Текст книги "Девять кругов любви"

Бар Селла отодвинул от себя назойливого репортера, сдержанно и вместе с тем решительно – так он, в сущности, ответил на его вопрос.

Мимо него бежали потные неопрятные женщины с плачущими детьми, чье число, похоже, удвоилось за время полета, и жирные мужчины, громко выражавшие свое ликование, тем более искреннее, что никто не проверял их разбухшие чемоданы. Все они благодарно, но не без опаски, кивали своему спасителю, а для Натана это была одна из немногих минут в жизни, когда он чувствовал себя счастливым. Он любил их, но сурово, требовательно, ничего не прощая – этому он учился у своего Бога. Мало кто принимал такую любовь – уж конечно, не его братья по вере, те, кого он чаще, чем других, упрекал в ханжестве и эгоизме, не матерые чиновники, брезгливо гонимые им с насиженных мест за взятки, и даже не женщина, ради которой он готов был пожертвовать своим саном и положением в обществе…

Юдит стояла перед отцом Андрея, настроенного если не враждебно, то достаточно холодно к будущей невестке, опутавшей сына, по мнению Дарьи, восточной хитростью. Тут Рюмин понял все. Она была совсем юной, девически непосредственной, хотя глубоко в себе несла и иное, тайное, отчего ее смуглость казалась тенью какого-то страдания, а узкие скулы словно гнулись под бременем тяжелых черных кристаллов глаз.

И Дмитрий Павлович вдруг обезоружено улыбнулся, заставив ее быстро прикрыть веки, чтобы не выдать слез…

Жене невестка не понравилась – ни странным лицом, ни стройным своим телом, подчеркивающим расплывшиеся дарьины формы. Однако ей захотелось сказать что-то положительное:

– Знаешь, она не похожа на еврейку, – и обиженно добавила, обнаружив в Юдит то, что для нее самой было пределом желаний:

– В ней чувствуется порода.

– Да, – согласился Дмитрий Павлович, поддерживая стремя ее любимого конька, которого она оседлала. – Вероятно, девочку нашли в лукошке по традиции, начавшейся с Моисея. В таком случае Коэны заслуживают всяческого уважения, потому что воспитали чужую девочку, как родную.

Он в высшей степени любезно пожал руки мнимым родителям Юдит, не разделявшим, впрочем, радости новоявленного родственника.

Но что бы ни делал и ни говорил сейчас Рюмин-старший, его внимание было сосредоточено на Андрее. Еще недавно беспечный, мечтательный парень стал на чужбине зрелым мужчиной с печатью какой-то светлой мысли на резко очерченном лице. Может быть, его изменила встреча с этой удивительной девушкой? – спрашивал себя Дмитрий Павлович.

Ему было понятно и больно знакомо то, что происходило между молодыми – их отчаянные усилия не касаться друг друга на людях, единоборство сына с пышным белым кружевным платьем, которое подобно пенящемуся прибою отдаляло его от желанного берега, и беззвучные движения воспаленных губ Юдит, шептавших что-то на своем языке – наверное, все о том же, о том же:

– Ламут, ламут, ламут алеха, ламут алеха, ламут алеха…

Когда-то Дмитрий Павлович сполна познал эту сладкую и разрушительную игру, но сейчас ощущал лишь усталое удовлетворение от того, что она ему уже недоступна…

Вокруг был шум, звучали поздравления, смех. Гости проходили по аллее задумчивых платанов в большой сад, к голубому балдахину, трепетавшему, пожалуй, больше от торжественности момента, чем от ленивого ветерка. Дальше была неувязка: раввин, которому надлежало сочетать молодых, еще отсутствовал и, наоборот, невеста, чье существование до хупы должно протекать как бы в невидимом измерении, стояла рядом с женихом.

Это не могло не огорчить приверженцев Галахи, и особенно родителей новобрачной. Мать, красноречиво жестикулируя, занималась последними приготовлениями к церемонии, указывала всем, что нужно делать – ломая в отчаянии пальцы, выговаривала мужу за еще не включенные светильники, возмущенно размахивала руками над головой официанта, не успевшего накрыть скатертями столы, энергичным движением, похожим на метание бумеранга, посылала молодых встречать новоприбывших, на этот раз – однокурсников Юдит с ее лучшей подругой Зивой, худой и бесцветной, и длинноволосым красавцем Амосом. Узнав, что до венчания музыки не будет, они включили собственный транзистор и начали танцевать с Юдит и Андреем.

