Электронная библиотека » Рам Ларсин » » онлайн чтение - страница 10

Текст книги "Девять кругов любви"


  • Текст добавлен: 21 марта 2014, 10:45


Автор книги: Рам Ларсин


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Глава восьмая

Вокруг было множество непонятных и потому враждебных вещей, но кто-то большой и теплый ограждал ее от всех опасностей, время от времени издавая прерывистые сдавленные звуки – она еще не знала, что это называется смехом – и тогда у нее приятно щекотало в горле.

– Ей смешно! – сказал Сенька Андрею. – Я взял с собой Марка Твена и решил почитать вслух, чтобы развивать у Ханалэ чувство юмора. Она уже понимает шутки!

Он смотрел куда-то мимо Андрея:

– Какой вечер! Настоящий библейский пейзаж: песок, может быть, еще хранящий следы пророков, кактус, похожий на подсвечник, и небо безмятежное, вечное…

Сенька помолчал.

– Но тебе одному признаюсь: все это я отдал бы за маленькую березовую рощу в России. Вот она правда: я раб, жалкий раб! Да и в другом тоже. С Кларой. Она молчит, а у меня не хватает духу спрашивать. – Его мало-симметричная физиономия выражала презрение к самому себе. – Знаешь, я прочел массу книг. Их авторам, наверное, стоило немало усилий, нервов и времени написать это. И все об одном: о мире, мучительно разделенном на мужчин и женщин. Но их мысли и чувства нас, читателей, не учат ничему. Какой вывод мы должны сделать из отношений между Ромео и Джульеттой, Сомсом и Ирен, между Анной, Карениным и Вронским, кроме совета не бросаться под поезд? – Сенька даже в мрачном настроении получал удовольствие от собственных острот. – Да и сами писатели в своей личной жизни зачастую терпят полный провал.

Сенька любил откровенничать с Андреем, который был идеальным слушателем, никогда не прерывавшим собеседника.

– Правда, я знаю одно исключение. Мы были вместе в ульпане, когда приехали в страну. Любопытная пара, скажу тебе. Он – весь издерганный, с седыми волосами и бородой, без кровинки в лице, похожий на призрак, который пришел с того света и увидел, что этот – еще страшнее. А жена – очень настоящая, цельная, все понимающая. И оба всю жизнь цепляются друг за друга, словно нет других людей. Ну, как у классика: она его за муки, а он ее – далее по тексту…

Мы встретились с ним недавно в Иерусалиме, вспомнили учебу в Мевасерет Цион. Я, естественно, спросил, продолжает ли он писать. Он бледно усмехнулся:

– Это своего рода наркотик. Кто попробовал его раз, уже не остановится никогда.

– А есть ли в том, над чем вы сейчас работаете, – спросил я, – что-нибудь обнадеживающее для таких, как мы, бродящих во тьме? Мне казалось, что человек начинает писать, когда понимает, как нужно жить – или, может быть, жить вообще не нужно?

Его молчание говорило о том, что ему не очень хотелось беседовать с непрофессионалом.

– Не знаю. Трудно говорить об этом, пока книга не готова. Суеверие, что ли. И параноический страх, что кто-нибудь услышит и… Ну что ж, я чувствую в вашем вопросе что-то большее, чем любопытство. Пожалуй, это прозвучит претенциозно, но, – он понизил голос, – я хочу рассказать о последних влюбленных на земле. Понимаете… любовь придумали чувствительные люди, которые устыдились животности того, что происходит между мужчиной и женщиной, и стали прикрывать ее стихами, музыкой. Но этой романтике остается все меньше места в наш циничный век… Нет, вряд ли вы найдете у меня какой-нибудь урок для себя лично: ведь ничего уже изменить нельзя. Да я и не знаю, читают ли вообще мои книги. Жена утешает меня, что я должен гордиться, находясь в одной компании с Шиллером, Конрадом и Блейком – кому они сейчас известны?

Он помрачнел и, не простившись, пошел по улице, а потом исчез в толпе, как и полагается призраку.

Сенька, глянул на часы, ахнул и сунул бутылочку с молоком в охотно раздвинутый рот дочери.

