кошель без моего ведома.

Элойн криво ухмыльнулась:

– Однако и возражений с твоей стороны не последовало.

– Красивое платье, – нахмурился я. – Видимо, несколько крупных монет из кошеля сыграли не последнюю роль в его покупке?

Элойн снова мило заулыбалась и присела в реверансе, словно перед местным принцем:

– Нравится?

Какой смысл лгать?

– Очень.

– Оно стоило далеко не так дорого, как ты предполагаешь. – Элойн смахнула со лба выбившуюся из прически прядь. – Всего лишь несколько монет, пара намеков на благосклонность и море очарования.

В ее глазах и изгибе губ я увидел нечто донельзя порочное. Мое раздражение ушло, сменившись покорным вздохом:

– Что ж, порой ты и впрямь бываешь очаровательна.

На этот раз брови вздернула Элойн.

– Только порой? – искоса посмотрела она на меня.

– Кража кошеля твое очарование несколько подпортила.

Она надулась, прикинувшись обиженной:

– О боже мой! Похоже, придется заглаживать свою вину?

– Похоже, – сухо улыбнулся я.

– Мне были очень нужны деньги, если это облегчит мое положение. Между прочим, я тебе их вернула. Ну, более-менее.

– То-то и оно, что менее, – похлопал я по карману. – Значит, срочно потребовалось купить платье?

– Женское платье – далеко не пустяк. Если хочешь знать, деньги потребовались не для того, чтобы что-то купить, а для того, чтобы откупиться.

Я молча ждал подробностей.

– Неприятности – чертовски сложная штука, особенно когда стараешься из них выпутаться. Угодить в неприятности значительно легче. Странно, правда?

Опыт подсказывал: Элойн совершенно права.

– Неприятности? А именно?

Интересно, в какую еще историю она влипла…

Элойн дважды легонько щелкнула меня по носу:

– Неважно. Тебе беспокоиться не о чем. Все позади.

Я прищурился. Сложно поверить, что она умудрилась уладить наше маленькое затруднение с пастырями и блюстительницей Правосудия.

– А я-то думал, рассказывать сказки – мое ремесло. Мне все же хотелось бы послушать твою историю.

– Разумеется, ты прав, Ари. Кстати, ты еще не закончил свой рассказ.

Хорошо, что имя мое она произнесла шепотом, и, скорее всего, никто в зале его не расслышал. Элойн потащила меня к дверям таверны и вытолкнула в ночь. В небе сияла полная луна, хотя ее свет затмевал миллион звезд.

– Продолжишь, пока гуляем?

Настойчивости в ее голосе не было – лишь искреннее любопытство. Элойн сплела наши пальцы в замок. Я не смог отказать и, откашлявшись, заговорил:

– Я потерял свою семью, все, что было мне дорого. Лишился единственного места, которое мог назвать домом. Стал свидетелем настоящей магической битвы. Увидел монстров, словно сошедших со страниц старой книжки, и они отняли у меня привычный мир, да и сам я едва уцелел. Мысль в голове крутилась одна – бежать! В конце концов мне удалось обрести новую семью, ведущую жизнь, полную тайн и опасностей, и найти человека, который обещал отомстить моим врагам.

26
Цена доброты

Улицы Абхара жестоки к потерявшимся детям. Я попал в извилистый лабиринт каменных стен и узких проходов. Ориентироваться в них дано лишь посвященным в тайны города – таким, как Ниша, например. Интересно, где она сейчас?

Люди, имеющие хоть каплю здравого смысла, во время бури укрылись кто где, и по ночным улицам бродили персонажи, с которыми мне столкнуться совсем не хотелось. Я мало знал о мире, располагавшемся за стенами моего трюма, однако понимал, что любой встречный может представлять опасность.

Мусор, вросший в утоптанную грязь дорог в переулках, впивался в ноги. Больно было не от самих ран, а от ощущения, что мне плохо – хуже некуда. Я бежал все дальше и дальше.

Перед глазами мелькали сплошь темные холодные стены, и чем дальше я продвигался, тем теснее они смыкались. Лодыжку вдруг пронзила острая боль, отдавшись в пятке, и я, несмотря на смятенное состояние, остановился на полном ходу. Споткнувшись, врезался плечом в глухую стену. Лишь природная ловкость и удача позволили мне избежать вывиха сустава.

Я был настолько взвинчен, что разглядывать ногу не стал и ковылял вперед, пока боль не отпустила. Потом снова побежал, придерживая за спиной книгу Маграба, которую, к счастью, умудрился не потерять.

Легкие горели, и сырой воздух не мог затушить в них огонь. Каждый вдох обжигал так, будто я находился у пылающего костра. В глазах стояла мокрая муть, и дождь тут был ни при чем.