Неподалеку настраивал видеокамеру все тот же Шмулик, огромный и лохматый, без которого не обходилось ни одно важное событие. Никогда ничему не учась, но смекалистый и вострый, он нахрапом овладел ремеслом телеоператора – безошибочно и быстро находил лучший ракурс, нужную диафрагму и контакт с выступающим – на иврите, английском и даже ломанном русском, а в конце смеялся:

– Хара-шо!

Каждый, кто хотел быть уверен, что во время съемки не будет упущен ни одни значительный момент, искал услуг Шмулика, и тот, полный сознания собственной значимости, вел себя одинаково бесцеремонно и с министром, как сегодня днем, и сейчас, на свадьбе у Коэнов.

– Папаша! – хлопал он плечу отца Юдит. – У меня мало времени! Пора начинать!

– Рав должен прибыть с минуты на минуту, – пояснила мать, такая же невзрачная и серая, как ее супруг.

– Ортодоксальный рав? – переспросил оператор и подумал: Очень сомневаюсь. Ведь жених – стопроцентный гой. Мне-то все равно, деньги я уже получил.

Внезапно у входа раздался крик, и Шмулик уже был там, снимая гостей, окруживших крохотную дочь Клары и Сеньки, но похожую исключительно на него свом красноватым и не слишком симметричным личиком.

– Любовь – лучшая копировальная машина! – заявил молодой отец, грудью загораживая коляску от любопытных.

Юдит воззвала к их старой дружбе:

– Сэнэчка, можно ее подержать одну минуту?

– Что? – ощерился тот, как собака, у которой хотят отнять щенка. – Да ведь она такая маленькая… ручки – одиннадцать сантиметров, ножки – шестнадцать, я сам мерил, – он прошептал в умилении: – Момэ шейнэ, – и чихнул, испуганно прикрываясь платком.

– Тебе тоже нельзя трогать Ханалэ, – ревниво вмешалась жена, миниатюрная и рыжая, еще больше похорошевшая после родов. – Ты уже заразил ее насморком, – Клара вытерла мокрый носик девочки.

– Нет, это она – меня! – оправдывался Сенька, потом подмигнул Андрею:

– Мы с дочкой – сопле-менники!

Хитрым маневром Юдит все же удалось завладеть новорожденной, и их сразу окружили растроганные женщины.

– Ты не выглядишь очень счастливым, – заметил Андрей, когда они остались одни.

– Жутко поссорился с Иосифом. Узнав о вашей свадьбе, он чуть не сошел с ума, назвал тебя обманщиком, угрожал обратиться в раввинат, чтобы не допустить этого. Знаешь, его семья погибла во время войны, и он ненавидит немцев и русских.

– Мы-то тут причем? – хмуро спросил Андрей.

– Иосиф уверен, что если бы Красная Армия вовремя захватила город, где были его близкие, то они остались бы живы. Думаю, у него паранойя. Про Ханалэ сказал, что нацисты сделали бы из нее… мыло… и что я напоминаю ему то время.

– Почему?

Сенька вздохнул:

– У меня есть доля в одной небольшой фабричке, где делают пластмассовые мыльницы. Но как только я вошел в дело, она перестала давать прибыль. Что ни предпринимаю – деньги летят на ветер.

Сенькины толстые губы скривились:

– Сражаюсь с ветряными мЫльницами.

И не поддержал друга, который залился смехом…

Тут Андрей радостно вскрикнул, увидев – а больше услышав – профессора и своих коллег.

Георгий Аполлинарьевич, громко выражая свое удовольствие, облобызал жениха, а невесте преподнес изящную камею: одинокая пальма среди желтых песков – восемнадцатый век, благоговейно пояснил он.

– А что с вашим отъездом?

Тот вытер платком вспотевшую лысину:

– Я решил повременить, пока не получу икону в собственные руки. И знаете, обещали отдать, как здесь говорят – после праздников. Я пригрозил им международным скандалом! – грозно объявил он всем гостям. – Но вы-то, Андрюша! Я уж не знаю, что сказать о том, как вы вынесли ее из церкви – геройство это или безумие?

Ребята недоуменно оглядывали пустые столы:

– Слушай, у вас что, объявили голодовку?

– Есть буфет, – виновато объяснил Андрей, – а горячую еду подадут после хупы.