– После встречи с этим человеком я забросил серьезные книги. Какой смысл? То ли дело Ильф – Петров, О'Генри и Марк Твен! Смейся и – как говорят на иврите – таарих ямеха! Знаешь, юмор возник у первых людей как средство выживания, а мне оно нужно и сейчас. И дочке тоже, правда, Ханалэ? Что, почитать тебе что-нибудь смешное?

Он поцеловал ее в крохотное красное личико, прошептав умиленно:

– Момэ шейнэ!.. Завидую я ей. Все вокруг для нее – одна радостная тайна… Я тоже когда-то был таким. Мой чудаковатый дед любил задавать нам, малышам, необыкновенные вопросы:

– Ну-ка, дети, – спрашивал он, – четыре ноги, крышка – стол – что это?

Мы стояли, потрясенные и открыв рты… И сейчас, в свои тридцать лет, я тоже хотел бы спросить кого-нибудь: все наши метания, надежды, разочарования, боль – жизнь – что это такое?

Сенькин голос дрогнул, и Андрей знал, что он сдерживает слезы.

– Ну, ладно. Повеселимся немного. Тебе, Андрей, будет тоже интересно послушать! – Сенька нетерпеливо листал толстую синюю книгу. – Речь идет о главаре банды Скотти. Он пришел к попу, чтобы похоронить своего убитого приятеля. Тот хотя и был отпетым мерзавцем, но не по христианскому обычаю! Думаю, сам Марк Твен не отказался бы от такой остроты. Итак:

«Скотти уселся против священника, положил свою шляпу на незаконченную проповедь под самым носом у хозяина, извлек красный шелковый платок, вытер им лоб и испустил глубокий скорбный вздох, из которого должно было явствовать, зачем он пришел. Проглотив подкативший к горлу комок и пролив две-три слезы, он, наконец, с видимым усилием овладел собой и уныло проговорил:

– Вы, значит, и есть тот самый гусь, что ведает здешней евангельской лавочкой?

– Вы спрашиваете, являюсь ли я… простите, я, должно быть, не совсем уловил точный смысл ваших слов.

Вздохнув еще раз и подавив рыдание, Скотти отвечал:

– Понимаете, мы тут влипли чуток, и вот наши ребята решили подъехать к вам и попросить, чтобы вы нас выручили, если только я правильно обмозговал, и вы, в самом деле, главный заправила аллилуйного заведения на углу.

– Я пастырь вверенного мне стада, и на углу этой улицы помещается священная обитель.

– Какой такой пастырь?

– Духовный советчик небольшой общины верующих, чье святилище примыкает к стенам этого дома.

Скотти почесал затылок, подумал минуту и сказал:

– Ваша взяла, приятель! Не та масть. Берите взятку, я пасую.

– Простите? Вы сказали…

– У вас фора. Мы никак с вами не снюхаемся. Дело в том, что один из наших перекинулся, и мы хотим устроить ему крепкие проводы, и я печалюсь о том, как раздобыть типа, который бы завел свою шарманку да и отплясал бы нам всю эту музыку как следует.

– Друг мой, я все более и более теряюсь. Ваши замечания приводят меня в крайнее замешательство! Не можете ли вы изложить свои мысли несколько яснее? На краткий миг мне показалось, что я улавливаю смысл ваших речей, но сейчас опять брожу в потемках. Может быть, наша беседа была бы плодотворней, если бы вы постарались держаться строго фактической стороны дела, не прибегая к нагромождению метафор и аллегорий?

Последовала еще одна пауза, затем Скотти произнес:

– Пожалуй, что я – пас.

– Как?

– Моя карта бита, приятель.

– Мне все еще темен смысл ваших слов.

– Да просто-напросто последним своим ходом вы меня начисто затюкали. Козырей не осталось, и в масть ходить нечем…»

Засмеявшись, Сенька заметил:

– А моей дочери не смешно!