Я пробирался по кривым улочкам, то и дело натыкаясь на какие-то деревяшки, торчащие из убогих торговых прилавков и тележек. Наконец силы меня покинули. Маграб учил сворачивать ткань разума, заставлял тренироваться с горящей свечой и отстраняться от внешних раздражителей, но сегодня вечером свечу я вызвать не мог, как ни пытался.

Пламя в мозгу упорно не желало возникать. Я лег на землю и, дрожа, обхватил себя руками. Дождь все капал и капал, и я переместил книгу Маграба себе на грудь, вообразив, что в ней содержится несущий долгожданное тепло огонь. Пусть он прогреет мои косточки… Конечно, ничего подобного случиться не могло, однако надежда – странная штука. Она не приемлет доводов разума и отрицает трудности, которыми испытывает нас мир. Надежда – уловка, позволяющая закрыть глаза на суровую правду.

Не всегда этот трюк помогает избавиться от боли в душе и в сердце. Тогда остается лишь ждать, пока она не возьмет с тебя свою дань.

И я ждал.

Усталость тоже заставляет забыть о реальности. Иногда слишком выматываешься, чтобы думать и чувствовать. Становится на все наплевать. Перед усталостью отступает сама боль. В какие-то минуты подобное состояние даже приветствуешь.

Собрав те силенки, что еще оставались в моем измученном теле, я пополз вперед, к небольшому ларьку в конце переулка. Хозяин, защищая свое торговое место от дождя, завесил его кусками вощеного холста, закрепив их сверху на деревянной раме, а нижние края присыпал землей. Я нашел место, где низ холста завернулся, и протиснулся внутрь. От бури наконец удалось укрыться, однако мне стало совсем плохо.

Плакать я уже был не в состоянии – спасибо дождю и долгому блужданию по улицам. Меня хватило лишь на то, чтобы свернуться клубочком, обхватив себя руками, и ждать. В конце концов я забылся тяжелым сном.

* * *

Проснуться меня заставил тычок между ребер. Вздрогнув, я сжался в комок. Так настрадался вчера, что даже не смог сразу вскочить на ноги.

Еще тычок. И еще. Затем упершийся в тело твердый наконечник провернули, и я, вскрикнув, отполз в сторону. Книга Маграба съехала на поясницу. Наконец проморгавшись, я рассмотрел, с кем имею дело.

Перед моим взглядом предстал мужчина грубой наружности, давно разменявший четвертый десяток. Должно быть, крыша ларька позволяла днем спрятаться от зноя, да и голову торговец наверняка заматывал несколькими слоями ткани, и все же солнце не пощадило его лицо, кожа на котором напоминала пережженный сахар, а морщин хватило бы на человека вдвое старше. Свободная, доходившая до колен оранжевая рубаха без ворота давно выцвела и покрылась коркой застарелой грязи.

Торговец бросил на меня осторожный и в то же время любопытный взгляд.

– Чего разлегся, как дома? Ну-ка вставай!

Он вновь попытался ткнуть меня в бок, однако я успел вскочить на ноги и мигом очутился в противоположном углу. Поднял руку, успокаивая хозяина ларька, и выиграл достаточно времени, чтобы подняться.

– Прости, я…

Мужчина махнул отполированным деревянным штырем, направив его в мою сторону, и, нахмурившись, склонил голову к плечу.

– Кто ты такой? – Не дав ответить, он быстро заговорил: – Что делаешь в моем ларьке? Ну-ка выверни карманы! Покажи руки! Открой рот, воришка, мошенник, негодяй!

Слова он выплевывал, словно горох сыпал, и я, еще толком не проснувшись, поспевал за ним с трудом.

Послушно выполняя приказы, я провел руками по одежде, намекая на отсутствие карманов. Разжал кулаки, предъявив торговцу мозоли, свежие, заработанные ночью ссадины и грязь под ногтями – спал-то на голой земле. Если этот хмырь захочет, чтобы я выковырял ее обратно, – с удовольствием.

Немного успокоившись, торгаш оглядел меня с ног до головы, хотя в его взгляде все еще сквозило сомнение.

– Что ты тут делаешь? – Он по-прежнему покачивал своим штырем, словно искал повод опять засадить его мне между ребер.

– Вчера ночью разразилась буря… – неуверенно, дрожащим голосом заговорил я, умоляюще сложив руки перед грудью. – Мне негде было укрыться, но я сейчас уйду.

– Почему тебе негде было укрыться?

Мужчина сделал шаг вперед, и его лицо исказила зловещая улыбка, которую я никогда не забуду. Холодная, жесткая, словно лезвием бритвы провели по куску льда. Он бросил на меня голодный взгляд, словно на идущую в руки добычу, и я испугался.

– Так ты заблудился, потерялся? Где твоя семья, путре?

Сынок? Меня словно ширнули штырем в спину.

Я вздрогнул и, отступив назад, уперся спиной в острый угол прилавка.

– Моя семья… – Слова застряли у меня в горле, и я на несколько секунд замолчал. – Ее нет.

Больше ничего я выдавить из себя не смог, однако торговца устроил и такой ответ. Он кивнул:

– Хорошо. Очень хорошо. – Его тон явно ничего хорошего не сулил.

Я снова отпрянул, и угол прилавка больно вдавился в позвоночник.

Потом торговец задал вопрос, которого я почему-то ожидал меньше всего:

– Какой ты касты, мальчик? – По его лицу бродила масленая улыбка, а деревянный штырь в руке покачивался все быстрее.

– А что?

Я вцепился руками в край деревянной рамы, поддерживающей кибитку. Чуть подтянуться – и запрыгну на первую полку, а потом и на прилавок. Другое дело, что дальше можно запутаться в прикрывающей ларек холстине или споткнуться об одну из многочисленных коробок на полу. Торопиться не надо.

– Ратери тянет друг к другу, верно? Мы ведь с тобой братья – ты и я. – Его глаза замерцали нездоровым блеском. Вряд ли он сам верит в свои слова, даже если мы оба – Оскверненные…

В то утро я получил урок, которому не сразу придал значение – был слишком мал. Усвоил его много позже. Доброта некоторых людей зиждется на определенных условиях, и далеко не всегда они выполнимы. На подобную доброту не следует полагаться – она ложная.

По-настоящему добрые поступки совершаются без расчета на выгоду.

Так или иначе, я понимал, что правда ничего, кроме неприятностей, не принесет, однако не стал кривить душой. Что могло случиться плохого – уже случилось. Чудовища существуют. Я потерял дорогих мне людей – всех, кого знал. Всех, кто меня кормил и защищал. Не хватало еще потерять свою правду…

Слова снова застряли в глотке, будто комок грязи, но я выдавил:

– Я – Сульхи. Оскверненный. – Сказал – и напрягся в тоскливом ожидании.

Мужчина поник и тяжело вздохнул:

– Как же я сразу не понял… – Улыбнувшись, он добавил: – Тебе я помочь не могу, а вот себе – вполне. – Приблизившись на шаг, торговец занес над головой деревянный штырь. – Хорошо, что тебя никто не хватится. Коли-эйя платит неплохую цену за малышей, которых никто не ищет.

Холодная пустота, заполнившая мою душу вчера вечером, исчезла без остатка. Ее место занял жар, о котором я молил бога этой ночью. Он зародился в животе сгустком гнева, прокатился по всему телу и достиг пальцев рук. Я сжал горячие кулаки и закричал во все горло, зная, что вопль обязательно услышат на улице.

А потом бросился на торговца. Имя Коли заставило меня плюнуть на то, что хозяин ларька вдвое тяжелее, и забыть о деревянном штыре в руках противника. Впрочем, о наставлениях Витума, к стыду своему, я тоже напрочь забыл.

Палка опустилась сверху вниз, ударив меня по левому плечу, но боль я теперь воспринимал довольно спокойно. За время тренировок вытерпел ее немало.

Вцепившись в одеяние торговца, я бешено дернул его на себя. Ткань не разорвалась, и все же мужчина пошатнулся. Мои крики наверняка вот-вот привлекут внимание – подонок не мог этого не понимать.

Он зажал мне рот, пытаясь перехватить инициативу, и я изо всех сил впился зубами в его руку. Во рту стало солоно, тепло и мокро.

Торговец взвизгнул, а я разжал челюсти и ударил его плечом, заставив отступить на шаг. На этот раз палка опустилась мне на голову, задев ее по касательной.

Перед глазами все поплыло, и хоть в желудке почти ничего не было, меня едва не вырвало. Я слепо бросился вперед и выбросил руку, угодив мужчине под подбородок. Вонзив ногти в его плоть, ощутил, как она рвется.

Торговец вновь завизжал, беспорядочно размахивая штырем. Я получил удар по спине, потом штырь глухо хлопнул по спрятанной под одеждой книге Маграба. Да как он смел?

Развернувшись, я раскрыл ладонь, представив, что вместо кисти у меня клинок. Вспомнил-таки уроки Витума: фехтовальщик говорил, что меч должен быть продолжением руки. Сделал выпад жестко выпрямленными пальцами и попал торговцу в горло.

Теоретически подобный удар должен был заставить противника задохнуться и на некоторое время вывести его из строя не хуже, чем тычок учебным мечом.

В реальности суставы моих пальцев пронзила острая боль, и я скривился точно так же, как мой враг. Тот лишь сплюнул, однако замер на месте. На его губах повисла ниточка слюны.

У меня появился шанс – воспользоваться им следовало немедленно.

Резко развернувшись, я выскочил в просвет между кусками холстины, через который ночью пробрался в ларек. Мне еще достало сил на бегу вцепиться в тяжелый занавес. Мой вес, ярость и сила инерции сделали свое дело.

Холстина, придавленная сверху ящиками с товаром, натянулась на раме ларька, и все же сооружение устояло. Впрочем, рывок даром не прошел: кибитку перекосило и изнутри послышался треск.

Ящики, сообразил я.

Несколько вощеных полотен упало на землю, и я, отпустив холстину, кинулся прочь едва ли не быстрее, чем бежал от Ашура.

За спиной раздалась такая непристойная брань, что я и по сей день подобной выдать не смогу при всем желании. Люди бросились на помощь торговцу. К счастью, на меня никто из них внимания не обратил.

Я быстро свернул в один из переулков, где, привалившись к стенам, лежало несколько человек. Странные бродяги, напоминающие трупы, нехотя повернули головы в мою сторону, однако подниматься не стали. Я воспринял их молчание как разрешение пройти дальше.

Потом один из них посмотрел мне в лицо, и я едва не замер на месте. Глаза у него были мутные, белесые. Словно смотришь в два вымоченных в молоке шарика ваты.

Человек протянул ко мне руку. Скрюченные пальцы, желтые ногти… Он облизал пересохшие от явного недостатка влаги губы и пробормотал:

– Монета есть?

Я промолчал, оглядываясь через плечо. Вроде бы по узкому переулку никто за мной не следовал, и я вздохнул с облегчением.

Белоглазый поднялся на ноги, придерживаясь за стену:

– Есть у тебя с собой хоть что-нибудь в помощь бедолаге?

Человек устало и криво улыбнулся, обнажив белые, ничем не отличающиеся по цвету от зубов десны. По лицам его приятелей бродили точно такие же улыбки.

Один из них сунул руку за спину и извлек тонкую, блеснувшую в скудном свете полоску. Я тяжело сглотнул и попятился:

– Н-нет, у меня ничего такого… Простите, я…

А не пора ли сбежать отсюда?

Пока я думал, белоглазый положил мне руку на плечо и довольно крепко его сжал, вцепившись в плоть длинными пальцами. Неожиданная сила, заключавшаяся в столь истощенном теле, меня озадачила. Ветхая рубаха висела на его плечах словно на вешалке. Пожалуй, еще несколько дней под забором – и она совсем истлеет.

Волосы белоглазого свисали жидкими вялыми прядями, кожа была нездорового оттенка – местами белого, местами желтоватого.

– Отпусти!

Я попытался вырваться, но гнев иссяк, и силы меня покинули. Нахлынули усталость и обещание новой боли, едва утихшей после побоев торговца.

– Обыщите его, – буркнул белоглазый, обращаясь к товарищам. – Вдруг найдем что-то на продажу, тогда купим еще белой отрады.

О чем это он?..

– Чик-чирик! – донеслось из дальнего конца переулка, и все, кроме меня, обернулись.

Я шевельнуться не мог – белоглазый держал крепко, а пронзительный свист тем временем повторился:

– Чик-чирик!

– Кто идет? – прищурился бродяга, вглядываясь вдаль.

– Человек, у которого есть то, что вам требуется, чик-чирик! Отпустите мальчика, и давайте меняться.

Бродяга распахнул глаза и облизал губы:

– Сколько у тебя с собой?

– Сколько нужно. Отдайте мальчишку и получите порцию счастья. На сегодня ее тебе и твоим друзьям точно хватит. А на завтра будете искать сами. Идет?

Хватка белоглазого слегка ослабла, и я изо всех сил сдавил его запястье, пытаясь высвободиться из захвата.

– Н-нет, – промямлил он.

Подошли другие белоглазые, и в меня вцепилось множество рук. В конце переулка послышались голоса. Похоже, приближаются преследователи, возбужденные моими проделками в ларьке. Судя по всему, мне придется несладко в любом случае.

– За одну порцию белой отрады мы мальчика не продадим, – фыркнул белоглазый. – Есть у тебя еще?

– Ай-ай-ай… Постыдись! Разумеется, вы можете поступить и так, но стоит ли? Три белоглазых птички с маленьким мальчиком в клювике? Люди обратят внимание. Пойдут слухи. Много ли пройдет времени, прежде чем кутри начнут задавать вопросы? А ведь они чаще пользуются своими длинными острыми ножами, а не языком. – Мне показалось, что человек язвительно улыбается. – Итак, сумеете ли вы тогда продать мальчика? Я сильно сомневаюсь. А вот если вы его отпустите, толика белой отрады вам на сегодня точно обеспечена.