Острая язвительная физиономия Владимира помрачнела:

– Ну, это все, – он еле сдержался, – местные штучки!

Толстяк Саша упрекнул:

– Мы думали, что ты, венчающийся раб божий, угостишь нас чем-нибудь нашим, славянским, и тогда будут благословенны кресла, – он сел, отдуваясь, – то есть чресла твои!

Все трое неистово били поклоны, причитая:

– Хлеб наш насуШенный даждь нам, господи!

– И даждь нам дождь, погибаем от лета ж'аркого!

– И жарк'ого, жарк'ого!

– Обязательно из свининки, прости нас грешных!

– Да тут все кошерное, – улыбнулся жених.

– Продал ты истинную веру, – сокрушенно сказал Владимир, – за тридцать шекелей, или как там теперь по курсу?

– К счастью, мы предварительно приняли на грудь за твое здоровье, – Иван, высокий и тощий, отогнул пиджак, где прятал уже начатую «Московскую». – Тут, конечно, на всех не хватит. Сколько нас? – уже под градусом, он стал сосредоточенно загибать пальцы: – Мы трое, Андрей, – и подозрительно глянул на Сеньку:

– Ты тоже будешь?

Тот засмеялся:

– Я принесу еще.

Он исчез и быстро вернулся, держа в руке белую бутылку, но с надписью на иврите.

– Спасибо тебе, добрый человек!

– Игемон, – добавил Сенька.

Археологи не могли скрыть удивления. Иван поразился:

– Ты знаешь «Мастера и Маргариту»? За это нужно выпить особо. Пойдемте-ка вот туда, за кусты…

Потом, сделав большой глоток, Владимир спросил:

– Отрок, если уж ты такой знаток Булгакова, не поведаешь ли нам, лыка не вяжущим, что означают черти в его романе? Даже известные критики переругались друг с другом из-за этого… Ты понял или ударить тебя снова? – тоже щегольнул он цитатой.

– Не бей меня! – Сенька как бы заслонился от бича кентуриона Крысобоя, потом посерьезнел. – Ну что ж, я думаю, что и Сатана, и дьяволята поменьше – это вечные понятия о прекрасном, о чести и добре, которые коммунисты извратили. А когда странные гости улетают из Москвы, они преображаются и снова становятся теми, кем были на самом деле – символами красоты и благородства.

– Наш человек! – сказал Саша товарищам и придвинулся к Сеньке. – Брат, а на кой тебе дался Ершалаим? Ведь ты, как я вижу, наш, по образованию, культуре.

– Да, – задумчиво проговорил тот, – когда-то я тоже так думал…

И Сенька вспомнил, как был влюблен в учительницу, Зою Михайловну, похожую на богиню какого-то древнего скульптора, величественную и недоступную. Но порой она сходила со своего пьедестала, становясь живой и милой – когда улыбалась, и он из кожи лез вон, чтобы рассмешить ее…

Это случилось в пятом классе: в его годовом табеле отец, водрузив очки на толстый нос, обнаружил четверку по истории.

– Почему? – последовал ядовитый вопрос. – В каждой четверти пять, а общая – четыре?

Сеньке тоже было неприятно, но отец просто вышел из себя, забегал по квартире, велел матери отгладить свой единственный костюм и, стягивая на животе куцый пиджачок, потащил упирающегося сына в школу. Признаться, родитель всегда казался ему странным, далеким от реальности и подчас смешным человеком. Не получив образования, он узнавал мир по ветхим книжкам, которые, наверное, учили его, как жить. Мы люди маленькие и чужие всем, твердил он, и должны отстаивать то немногое, что у нас есть – свои достоинства и права. И он действительно ни в чем и никому не уступал. Как-то после уроков Сенька заглянул к нему в мастерскую, чтобы вместе идти домой. Тут в дверях появился мужчина со старыми сапогами, но отец твердо заявил, что его рабочий день окончен. Посетитель взмолился: сколько времени займет починка подошвы? И получил такой ответ: а сколько времени занимает наша жизнь?..

К счастью, в учительской была только Зоя Михайловна. Она невозмутимо выслушала отца, хотя его трагикомичные, отчаянные жесты могли насмешить кого угодно. Потом сказала:

– Математически вы правы. Но речь идет об истории русского народа, которую можно понять… только изнутри… – легкая заминка говорила, что ей не хочется кого-либо обидеть, – через единую судьбу… Вот почему это так хорошо описал Карамзин, а не другой…

Краска залила отцовские щеки, а речь стала более шепелявой, чем обычно:

– Если я… пожалуюсь министру… он, кажется, татарин… Вы и ему расскажете… я извиняюсь… о Карамазове?