Да, Ханалэ оставалась серьезной. Ее, только недавно отделившуюся от праматери-природы, еще связывала с ней невидимая пуповина подсознательных ощущений, и она сразу почуяла беду в легком колебании воздуха, в чьих-то осторожных шагах. Не ее отец, а Андрей первый заметил темную фигуру, кравшуюся к ним. Крикнув: Беги! – он толкнул вперед коляску с девочкой, которая услышала грохот и в ужасе смотрела на отца, охваченного чем-то черным и красным, ваша взяла, приятель, билось в затуманенном мозгу Сеньки, а Андрей бежал прочь, не чувствуя ожогов, наткнулся на какую-то женщину и передал ей Ханалэ, у вас фора, бормотали белые сенькины губы, мы никак с вами не снюхаемся, и все вокруг кричали, пока в небе не возник и стал быстро спускаться вертолет, у меня козырей не осталось, пожаловался Сенька санитару, и потом объяснил Кларе и Андрею, сидевшим рядом в кабине: бить нечем…

В больнице их уже ждали. Сеньку, внезапно замолкшего и перевязанного чуть ли не с ног до головы, немедленно увезли куда-то, оторвав от беспомощных клариных рук, а Андрей был послан на перевязку.

– Ничего, милый, потерпи, – сестра, пожилая толстая марокканка, смазывала йодом царапины на его спине и матерински советовала, как нашалившему мальчишке: – В другой раз будь осторожен!

На мгновение – от ее ли жалости или от всего пережитого – он вдруг страшно обессилел, голова закружилась, ноги не держали.

– Тебе нехорошо? – продолжал словно издалека ласковый голос. – Полежи немного, я тебе валерьянки дам. Ты перенервничал, капара, устал. Наверное, много работаешь?

Глаза Андрея еще были затуманены:

– Да, в «Новой Иудее». А раньше мы с группой раскапывали разрушенную церковь, но наше дело прикрыли.

– Православную церковь? – она пристально смотрела в бледное лицо русского. Потом нацедила капель в ложечку. – И часто у тебя бывает такая слабость?

– Не знаю, – уныло проговорил Андрей, вспомнив недавний свой конфуз, которому Юдит не придала значения.

– Вот что мы сделаем, – решила женщина и коснулась стеклянной трубочкой ранки на его пальце. – Проверим твою кровь.

– Извините, – в дверях стояла Клара, маявшаяся одиночеством и тоской. – Который час? – спросила она потерянно. – Я должна кормить ребенка.

– Без четверти восемь! – четко ответил мужчина в мундире и нашивках капитана, появившийся рядом с ней. – Проходите. Мне нужно задать вам обоим несколько вопросов. Что у вас произошло?

– Наверное, я единственный свидетель, – сказал Андрей. – Я заметил смуглого человека, очевидно араба… он приближался к нам со странной сумкой.

– Что значит – странной? – возмутился офицер. – Попрошу конкретнее, без литературы. Речь идет о теракте! Цвет, величина?

– Коричневая, размером со школьный портфель.

– Дальше!

– Я испугался, что-то крикнул и покатил коляску с девочкой к дому. На бегу краем глаза увидел, что тот споткнулся и, очевидно, подорвал сам себя. Если бы не это, нас разнесло бы в клочья вместе с… – Андрею почему-то не удавалось произнести имя друга, словно тот, неподвижный и не сыпавший остротами, уже не был Сенькой.

– Вы что-то можете добавить? – повернул капитан круглую бритую голову к Кларе, и та тихо пробормотала:

– Нельзя ли узнать… который час?

– Да вот же… – офицер с досадой показал на стенные часы. Переглянувшись с сестрой, он заставил себя сдержаться. – Возьмите себя в руки. Вы знали, что находитесь в пограничной зоне!

Внезапно из глаз Клары хлынул поток, смывая веснушки с ее лица.

– Прекратите! – крикнул капитан, совершенно растерявшись. – Не выношу женских слез! Моя жена… – он махнул рукой и выбежал из комнаты.

– Пойдем, посидим где-нибудь, – предложил Андрей.

– Тебе пора домой, – сказала Клара, а сама, как испуганная девочка, цеплялась за его рукав. – Юдит, наверное, извелась в тревоге.

– Мне удалось поговорить с ней. Я позвонил Дову, соседу, на его мобильник. Он приедет с ней, когда сможет. И о Ханалэ спросил – она в полном порядке.

– Ты спас ее! – проговорила Клара.

– Просто вернул Сеньке кое-какой должок, – с грустным удовлетворением сказал Андрей.

Они прошли в приемную, длинную и бесцветную, где уже сидели несколько человек, совершенно разных, но похожих друг на друга своей беспомощностью. Клара поздоровалась и…

– Только не спрашивай, который час, – шепотом взмолился Андрей. – Никто из них не сможет тебе ответить.

И верно: время в этих унылых стенах открывало еще одно, уже не физическое свойство – оно то расширялось до бесконечности от ожидания, то сжималось при малейшей искре надежды…

Шла ночь, комната опустела, из затихших палат доносилось чье-то бормотание, стон, скрип кровати, кто-то вставал, скользил, серый и словно одномерный, по слабо освещенному коридору, страдая от боли и в то же время цепляясь за нее, потому что только она отделяла его от небытия…

Андрей задремал. Клара, не зная, чем занять себя, стала рассматривать рисунки на стенах, преподнесенные выздоровевшими и благодарными больными, вышла в сад, потом – мимо полусонного охранника – на улицу. Толпившиеся вокруг здания с редкими огнями окон, казалось, боязливо сторонились ее сиротливой фигуры, и луна никогда не была такой бледной и холодной, как в эту ночь.

Внезапное открытие заставило Клару оглянуться. Конечно, она знала, куда везут раненого мужа, но ей, парализованной страшным несчастьем, было все равно. А теперь, оказавшись в темном, почти не знакомом городе, она поразилась злой, нет, злобной иронии этого совпадения.

Значит, она снова здесь, в Беер-Шеве!

В панике Клара повернула обратно, к больнице, словно высокие стены могли стать между ней и прошлым, которое бежало следом, крича о том, что было тогда, – о ее скоропостижном, неожиданном даже для себя самой отъезде, о слезах дочери, не хотевшей оставаться с бабушкой, и об этом, об этом…

Она позвонила Авихаю из квартиры своей Беер-Шевской подруги, и он тут же подкатил на древнем, безумного цвета автомобиле, поражавшим своими размерами.

– Покойного мужа сестры, – объяснил он, одновременно печалясь и сияя. – Плимут 71-го года.

Втиснутый в белый, слишком узкий для него костюм с серебряными блестками, парень выглядел под стать машине, совершенно нелепо. Кларе сразу захотелось вернуться домой, но вдруг ей стало смешно, и с сознанием того, что это просто комедия, которую можно прервать в любую минуту, села рядом.

К счастью, дорога оказалась недальней. Когда они проезжали мимо загона, где паслись кони, Авихай сказал с улыбкой:

– Вот они, милые! У нас в мошаве урожай падает. Решено открыть к лету аттракцион с прогулками на лошадях. Поручили это дело мне. Мои родители жили возле арабской деревни, там я и научился верховой езде.

Он свистнул. Серая, с белой звездой на лбу кобыла тихо заржала в ответ.

– Красавица, а? Это я люблю, а не машины.

Потом Клара увидела его большой дом, окруженный высокой оградой. Забор был плодом озабоченной мысли и тяжелого труда: основу составляли стволы сосны, между ними поднимались кленовые ветви, отточенные вверху, как копья, а вокруг вилось что-то вроде лиан с мягкими и нежными листьями, которые коварно заслоняли стебли, усыпанные шипами. Все это строилось им в откровенном желании оставаться невидимым для чужого глаза, однако хитроумное сооружение могло скрыть что угодно, но не собственный характер хозяина.

– Моя мать и сестра, – представил Авихай двух женщин, одетых в черное по случаю смерти зятя, – и наши родственницы, студентки, – показал он на двух хорошеньких девушек. – А это, – он еще не знал клариного имени, да и не хотел знать, и назвал ее по-своему, – Симха.

– Дод, дод! – подбежала к нему девочка с мальчиком помладше. – Можно покататься на Звее?

– На Жвере! – поправил ее братец.

– Можно!

Дети вывели огромную мохнатую собаку, стали карабкаться на нее с обеих сторон и тут же ударились в плач, испуганно рассматривая свои красные пальцы.

– Что такое? – Авихай подхватил их и понес к крану. – Ничего, ничего, мы сейчас все поправим.

Осмотрев чистые ладони племянника и племянницы, он понял:

– Да это от собаки! Пошла вон, сучья дочь! – и успокоил детей. – Ну, теперь ваши руки в порядке.

– Ишь какой заботливый дядя! – улыбалась седая женщина, очень похожая на сына. – Пора уже тебе своих завести.

– И заведу! – усмехнулся тот. – Рыженьких хочешь?

– Да, таких же красивых, как твоя Симха.