И это произошло: знаменитая улыбка, словно тайная лампа, осветила изнутри лицо Зои Михайловны и сделала его неповторимо прекрасным:

– Хорошо, дайте табель, я исправлю.

– Нет! – шепотом закричал отец. – Я очень извиняюсь… Я сам способен исправить отметку. Нам нужен новый табель!

Они стояли друг против друга, разные люди, разные миры: ее – большой, красивый и всегда правый, и их – вечно обиженный и жалкий. Странно, но в классически правильных чертах учительницы, в плавных движениях ее полного тела не было никакой неприязни к отцу, а Сенька… Сенька ненавидел его до боли в сжатых зубах.

– Пусть будет по-вашему, – произнесла Зоя Михайловна устало. – Вы получите новый табель.

Отец попятился назад, шаркая стоптанными, как у всякого сапожника, ботинками, и вдруг из его горла вырвалось что-то похожее на стон:

– Боже мой… Вы же интеллигентная женщина… Неужели вам не стыдно? – и не мог не добавить: – Я извиняюсь…

Он искал поддержки у сына, но тот не подошел к нему, чтобы учительница не увидела, как они оба похожи. Сенька хотел быть иным, русским… как эти археологи, допивавшие последние капли водки на свадьбе Андрея.

Внезапно Сенька заметил жену, стоящую возле группы студентов. Амос, Амос, – говорили девушки, приглашая танцевать стройного красивого парня, но он, улыбаясь, подошел к огненноволосой Кларе – и вот они оба кружатся в быстром танце, а Сенька стоит поодаль, одинокий и мрачный…

Деятельный Шмулик, сняв эту сцену, перешел к Рюмину-старшему и профессору, сидящим рядом.

– Так вы и есть тот знаменитый адвокат, на которого молятся все преступники? – громогласно спросил Георгий Аполлинарьевич.

– Комплимент весьма сомнительный, – покачал седой головой Дмитрий Павлович. – Не стану оправдываться, а просто расскажу вам об одном случае… Студент гулял по вечернему городу со своей подругой. Была весна, только что прошел легкий дождь, молодой человек мечтал о чем-то вслух. Дорогу им пересекла подвыпившая компания, которая стала издеваться над влюбленными. Наконец, их главарь пообещал отпустить парочку, если очкарик вычистит его сапоги, заляпанные грязью. Студент высокомерно отвернулся. Негодяй бросил его на землю, выхватил финку, и когда тот оттолкнул его, ударил острым лезвием. Смерть наступила через несколько минут…

Дмитрий Павлович помолчал.

– Бандитов нашли. Их родители предлагали мне большие деньги, чтобы я взял на себя защиту, но я отказался. Я ничего не мог сказать в пользу преступников, а кривить душой не хотел.

Эти слова вызвали бы у профессора ироническую усмешку, если бы не мягкий голос Рюмина, его искренняя, почти интимная манера выражать свои мысли.

– Вы не похожи на защитника из кинофильма, ловкого и агрессивного, – бесцеремонно заявил Георгий Аполлинарьевич.

– На самом же деле, – сказал тот, – многое решает сочувствие адвоката к обвиняемому, когда он, конечно, этого заслуживает… Однако причина моего отказа крылась не в преступлении, а его жертве, ваша честь, – проговорил Рюмин, словно и сейчас стоял в зале суда. – Убитый учился на астрофизическом факультете, и еще на первом курсе поражал всех оригинальными идеями о строении мироздания. Его ждала работа в лучших обсерваториях у нас и заграницей. И вот за какие-то туманные представления о человеческом достоинстве он пожертвовал необыкновенной жизнью, карьерой и этой девушкой, которая…

Дмитрий Павлович запнулся, не смея признаться собеседнику, что она напоминала ему ту, уже не существующую, и поэтому все это дело как бы касалось его лично…

– Знаете, я вдруг перестал что-либо понимать. Кому, как не ему, молодому астроному, было не знать, что наша Земля всего лишь микроскопическая точка в просторах Вселенной. Мириадам разумных существ, населяющих бесконечное пространство, – что им идеалы лучших из людей: Христа, принявшего смерть за грехи человеческие, Джордано Бруно, взошедшего на костер за свои убеждения, Татьяны Лариной, пожертвовавшей любовью из верности супругу?