– Дод, – подсказал мальчик, – надо Жверя тоже помыть. У него, наверное, ранка.

– Звея! – уточнила девочка.

– Ничего ему не будет! Пусть меньше дерется с соседскими дворнягами.

Время было обеденное, мать повела гостью через веранду в широкую комнату, где вскоре появился и Авихай, сбросивший вместе с гаерским костюмом всю свою бесшабашность.

Женщины накрывали на стол, который вскоре стал напоминать цветущую грядку с красной морковью, зелеными и желтыми перцами, синими баклажанами и оранжевой тыквой, конечно, вареными или тушенными в острых специях. Все это полагалось есть в порядке увеличения остроты и горечи и завершилось какой-то алой адской смесью.

– Матбуха! – лукаво сказала мать Симхе. Та беспомощно оглядывалась вокруг, потому что единственное, чем можно было залить пожар в рту… Авихай, однако, покачал головой, как бы говоря, что это у них не водится, и пододвинул ей графин с водой, который она опустошила до половины под общий смех.

Тут внесли на фарфоровом, с хитрыми узорами, блюде нечто грандиозное – жареного барашка, тонущего в рисе, миндале и черносливе.

– Танжин! – объявила старая женщина.

Он-то и предназначался для того, чтобы залечить обожженное горло нежно тающим мясом и пряной сладостью фруктов.

– Мам, – сказал малыш, – можно дать что-нибудь Жверю?

– Звею, – сказала его сестренка.

– Сначала кончайте есть, – сказала их мать.

– Нечего его баловать! – сказал Авихай.

– Верно! – сказала седая женщина.

– Ну и черт с вами! – сказал Зверь…

Потом подали маленькие печенья с шоколадом и орехами, хрустящие на губах медовые шбакие и длинные, из тонкого теста, «сигариот», которые дети важно посасывали, выдыхая воображаемый дым.

Закурил и Авихай, уже всерьез, с удовольствием оглядывая сидящих домочадцев. Здесь, за высоким забором и крепкими стенами он был, несмотря на молодость, главой семейства, строгим, но снисходительным, что принималось остальными как должное. Все это создавало атмосферу спокойствия и доброжелательной общности, редкую в ашкеназийских домах, где каждый существует сам по себе и только говорит одновременно со всеми – так было в кларином детстве, когда ее отец и мать постоянно спорили между собой и с собственными родителями, жившими вместе с ними.

Повзрослев и тоже создав семью, Клара первое время была счастлива. Они не спорили друг с другом. Сенька, занятый фантастическими комбинациями на бирже, по-детски радовался, выигрывая, и чуть ли не плакал, проиграв, и она матерински утешала его, как и появившуюся вскоре Ханалэ. Однако мысль о том, что все держится на ее плечах, недолго удовлетворяла Клару. Нет, он был помешанным любовником и умиленным отцом, но больше всего – ребенком, а не мужем, на чье плечо можно опереться…

И теперь, в доме Авихая, она впервые ощутила себя спокойной и уверенной, подобно сидевшим рядом женщинам, которых ограждала от всех бед сила и власть мужчины…

Удивленно открывая в себе эту волнующую перемену, Клара не замечала, что вокруг нее тоже все изменилось. Она осталась одна. Исчез куда-то Авихай, дети убежали играть во двор, а их мать и обе девушки, убрав посуду, уединились в кухне. Последней ушла старая женщина. Критически осмотрев опустевшую столовую, она одернула занавеси на окнах, поправила искусственные цветы в глиняных вазах и также внимательно оглядела гостью, словно все это вместе с Кларой было частью какой-то таинственной церемонии. Потом сбоку открылась дверь, и там, за порогом полутемной комнаты, стоял он, голый до пояса, как тогда, когда вел за собой взмокшую лошадь, посвистывая фальшиво и нагло, и она снова ощутила исходящий от него острый запах мускуса и, как тогда, безвольно пошла к Авихаю, который с той же усмешкой на красивом, грубо чувственном лице повторил: нет, это сочные яблоки! – и вот они уже в его руках, круглые и спелые, и все остальное тоже, сознание Клары мутится, и только большое зеркало у стены еще связывает ее с реальностью, отражая бледное кларино лицо, разметавшиеся рыжие волосы, матово-белую кожу с розовыми бликами на кончиках грудей и между стиснутыми до боли ног.

Внезапно ее охватило сознание красоты собственного тела, казалось, не утратившего невинность и чистоту после пяти лет замужества.

– Что я делаю? – мелькнула в мозгу запоздалая мысль.

Она стала отталкивать от себя Авихая, но тот, уже ничего не видя и не слыша, кинул ее на кровать, и Клара закричала, и вслед за ней ревниво взвыла черная собака…

Утром, чуть свет, Авихай вывел Иону, полил из шланга и щеткой расчесал шелковистую гриву. Тут кто-то, невидимый, стукнул в забор, и Клара услышала:

– Хозяин!

– Ну?

– Отгородился ты от людей как надо, только скобы на бревнах поставил неправильно!

– А ты кто такой?

– Меня все зовут Еке.

– Верю. Суешь длинный нос в чужие дела.

– Насчет носа ты попал в точку. Теперь отгадай, зачем я к тебе пришел?

– А мне-то что?

– Из полиции я.

Авихай открыл узкую железную створку в ограде, похожую на бойницу:

– Жетон покажи!

– Вот он! И ордер на обыск тоже.

Еке остро следил за тем, какое впечатление произведут его слова на Авихая, но тот держался спокойно, похлопал лошадь по влажным бокам, приговаривая: Иона, Иона! и кинул ей охапку сена, а она, не любившая этого имени, недовольно отворачивала морду в сторону.

– Сенофобия у нее! – объявил Еке и засмеялся, потому что это была его первая собственная острота.

– Дод, дод! – выбежавшие из дома дети стали карабкаться на Авихая, чтобы увидеть, с кем он говорит.

– Какой ордер? – спросил, уже встревожась, Авихай.

«То-то», – подумал Еке и охотно объяснил.

– Кое-кто из вашего мошава считает, что ты много денег растратил, когда лошадей покупал. А одну держишь у себя как собственную. Так что, пригласишь к себе?

– Я бы с большой охотой, – недобро проговорил тот, – да у меня сторож строгий. Не могу унять подлеца, если ему кто-нибудь не нравится. Зверь, ну-ка покажи, что ты делаешь с легавыми!

Раздался низкий клокочущий рокот, а затем огромное чудовище перескочило через калитку и стало рвать горло непрошеного гостя желтыми клыками – так, во всяком случае, представилось детям, которых ежедневно пичкали ужасами телевизионные педагоги.

– Звей! – испуганно залепетала девочка, ее брат, тоже потрясенный, все же поправил, – Жверь! – и оба попадали с дядиной высокой фигуры, как с вавилонской башни, не найдя общий язык.

– Что ж, придется вызвать подкрепление. – Еке поднес ко рту мобильный телефон.

– Ладно! – сказал Авихай.

Вдруг он захлопнул окошко. Через минуту послышался топот копыт, и Авихай навсегда пропал из клариной жизни – так же внезапно, как и появился. Потом она пыталась представить себе, что произошло дальше, но действительность была ярче воображения.

Еке, обежав забор, увидел распахнутые ворота, а вдали скакал на шустрой кобыле Авихай, сопровождаемый черным псом. Быстро заведя мотор, полицейский помчался за беглецами через сухой кустарник, приговаривая в азарте погони:

– Никуда не уйдешь. У меня сто лошадей против твоей одной!

Авихай, тоже поняв это, стал нервничать, торопил Иону криком и каблуками ботинок, часто оглядывался назад, но не на полицейского, а на собаку, потом свистнул, словно рассекая воздух плетью, отчего Зверь как бы замер на бегу и повернул обратно. Теперь он не казался диким и злобным животным, потому что глаза его светились ясной, чуть не человеческой мыслью, и в следующее мгновение он кинулся к мчавшейся навстречу машине.

– Черт! – заорал Еке, выжимая тормоз, но было поздно.

Зверь с окровавленной головой бился на земле в предсмертной агонии, не отводя стекленевший взгляд от того, кто медленно исчезал за облаком серой пыли…

Прощаясь с Беер-Шевской подругой, Клара ответила на ее естественный вопрос:

– Это была ошибка.