А здесь, на собственной многострадальной планете, разве поступок студента оценит та половина землян, что пребывает в бреду язычества и фундаментального ислама? Даже в нашем узком, просвещенном мирке – кто не потешался порой над этими не повзрослевшими детьми, несостоявшимися пророками, а то и просто безумцами, которые зовут всех в какое-то иллюзорное будущее, губя свое собственное?..

Светлые усы Рюмина топорщились, выражая его недоумение и досаду.

– Знаете, меня тогда страшно возмутила легкость, с какой молодой человек подставил себя под нож. Ну, ладно, унизился бы перед этим подонком, ну, ушла бы от него любимая – можно ли это кинуть на весы против жизни! Но иногда я думаю о нем иначе – с завистью, что ли, к его готовности пожертвовать всем ради прекрасных, но абстрактных принципов, как один из героев, о которых мы сейчас можем читать только в старых романах… У меня все, ваша честь!

– Да, – кивнул профессор, – последний из могикан! – и вдруг поинтересовался: – А вы не помните, какой череп был у убийцы?

– Это важно? – улыбнулся Дмитрий Павлович.

– Чрезвычайно!

– Ну, голова как-то грубо обтесана, лоб узкий и скошен назад.

– Так я и думал! – захохотал Георгий Аполлинарьевич, довольно потирая ладони. – Понимаете, человек возник в борьбе двух первоначальных видов. Один, умственно более развитый, вытеснил другой, хотя последний превосходил его физической силой и отличался свирепой жестокостью. Все это было установлено учеными, обнаружившими скелеты и остатки нехитрой утвари в древнейших раскопах. До сих пор считалось, что наши предки, кроманьонцы, полностью уничтожили своих диких противников, неандертальцев, но сейчас кое-кто начал сомневаться в этом, находя среди современных людей такие явные признаки принадлежности к вымершему виду, как скошенную назад лобную часть черепа, массивное надбровье и неспровоцированную агрессивность. Возможно, в те древние времена какие-то группы побежденных ассимилировались с победителями. Вы не задумывались над тем, почему вместе с развитием цивилизации не уменьшается число бандитов, насильников, всякой мрази, сопротивляющейся прогрессу? А потому, что в наших генах осталось темное наследие неандертальцев!

Лысина профессора счастливо блестела, когда он делал такой пессимистический вывод.

– А вот среди этих маленьких существ нет ничего подобного! – улыбаясь, он наблюдал за легкой изящной бабочкой, которая беспечно порхала над ними. Она села на плечо Рюмина, потом полетела дальше и опустилась на камеру Шмулика. Тот досадливо прихлопнул ее ладонью.

– Неандерталец! – сокрушенно пробормотал профессор. – Quod erat demonstrandum…

– Андрюша, – спросила мачеха. – Тебе понятно, о чем говорит профессор твоему отцу? Кстати, папа привез тебе толстый пакет денег, а я – последний прижизненный сборник Блока. Я хотела приобрести его на аукционе для нашей библиотеки – у нас есть фонд для раритетных изданий – но схитрила и решила подарить тебе, на свои средства, конечно.

Она перелистывала пожелтевшие страницы с чувством, которое ей не позволялось выразить в отношениях с Андреем.

– Вот, мое любимое:

 
Так мчалась юность бесполезная,
В пустых мечтах изнемогая,
Тоска дорожная, железная
Свистела, сердце разрывая…
 

– читала Дарья, пряча влажные глаза. –

 
Да что, давно уж сердце вынуто!
Так много отдано поклонов,
Так много жадных взглядов кинуто
В пустынные глаза вагонов…
 

Андрея вдруг охватило чувство вины перед этой женщиной, к которой он так и не привязался душой, потому что для него, осиротевшего в семь лет, появление Дарьи было больно связано со смертью матери.

– Спасибо, – сказал он, одним этим словом осчастливив ее.

– А у тебя хороший вкус, – сказала мачеха, глядя на Юдит, проходящую мимо с Зивой. – Твоя невеста очень славная… – потом добавила жалобно: – И ничего, что она еврейка, правда?