Та сочувственно кивнула:

– Видела я его из окна. Встречались мне такие, – в ее голосе была циничная опытность. – Он из племенных жеребцов. Главное для них – покрыть каждую самку в стаде быстро и деловито. И все. Никакого воображения, игры! В общем, химии нет, только физика, – она засмеялась. – А тебе нужно другое.

– Да, – почти беззвучно сказала Клара, – я привыкла к ласке, нежному слову, стихам.

И вдруг у нее вырвалось:

– Муж избаловал…

Но Сеньке она не посмела сказать об этом, а потом был взрыв, ужас – и вот он лежит в операционной, где-то рядом, раненный, Господи, может быть, только раненный…

Утром стремительно вбежала Юдит, стала целовать Клару, спрашивая, как он, как он. Та не успела ответить, потому что все пространство внезапно заполнилось многочисленной родней ее и мужа, и впереди всех Това, сенькина мать, страшная, с жалкими остатками волос на голове, которую сразу же усадили на стул, чтобы спасти от обморока. Юдит между тем ощупывала лицо, плечи, руки Андрея, убеждаясь, что он цел, я горжусь тобой, говорила она, настоящий герой, поддакнул дядя Сеньки, я всегда знала, что среди гоев тоже есть хорошие люди, заявила сестра, азохен вэй, выразила свои сомнения тетка, это счастье, что с девочкой ничего не случилось, поделился радостью кто-то, такая маленькая, красивая, прошамкала беззубая старуха, вся в Сенечку, значит, от моей дочери у нее ничего нет? обиделась мать Клары, а если хотите знать, то попка Ханалэ просто копия… последние слова потонули в общем гомоне.

– Позвольте! – высокий мужчина в белом халате пытался пробраться сквозь плотно стоящих посетителей.

Все смолкли, расступаясь в стороны.

– Вы, очевидно, жена пострадавшего?

– Что? – испуганно спросила Клара.

– Его оперировали. Скоро можно будет навестить, – он подмигнул левым глазом.

Та невольно отпрянула назад.

– Прошу прощения, – врач вынул из кармана темные очки и водрузил на нос, – у меня врожденный тик.

– Гохберг! – узнал Андрей.

Тот коснулся повязки на его запястье:

– Храбрый молодой человек! Нам нужно поговорить. Мы встречались раньше, верно? В другой больнице. И с вами, – кивнул он Юдит.

Они последовали за ним. Врач глянул на Андрея:

– Мне передали анализы вашей крови, – и, покосившись на Юдит, предложил:

– Может быть, нам лучше остаться наедине?

– Да, – хотел сказать Андрей.

– Нет, – опередила его Юдит.

– У вас очень плохо с лейкоцитами… Конечно, необходимо провести широкое обследование. Но существует чисто бюрократическая проблема – ваш статус иностранца. Вы ведь из Москвы?..

Внезапно Андрею опостылел чужой язык, нужный только для того, чтобы соединять его с ней, Юдит, которая одна стояла сейчас между ним и какой-то неумолимо надвигавшейся бедой.

– Из Петербурга, – в тоске сказал он по-русски.

Зазвенел телефон.

– Знаю, – проговорил врач в трубку. – Меня предупредили из министерства…

Комната сразу стала меньше, заполненная двумя темными фигурами – Бар Селлы и его помощника.

– Что с раненым?

– Операция закончилась, – ответил Гохберг, удивляясь какой-то очень личной тревоге, которую трудно было предположить в официальном госте.

– Тогда пойдемте к нему!

И тут Натан застыл на ходу, потому что там, поодаль, стояла… она. Внешне он ничем не выразил своего внезапного желания убежать, исчезнуть, хотя пальцы лихорадочно теребили курчавую смоляную бороду, как бы пытаясь укрыть ею посеревшее лицо. Растерянный взгляд Натана был прикован к ней, только к ней, ни на миллиметр не двигаясь в сторону, где был кто-то, о ком он не позволял себе думать. «Зачем обманывать себя, – вел он тайный разговор с Юдит, что стало для него привычкой, – ты всегда будешь частью меня, лучшей частью». Мука, обжегшая его в первое мгновение, медленно отступала перед ощущением горького счастья от того, что он снова видит ее огромные, потонувшие в печали глаза и хрупко изогнутые скулы. «Сотовый мед источают уста твои, – вспомнилось ему, – млеко под языком твоим и аромат одежд твоих подобен благоуханию Ливана».