– Ничего, – утешил ее он, улыбаясь…

Юдит стояла у круглой яркой клумбы, стараясь расправить покореженные цветы жасмина, как тогда, в сквере, при первой встрече с Андреем.

– Ты знаешь меня давно – говорила она Зиве, тощей и почти без признаков пола. – Я росла спокойной и беспечной девочкой, весь простой уклад жизни – навсегда установленные правила, чтение Танаха, молитвы – защищали меня, словно надежные стены. И вдруг я обнаружила дверь в какую-то другую реальность, красочную, пугающе свободную и не ограниченную ничем. Но у меня нет ни малейшего иммунитета к этой вседозволенности, и потому каждая новая встреча, слишком откровенное слово изматывают меня, как тяжелая болезнь. И вместе с тем я уже не могу вернуться назад, под защиту Бога…

Зива понимающе кивнула.

– Очень жарко, – сказала Юдит. – Давай выпьем чего-нибудь.

Они подошли к буфету, где высокий крепкий парень расставлял на полках всевозможные бутылки и коробки.

– Нельзя ли нам апельсинового сока?

– Желание невесты – закон! – тот открыл крышку большой бутыли. – Вот самый свежий.

Глаза его, цвета майского меда, тепло разглядывали Юдит:

– Значит, это твоя свадьба. Поздравляю! Подумать только, я три года был за границей, окончил пару курсов в университете, бросил, вернулся домой, а здесь ничего не изменилось. Ты по-прежнему очень красива. Вы, женщины, каждый раз возрождаетесь, что бы ни случилось раньше.

Зива, почувствовав себя лишней, сказала:

– Не забудь, послезавтра начинается семестр! – и отошла в сторону.

– Что смотришь? Миха я, – напомнил парень Юдит. – Твой жених, конечно, не слышал обо мне?

Та растерянно пробормотала:

– Вы меня путаете с кем-то!..

– Разве такое спутаешь! Например, розовую родинку под твоей левой грудью?

Юдит в ужасе попятилась назад.

– Погоди! Скучно тут. Хочется поговорить, не с тобой, так с твоим будущим мужем, – михины пальцы ласкали гладкую поверхность бутыли, вкрадчиво опускаясь от ее горла вниз. – Я так хорошо помню те короткие встречи в парке за нашим домом, когда ты приходила к моей соседке, раббанит. Ты просто теряла голову от того, что я делал с тобой. Мне везло на женщин, но ты была особая – сама невинность. Да, я виноват, что уехал, не сказав ничего. Просто ты боялась последствий и хотела замуж, а я – убежденный холостяк.

– «Орли, – билось в мозгу Юдит. – Такая кроткая, скромная, не может быть!» – Она хотела крикнуть: это не я, ее и звали иначе, – и вспомнила, что они, близнецы, часто в шутку менялись именами… Но разве она сама оказалась большей скромницей, чем Орли? Нет, обе они совершенно похожи…

– Узнала? – осклабился Миха. – Ну и ладно… А после, надеюсь, увидимся, когда ты сравнишь мужа со мной. Или уже сравнила?.. Да он и не муж тебе. Видишь, все расходятся. Рав-то не явился!

Скрытый за ветвями сосны, Шмулик не сводил объектива с Юдит, интуитивно чувствуя, что теперь будет самое главное, настоящий спектакль: вот она пошла назад и вдруг заметалась, охваченная острой жалостью к себе и сестре, наверное, много страдавшей от этого человека, и тогда что-то произошло, какая-то последняя грань, которая и раньше не четко отделяла ее от Орли, растаяла, исчезла, и то была она, Юдит, в парке, под такой же расплывчатой луной, с Михой, боже мой, с Михой, и чувствовала его жадные пальцы и поцелуи на своем теле… Юдит! – звал издали спасительный голос, и она словно очнулась от больного сна и увидела, что и наяву все другое: сад, еще недавно полный гостей, опустел, остались только близкие: мать, надломнено припавшая к отцу, Андрей, который печально смотрел на нее, какие-то люди тушили гирлянды цветных огней, разнимая хупу, почему, прошептала Юдит и стала вырывать из грубых рук голубое полотно балдахина, а Шмулик был уже рядом, смотри на меня, требовал он, мне нужно твое лицо, она, не понимая, безвольно повернула к нему полные муки глаза, так, крикнул он, великолепно, еще секунда – все, снято! – и расплылся в улыбке:

– Хара-шо!