– Ты прекрасно выглядишь, – Бар Селла не знал, подумал ли он, или сказал это вслух.

– А вот молодой человек, спасший ребенка, – представил Гохберг.

– Да-да, – пробормотал Натан почти спокойно, так как это уже ничего не могло добавить к буре, сотрясавшей его.

– Но в тебе появилось что-то новое, какое-то выражение зрелости в еще недавно полудетских чертах, – продолжал свое мучительное исследование Натан и услышал слова врача:

– Однако у него трудности с визой.

– Выясните, чем можно помочь, – сказал замминистра помощнику, низенькому юркому человеку, который все время кивал головой.

– Я знаю, что это значит, – внезапно понял Бар Селла. – Ты стала настоящей женщиной, – и сжал зубы, осознав грубую правду, таившуюся в его открытии…

– Здесь особый случай, – настаивал Гохберг, и помощник добавил шепотом:

– Мы сообщали русскому послу о радиации в церкви, но он никак не реагировал.

Рав задумался, потом поднял голову вверх, как бы обращаясь к белому шару под потолком:

– Надо надеяться! – он помолчал секунду. – Есть организация, религиозная, которая на собственные средства лечит нуждающихся. Требуется только заявление о том, что вы… соблюдаете еврейские традиции… В общем, это формальность, так как помощь страждущему – превыше всего.

– А вы сами, – ядовито проговорил Андрей, тоже адресуясь к люстре, будто она была единственным средством связи между ними, – вы могли бы объявить, пусть формально, что признаете святую Троицу?

– Со мной дело обстоит иначе, – как всегда в минуту волнения голос Натана стал глубоким и певучим, словно на молитве. – Я верю в истинного Бога, в то, что Он – единственный источник и смысл бытия. Для вас же, материалиста… – Бар Селла сделал уже известный собеседнику пренебрежительный жест.

Подбородок Андрея окаменел, готовый отразить любое оскорбление:

– Спасибо за участие, но… Видите ли, и у меня есть принципы, несмотря на то, что я… я… – его сотрясала ненависть к этому холеному господину и языку, который не давал Андрею выразить свою мысль как должно.

– Эпикорос, – подсказала Юдит, прижимаясь к нему плечом.

– Да, эпикорос! – закричал Андрей, и это заставило, наконец, Бар Селлу глянуть в худое, измученное лицо русского.

Тогда рав устыдился собственного сильного тела и своего чиновного благополучия.

– Так или иначе, – произнес он, – желаю вам всяческого здоровья!

Внезапно, в каком-то широком, бесконтрольном порыве Бар Селла протянул Андрею ладонь, но она, непринятая, бессильно повисла в воздухе – и тут Юдит вспомнила все: их долгие беседы о смысле бытия, радость Натана, когда та вместе с ним поражалась какой-нибудь проникновенной фразе из Танаха, его смущенную влюбленность и ее предательство – и в следующее мгновение она подхватила его падающую руку и поднесла к своим губам…

После замминистра, первым посетившего раненного и сразу уехавшего из больницы, в послеоперационную палату позволили войти матери Сеньки и Кларе, которая намертво вцепилась в рукав Андрея, и его впустили тоже. Кто-то, забинтованный так, что оставались открытыми лишь сомкнутые белые веки и запекшийся рот, лежал на кровати, неподвижный и безмолвный. Това вскрикнула и беспомощно присела на край постели. Клара, прильнув к мужу всем своим маленьким телом, ласкала дрожащими пальцами, каялась в какой-то вине, говорила быстро о чем-то волнующем и тайном, известном только им обоим.

– Помнишь, – шептала она, не плача, потому что слезы кончились в ней прошедшей ночью, – как ты впервые пришел в нашу школу?

Она всегда пользовалась успехом у мальчишек. Хорошенькая, с тщательно причесанными рыжими волосами, Клара дружила то с этим, то с другим, но говоря с кем-нибудь из них, скоро умолкала, разочарованная, а веснушки на ее лбу и щеках казались многоточием к незаконченной фразе. Потом в класс ворвался – иначе не скажешь – неловкий увалень с головой, слепленной вопреки законам физиогномики. Усевшись на заднюю парту, он сразу стал подавать реплики – это был урок русского языка – а когда учительница спросила о роли глагола, уверенно заявил:


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации