Текст книги "Девять кругов любви"

Глава шестая

Дверь была приоткрыта и легко подалась внутрь, не привлекая внимания Юдит, которая сидела на полу, печально сгорбившись, словно совершая «шиву», неделю траура по умершему.

Андрей склонился к ней:

– Не расстраивайся! Мы можем обвенчаться на Кипре!

Тут он заметил в ее руке ножницы, а у ног какую-то одежду.

– Что ты делаешь?

Очевидно, тем же интересовался и Гекко. Расположившись рядом, маленькая ящерка следила за каждым движением хозяйки, розовая от любопытства.

– Это грязное, – с отвращением пробормотала Юдит и начала резать лежащее перед ней платье.

– Как, ты только недавно у матери все выстирала и выгладила!

Та молча продолжала свое дело.

– Погоди, – Андрей остановил ее судорожно сжатую ладонь, – что-нибудь случилось?

И Гекко ответил за нее, взволнованно меняя цвета:

– Да, да!

Юдит попыталась высвободиться и ахнула, уколовшись. Она поднесла оцарапанный мизинец ко рту, но капля крови, как живая, увернулась и соскользнула ей на грудь, чего Андрей, конечно, не мог допустить. Его губы накрыли живой рубиновый комочек, а потом коварно овладели горячим и всегда бунтующим соском.

Она отпрянула назад.

– Не касайся меня… Я нечистая…

– И ты тоже! – засмеялся Андрей. – Может быть, здесь необходимо сделать дезинфекцию?

Юдит оставалась серьезной.

– Милый, я виновата перед тобой, – пробормотала она, мучительно сжимая руки, отчего на пальце снова выступила красная капля.

Рот Юдит дрогнул в усмешке:

– Наши мудрецы считают, что кровь человека – его душа. Видишь, какая она темная. Наверное, в ней отражается то гадкое и стыдное, в чем я не признавалась никому, даже тебе… – Она внезапно охрипла. – Так вот, несколько лет назад на моем пути встал человек. Я ходила учить Тору к раббанит, и он ждал меня в парке. Не помню точно, как все произошло. В памяти остался только его тягучий медовый голос и еще такие же липкие ладони, а потом… меня будто ужалила пчела…

Юдит застонала.

– Где ты был тогда, Андре? Почему я не узнала тебя первым?

Тот почувствовал, что задыхается. Ему показалось, что это от приторного запаха розмарина, и он резко распахнул створки окна. Но легче не стало. В комнату ворвалось горячий порыв ветра, на мгновение как бы ослепивший Андрея.

– Не может быть… – еле слышно проговорил он. – Ты так откровенно рассказывала о себе… о своем детстве, сестре, Натане… и забыла небольшую деталь – что тебя кто-то обманул или взял силой, что ты… ты…

Еще не уверенный в реальности происходящего, он искал слово на чужом языке, чтобы не слишком оскорбить ее, но Юдит, в которой никогда не умирал педагог, подсказала самое презрительное:

– Муфкерет.

– Постой, – почти умолял он, – а тот вечер… здесь, на диване… тебе было так больно… – И вдруг добавил с неожиданным цинизмом. – Впрочем, физиология женщины – сплошная загадка. Говорят, ей ничего не стоит скрыть даже то, что в прошлом она была…

– Менувелет, – беспощадно бросила Юдит.

Оба, несчастные и потерянные, не замечали трагикомичности их диалога, где Юдит в порыве самобичевания требовала от Андрея нетерпимости к ее прошлому, и наоборот, тот искал смягчающие обстоятельства.

Наконец он сдался:

– Что ж, вы, евреи, не зря прячете душу поглубже, чтобы никто не догадался о сущности человека. Может быть, она действительно в крови, а не в лице, – Андрей безнадежно, словно в последний раз, глянул в черные наивные глаза Юдит, не замутненные недавним признанием, и чистый рисунок тонких скул. – Оно может выражать ангельскую невинность, даже если за ним скрывается… Нет, не говори ничего! – испугавшись, крикнул он, но она уже не могла сдержаться и произнесла с отвращением:

– З… з…

Звенящий звук как бы застрял в ее сжатых зубах, потому что так начиналось слово «зона», проститутка, которое она не смела выговорить, то, что при чтении Танаха девушкам нельзя было произносить вслух, а рекомендовалось немедленно перейти к следующему тексту, и Андрей тоже не хотел слышать его и попятился к двери, чуть не наступив на ящерку, метавшуюся между ними в попытке примирить непримиримое.

Выбежав на улицу, он быстро зашагал вперед в лихорадочном смятении чувств, и каждое из них кричало о своей боли. Казалось, Андрей точно знает, куда идет, но на самом деле его гнало желание уйти, убежать подальше от дома, словно пространство, как и время, способно лечить раны.

Невдалеке терпеливо ждал его старенький «Форд», который одиноко стоял у обочины и тоже, казалось, грезил о дальней дороге.

Включив мотор, он рванул с места, на полном газу одолел подъем и понял, что уже в Иерусалиме, только когда почти бессознательно затормозил у светофора, где в полуметре от него пешеход пересекал улицу. Опустив стекло, Андрей долго извинялся, потом понял, что ехать дальше не может. Он оставил машину у киоска с огромной надписью «Король фалафеля», отдышался, выпил ледяной воды.

– Ты где на права сдавал? – угрюмо спросил продавец. – Небось, в России?

– Ладно, – оборвал его Андрей. – У тебя свое королевство, у меня свое.

Он безвольно побрел за зеваками, которые слонялись по узким переулкам мимо скучных, лишенных какой-либо фантазии реклам магазинов. Дюжий парень задел его мощным плечом и лениво повернул к нему квадратную физиономию, выражавшую превосходство и насмешку – так, наверное, смотрят счастливые любовники на обманутых мужей.

– Не этот ли, – мелькнула злая мысль, – не эти грубые руки… – ему не хватало слов.

Всегда послушное воображение Андрея взбунтовалось против его воли, и он не мог представить себе любимое лицо Юдит, ее смугло-золотистое тело в объятиях другого.

– Никудышный из меня Отелло! – сокрушенно подумал он, чувствуя, однако, какое-то облегчение.

Андрей остановился перед витриной с подвенечными платьями. Глядя на пластмассовую невесту, одетую во все белое, он пытался урезонить себя:

– Но ведь то, о чем рассказала Юдит, случилось до нашей встречи с ней. Разве у меня раньше не было девушек?

За углом, на площади, обсаженной пушистыми липами, он увидел уже знакомых ему индусов или цыган. Слепой старик, с большой копной седых волос, опирался на руку темнокожей женщины, которая сейчас, возможно, из предосторожности, скрывала под большой серой шалью традиционный наряд – красную блузку и ветхую юбку, грозившую немедленно распасться на массу цветных лоскутков. Иногда она что-то сердито говорила своим шустрым ребятишкам, чье число не подавалось определению, потому что они, ни секунды не стоя на месте, мгновенно исчезали вопреки позитивным законам и вновь материализовывались, счастливые и замечательно грязные. Зато чистым золотом блестели на ее груди всевозможные украшения и ярче других – тонкая цепочка с алым, в форме сердца, камнем.

Как водится, она предлагала встречным предсказать их судьбу, а отец для убедительности трогал каждого изможденной рукой: когда-то, на далекой родине, его предки были объявлены неприкасаемыми, но никто не запрещал им прикасаться к другим. Впрочем, прохожие, подавленные гнетущим зноем, не проявляли особого внимания к экзотическому семейству, и только светловолосая девушка в подъезде двухэтажного здания не отрываясь смотрела на кровавое сердечко у открытого ворота цыганки.

– Тина! – пробормотал Андрей, поняв, что ноги не случайно привели его сюда. Уж у нее-то есть ответы на все вопросы!

На мгновение взгляды обеих женщин встретились, и старшая сразу овладела ситуацией. Сняв с себя то, что так привлекало Тину, она внезапно потеряла всякий интерес к окружающему и словно впала в какой-то транс: помутневшие глаза чуть косили в сторону девушки, пальцы искусно играли блестящей цепочкой, которая сплеталась в странные, таинственные узоры, а Тина как завороженная повторяла эти движения, приближаясь к цыганке спотыкающимся шагом. Наконец, шумно вздохнув, она остановилась возле нее:

– Этот красный камешек!

Та, как бы очнувшись, поправила, слабо усмехаясь:

– Рубин, рубин. Спроси у отца, он никогда не врет, – в последних ее словах явно прозвучал упрек.

Старик прошамкал:

– Из священного храма Тадж-Махал, – и попросил. – Пойдем, Зара, я устал.

Последовал тинин классический вопрос:

– Сколько он стоит?

– Пятьсот! – уже окрепшим голосом объявила Зара.

– Что? – переспросила Тина возмущенно и в то же время радостно, так как уже ощущала эту изумительную вещь на своей шее. – Но… у меня нет сейчас столько. Может быть, дома… Я живу напротив.

Цыгане – надо отдать должное их выдержке – не слишком поспешно двинулись за девушкой, и Андрей, до сих пор скрытый телефонной будкой, тоже. Сквозь низкое окно, неплотно прикрытое жалюзи, он видел продолжение комедии: вот Тина суетливо что-то ищет в шкафу, роется в сумочке, Зара кладет на стол легендарное сокровище, и дальше – хорошо разыгранный финал: в комнату с гиком врываются невесть где пропадавшие дети, хватают с полок разные безделушки, которые, казалось, тут же тают в воздухе.

Тогда Андрей закричал: «Полиция!» и ринулся вперед.

Результат удивил его самого.

Страх, глубокий, не наигранный, исказил темную физиономию Зары. Забыв о цели своего визита, она торопливо тянула к выходу шумное потомство. Старик, однако, не спешил. В его вздыбленных волосах и языке, облизывающем сухой рот, было что-то эйнштейновское. Внезапно он преобразился, словно понял, что все относительно. Глядя впереди себя ясными здоровыми глазами, он вырвал из рук Тины единственное, что она успела найти – пятьдесят шекелей, и удалился.

Та ликовала:

– Ах, Андрюша, ты так вовремя! Дай я тебя поцелую! Сэкономил мне уйму денег!

– Разве тебе не хватает? Я слышал, ты снимаешься для порножурнала.

– Эротического, – строго покачала она головой.

– А велика ли разница?

– Теперь уже нет: то и другое запрещено какими-то импотентами в кипах.

– Что же ты будешь делать?

Ее голубые глаза стали совсем светлыми:

– Уеду домой.

Андрей засмеялся:

– Может быть, это не так уж плохо? Во всяком случае чище, а?

– Ну ладно. – Тина надула губы. – Лучше помоги мне открыть цепочку. Кстати, что привело тебя сюда, такого женатого? – спросила она, хотя знала только одну причину, которая заставляет мужчину придти к женщине. Впрочем, их с Андреем не связывали никакие обязательства. Поэтому он не посвящал ее в свои отношения с Юдит, а Тина умолчала о недавнем знакомстве с неким романтичным юношей из Франции. Хотя он, как выяснилось позже, оказался евреем, но был красив и скромен, чего нельзя ожидать от настоящего парижанина. Несколько часов кряду читал Тине наизусть стихи Бодлера о любви. Сидел и мучился, стараясь перевести все это. Она не выдержала: может быть, удобнее переводить любовную поэзию в постели? Тот ужасно смутился, но ничего, показал себя неплохим переводчиком…

– Я зашел за своими книгами, – легко проговорил Андрей.

– Конечно, – поспешила она принять его объяснение. – Правда, я не успела их прочесть. Да и желания нет. Литература для меня ограничилась школьной программой. Слишком она далека от жизни. Например, у Чернышевского: «Не дай поцелуя без любви». И тут же – пушкинская Татьяна, светлая душа. Выйдя замуж, она отказала возлюбленному. А ведь ей, дорогой мой, не только что поцелуй, а всю себя пришлось отдать нелюбимому человеку! Как же эта невинная барышня, не любя, легла в постель со стариком?

Андрей по старой привычке не слишком вслушивался в рассуждения бывшей подруги. Возясь с хитрым замком, он все больше удивлялся своему присутствию здесь. Какую власть имело над ним раньше ее бело-розовое гибкое тело, если он терпел все это – сингапурские пейзажи, купленные на центральной автостанции, глазастые павлиньи перья в вазочках, а также коллекцию фарфоровых слоников мал-мала меньше. Но самым невероятным был ковер, вытканный сверкающими нитками, где сошлись вместе нежная голубка, гладкая змея и игривая, почти женственная львица – странная аллегория, в которой угадывался тайный чувственный смысл.

– Готово! – в голосе Андрея звучало растущее раздражение. – А теперь сделай доброе дело, выбрось в мусорное ведро это и все другие твои безделушки!

Тина, ничуть не обидевшись, проговорила с рассеянной улыбкой:

– Ты мало знаешь обо мне… Родители мои жили в бедности и не баловали меня игрушками. И все же я росла жизнерадостным ребенком, сама мастерила себя куклы из тряпья и не завидовала богатым подружкам. Однажды, когда мы с мамой поднялись на чердак, я нашла маленькую бумажную корону, выброшенную, наверное, прежними жильцами. Ее украшало множество разноцветных камешков, и они сказочно блестели в пыльных лучах солнца. Я была на седьмом небе, и это чувство охватывает меня всегда при виде сверкающих украшений, пусть даже дешевых. Я знаю, что меня обманывают, но ничего не могу с собой поделать, останавливаюсь и покупаю.

Тина примеряла у зеркала новую драгоценность, не забывая и прежние – серьги и кольца, начесывала короткие льняные волосы вверх, улыбалась, охваченная тихой радостью, словно была еще там, на пыльном чердаке своего детства, которое быстро окончилось, потому что кто-то, циничный и ловкий, посмеялся над ее наивностью и научил, как нужно жить в мире мужчин…

– Жаль, что сердечко не бирюзовое, – вздохнула она. – Подошло бы к цвету глаз!

– Разве сердце бывает голубым? – спросил Андрей с неожиданным сочувствием.

– Да, холодное сердце… Все мои выходки – это от желания почувствовать что-нибудь не только… эрогенными точками… Но – Бог обделил. Множество женщин, невзрачных, кожа да кости, влюбляются насмерть, но не я… Завидно. А ведь у меня есть все для любви, даже в избытке, правда?

Тина жалко рассмеялась:

– Знаешь, возможно, этот камень действительно из храма. Жжет как-то странно, и голова кружится. Уж древние индусы знали, чем растопить лед в груди… – кама с утра и кама с вечера…

Андрей понял, что самое время прощаться:

– Погоди, я еще не отблагодарила тебя за подарок… Ты ведь интересовался разницей между эротикой и порно? Могу объяснить…

Внезапно толкнув Андрея на ковер, Тина стала ранить его лицо горячим ртом, извиваться и стонать, и она была не одна: томная голубка жалась к нему шелковым крылом, змея сжимала шею упругими кольцами, жадные львиные лапы царапали тело, а в ушах стоял крик изнемогающих павлинов…

И все напрасно.

– Да что с тобой? – возмутилась Тина.

Он молчал, явно довольный собственной несостоятельностью. Потом сказал:

– Я не за этим пришел.

– Ага, проблемы с молодой женой?

Тина принесла граненную бутылку, рюмки.

– Можешь по-прежнему довериться мне. Говори.

Она слушала его взволнованный голос, медленно погружаясь в прошлое, где полное откровение не тяготило их, потому что все, что они хотели друг от друга, было так просто. Как-то на институтском балу Тина издали оценила его крупно вылепленную голову в прядях негнущихся, металлического оттенка волос и твердый, словно тоже из металла, подбородок, подошла и предложила:

– Не хочешь ли пригласить меня танцевать? Ты мне нравишься. Остальное, как и в танце, дело техники.

На ее великолепное, из теплого мрамора лицо падали блики от стеклянных бус, счастливо купленных у случайного торговца.

Андрей был не в форме тем вечером, простужен и тянул носом, но Тина все же увела его к себе. Потом, лежа рядом, прошептала:

– Сопливый любовник…

Тина улыбалась и своим воспоминаниям, и рассказу Андрея:

– Вот как! Значит, развеяна еще одна сказка о непорочной принцессе. Немного опыта, и любая из нас заставит мужчину поверить в чистоту наших чувств и плоти. Но, отмечу с сожалением, вряд ли твоя Юдит такая. Не то, чтобы она очаровала меня: я вообще не люблю евреев. Посмотри вокруг – сплошное средневековье! Пример: Гила, хозяйка моей квартиры. Неопрятная, вульгарная старуха – и что же? Ее воротит от моих коротких юбок и гостей. У нас, говорит, девушки ведут себя иначе. Они воспитаны матерями, которые выходят замуж не для удовольствия, а продолжения рода. Порядочной еврейке, заявляет Гила, первый плотский опыт кажется таким низменным, что не позволит повторить его с другим. Это словно специально сказано о твоей жене. Она настолько старомодна, что будь у нее кто-нибудь раньше, не отдалась бы тебе никогда!

Воспрянув духом, Андрей смотрел на Тину, как на оракула, предвещавшего спасение. Его не раз поражала непосредственность, с какой она, отрешившись от своего мещанства, вдруг начинала здраво рассуждать о самых запутанных вещах. А та все глубже погружалась в дебри женской логики:

– Что же до ее странного признания… может быть, все дело в наивности или невежестве. Мою подругу из четвертого класса поцеловал парень, и та испугалась, что придется делать аборт…

Выпив еще рюмку бренди, Тина залилась всезнающим опытным смехом, а Андрея захлестнула тоска по той, беспомощной и неумелой.

– Ну, теперь уходи, – вдруг резко сказала она. – Не очень-то приятно хвалить другую бабу. Хотя могу сделать широкий жест – подарить ей какой-нибудь красивый камешек. Брезгаешь? Думаешь, они все поддельные?

Долго сдерживаемая обида вырвалась, наконец, наружу:

– Что ж, ты ведь и жену осматриваешь так и сяк, не веря, что она настоящая. Это так мелочно, не по-дворянски, а?

Она могла бы наговорить еще множество неприятных вещей, но его спас звонок мобильника.

– Да, да, – промямлил Андрей. – Скоро буду, – и бросил Тине с облегчением. – Ко мне приехал отец. Я обещал свозить его на Кинерет.

Почувствовав прилив бодрости, он дружески поцеловал ее в возмущенную щеку.

– Ну и пошел к черту! – отвернулась она…

Дмитрий Павлович и Дарья сидели в кафе перед гостиницей, вокруг которой еще суетились строительные рабочие. Хозяева этой огромной башни из бетона и стекла с грехом пополам закончили ее к Рош Ашана и, покаясь в Йом Кипур, теперь лениво дорабатывали всевозможные неполадки.

– Есть будешь? – спросил отец.

Он смотрел на сына, как на собственную фотографию, сделанную четверть века назад: то же светлое лицо с фамильным подбородком, твердость которого смягчалась бесхитростным выражением серых глаз.

– Хорошо бы большую порцию чипс, – сказал Андрей официанту, убиравшему тарелки, и постарался быть любезным с Дарьей:

– Что делали?

– Много, очень много, – слегка изнемогая, протянула та и поправила невероятную шляпу, чьи капризно изогнутые поля бросали тень на что угодно, кроме ее сухой морщинистой кожи.

– Утром друзья заставили нас обойти пешком чуть ли не весь Иерусалим, – сообщил Дмитрий Павлович.

– Я очень страдала из-за жары и пыли, – пожаловалась мачеха, – но у папы здесь масса знакомых, бывших коллег по Петербургу, и все они хотят показать ему город.

– А вчера, – продолжал тот, – мы ездили с ними к Мертвому морю. Изумительное зрелище! – и засмеялся, когда жена добавила:

– Если не считать жару и пыль!

Возражать не имело смысла. Очевидно, так она скажет подругам об Израиле, чтобы те яснее представили себе их путешествие…

– А вот послушай, – проговорил отец, – как хорошо написано об этом в путеводителе:

«Перед нами возникает то, что когда-то было Содомом и Гоморрой, и Мертвое море, где вода, земля и самый воздух наполнены соленой горечью греха, а на деревьях зреют бесстыдные плоды, как символ мужеложства. Тут на закате небо поражает игрой необыкновенных красок, и кажется, что пурпур – это державный гнев, голубые блики вокруг – чьи-то почтительные возражения, а потом наступает недолгое колебание желтого с розовым, словно отвращение боролось с жалостью, и, наконец, непримиримость берет верх, и весь горизонт взрывается алыми и серыми всполохами, что означает огонь и пепел…»

И дальше – об Иерусалиме:

«Город хлынул на нас со своих холмов, как широкий поток, в котором прошлое сливалось с реальностью. Новые здания из белого, ликующего на солнце камня продолжали темные, обломанные временем края старых кварталов. Свежий запах недавно высаженных сосен борется с пылью библейских улочек, на окраинах мимо автомобилей снует нагруженный поклажей осел по тропкам, оставшимся только в его упрямой памяти, кричит муэдзин, стерегут могилу лжеспасителя стройные солдатки с автоматом на плече, а среди мужчин в шортах и женщин в открытых платьях скользят черные брезгливые фигуры хасидов, не замечая и как бы проходя сквозь них…»

– Ты с нами? – поинтересовался Андрей у мачехи.

– А это надолго?

– Ну, часа три до Кинерета. Там заночуем, на рассвете подъедем к берегу Иордана и завтра в полдень вернемся. Впрочем, если тебя слишком угнетает жара…

Отец, погруженный в чтение газеты, добавил невзначай:

– И пыль…

Дарья обиделась, но все это таяло, когда она смотрела на Андрея, которого справедливо считала сыном, потому что не муж, потомственный дворянин, а она, плебейка, воспитала мальчика так, что в его лице, речи, манере держаться не было ничего плебейского.

– Я остаюсь, – последовало решение. Дарья встала. – Мне нужно отдохнуть.

Андрей с удовольствием ел картошку.

Отец и сын смотрели в разные стороны, чтобы не быть похожими на заговорщиков…

– Господин Рюмин? – раздался голос.

Человек, подошедший к ним, был немолод, худощав и с достоинством носил потрепанный пиджак.

– Да?

– Вы меня не узнаете… Я – Илья. «Дело Горского, 2301».

– Погодите, – внезапно Дмитрий Павлович вспомнил эту холодную улыбку на узкой аскетической физиономии. – Ну, конечно. Мне нужен только номер, и в голове сразу возникают детали. Как же, как же… А где… – он продолжал рыться в памяти.

– Валя, – подсказал гость. – Мы должны встретиться попозже.

Дмитрий Павлович предложил ему стул и воду. Горский жадно выпил:

– Вы второй раз спасаете меня – умираю от жажды. А тогда, – Илья повернулся к Рюмину-младшему, – Дмитрий Павлович добился моего оправдания, хотя кафедру мне так и не вернули. Да и Валю лишили должности.

Андрей искоса глянул на часы, что не осталось не замеченным гостем:

– Я, очевидно, не вовремя.

– Мне очень неприятно, – пробормотал Дмитрий Павлович. – Мы запланировали небольшое путешествие.

– Понимаю, – поднялся Илья, – да и я должен успеть на автобус.

– Вы уж извините, – просил отец, и то же самое повторял Горский, причем каждый старался убедить другого, что его собственная вина неизмеримо больше.

– Позвольте, – вдруг осенило Рюмина. – Куда вы едете?

– Мне нужно в Тивон. Там Валина мать празднует семидесятилетие.

В глазах отца Андрей читал кроткую просьбу.

– Хорошо, – сдался он. – В общем, это почти на нашем пути.

Гость не знал, как выразить свою благодарность…

У машины Горский заметил юркого черного арабчонка, продающего гвоздики:

– Вот кстати! Почем? Дай-ка мне два букета по… двадцать гвоздик. Вале и имениннице, – объяснил он Андрею.

Пробок еще не было, и они довольно быстро выбрались из города. Дмитрий Павлович с Ильей вспоминали Петербург, БДТ, филармонию, которую, как выяснилось, оба регулярно посещали, еще не будучи знакомыми. Андрей включил радио, бездумно перебирая станции.

– Погоди, – вмешался отец. – Это квартет Бородина.

– Вторая часть, – подтвердил Горский, – ноктюрн.

Андрей предпочел бы какую-нибудь лирическую песню, но не возразил, потому что теперь сзади на время установится тишина. Впрочем, его взволнованные пассажиры долго молчали и после концерта. Наконец, Горский проговорил:

– Эти музыканты, которые извлекают из своих струн такую гармонию, какие струны они трогают в нашей душе? – он на низких тонах повторил благородно-печальное звучание виолончели.

– Не понятно и другое, – сказал Дмитрий Павлович. – Как вы, человек, вжившийся в русскую культуру, могли уехать?

Илья задумался на мгновение:

– Все решилось в один день. Мы, уже безработные, сидели у нашего любимого места над Невой, там, откуда лучше всего виден Исаакиевский собор. Тут рядом кто-то пробасил:

– Ты бы оставил Питер нам, да выбрал что-нибудь поюжнее, Иудейскую пустыню, например!

Я хотел сказать, что Исаак тоже с юга, огляделся – никого, кроме какого-то шатающегося, наверное, пьяного парня. И знаете, услышанные тогда слова представились мне голосом сверху, пророчеством, что ли… Так или иначе, через год мы оказались в Земле обетованной.

– И как вам здесь? – поинтересовался отец.

– Сначала было неплохо – работа по специальности в большой лаборатории – мы ведь оба химики, квартира. Жизнь постепенно налаживалась, пока к власти не пришли нынешние. И – поверите ли – повторилось почти то же самое. Нет, нас не уволили, но атмосфера стала такой, что мы ушли сами. Работали в разных местах, меняли жилье, и, наконец, устроились на фабрике в «Новой Иудее». Это у самой границы, почти в пустыне – так исполнилось давнишнее пророчество.

– «Новая Иудея»? – переспросил Андрей. – Там работает Сенька, мой приятель. Зовет меня к себе.

– И как у вас, жара и пыль? – усмехнулся Дмитрий Павлович, вспомнив жалобы супруги.

– Не спрашивайте! Мне-то ничего, а Вале трудно привыкнуть к этому. Не спит по ночам, ходит вокруг, пишет что-то. Оказалось – стихи. Наивные, пожалуй, но очень трогательные. Я даже запомнил несколько строк, – он застенчиво улыбнулся:

 
Пустыни бледные цветы —
Все, что осталось от мечты,
Их запах грустный – словно вздох
О том, что мог я, но не смог…
 

Гость рассеянно перебирал гвоздики, лежавшие на его коленях, и вдруг встревожился.

– Позвольте, здесь не хватает одного цветка!

В большом волнении он принялся пересчитывать тонкие стебли:

– Их девятнадцать, ах ты маленький обманщик!

Рюмин, втайне забавляясь, пришел ему на помощь, и тот вскоре убедился, что все в порядке.

– Слава богу! Ужасная обида могла быть, особенно для Вали!

Было очевидно, что ему нравится вновь и вновь произносить это имя, словно в нем сосредоточено самое важное, о чем Илья хотел говорить, в то же время страшась излишней откровенности.

– Не знаю, – продолжал он, но так, чтобы слышал только Дмитрий Павлович, – за какие заслуги нам, вполне заурядным людям, было дано ощущение, что каждый из нас духовно не похож на других и предназначен только друг другу. Все остальное не имело значения. Когда-то я был женат, не бездетен, на перспективной работе – и бросил все без сомнений. Непонимание близких, осуждение друзей отступили назад перед мыслью, что мы с Валей принадлежим к тем, чья цель заключается в самосовершенствовании, а не в примитивном продолжении рода, как у большинства людей.

Он вдруг испугался, что говорит слишком громко и, заметив в зеркале напряженный взгляд Андрея, спросил:

– Вам, молодой человек, я, наверное, кажусь смешным?

Тот, ничего не понимая, растерянно оглянулся на отца, который не удивлялся ничему, так как бывший подзащитный посвятил его в свое кредо много лет назад…

Когда показался Тивон в окружении пронзающих небо кипарисов, Илья стал нервничать, пригладил выцветшие жесткие волосы, поправил фалды ветхого пиджака:

– Пожалуйста, сюда, к торговому центру.

Он рассеянно поблагодарил и, открыв дверь, всмотрелся в толпу людей. Проследив за его взглядом, Рюмины увидели пышнотелую блондинку, которая шла, оттягивая узкое платье на скульптурных бедрах, ах, черт! подумал Андрей, но она быстро свернула в сторону, а из-за ее спины показался невысокий полный мужчина, и тогда Илья наскоро попрощался и поспешил к нему, протягивая красные цветы:

– Валя!..

А дорога вела Рюминых вперед – через Афулу, чьи белые дома бежали им навстречу с вершины холма, будто спасаясь от жалящих лучей солнца, и широкую долину вокруг горы Тавор, по-русски – Пуп, пуп христианской веры, как сказал однажды Сенька, потому что здесь, по преданию, прозвучала Нагорная проповедь. Еще один перегон – и вдруг земля разверзлась, открывая внизу Кинерет, казавшийся издали глотком свежей воды на дне широкой чаши.

– Трудно поверить, – проговорил отец, – но Марк Твен, побывав тут, написал, что озеро Тахо гораздо больше говорит его сердцу. Очень поверхностное суждение, если вспомнить, какую роль в истории сыграло это место.

– Но ведь то, что Христос ходил здесь, не омочив ног, – наверное, только миф, сказка?

– Что ж, иногда мифы влияют на будущее больше, чем исторически существовавшие люди. Реальный человек бывает таким и этаким, иногда с чертами характера, неприятными в кумире, а сказка создана точно в соответствии с желаниями людей.

– Странно, папа, что в тебе, атеисте, так много от христианского, например, твое отношение к Горскому.

– Ну, христиане отнеслись бы к нему иначе. – улыбнулся отец. – Мое сострадание к людям вызвано не Нагорной проповедью, а чувством, естественным для всякого цивилизованного человека.

В Маагане они поселились в домике, заказанном Андреем заранее, и вышли на берег.

Какое-то взволнованное ожидание было в вечернем, медленно остывавшем от зноя воздухе. Голубая поверхность воды мутнела от легкого ветерка, изредка отражая далекие звезды. Измученные жаждой пальмы, напрягаясь и чуть ли не вставая на цыпочки, тянулись к небу, которое медленно покрывали облака. Вдали тонула в тумане Тверия, и оттуда, как призыв с терпящего бедствие корабля, доносилась печальная скрипичная мелодия.

– Концерт Сибелиуса, – сказал Дмитрий Павлович.

– А знаешь, папа, Кинерет – значит: маленькая скрипка, скрипочка.

Оба прислушивались к легким задумчивым звукам, повторенным эхом окружающих гор.

И вдруг всеобщее томление природы разрешилось так просто, что нельзя было понять, почему этого не было долгих полгода. Дождь, самый настоящий, пролился на людей и землю.

– Ура! – сбросив рубашку, Андрей закружился по мокрой траве, и то же делали их соседи, взрослые и дети, которые со счастливыми воплями выбежали на лужайку.

– Простудишься! – крикнул отец, уходя под навес. – Иди, выпей чего-нибудь горячительного!

Горячительным оказался десятилетний «Джони Уокер», закусываемый дарьиными сэндвичами.

– А что это у тебя? – Дмитрий Павлович осторожно коснулся шрама на груди сына.

– Напоролся на сломанную ветку, – сказал Андрей так, как объяснял всем.

– Болит?

– Нет.

– Ты не писал нам ничего, – упрекнул отец.

– Разве? – удивился Андрей. – Ну, это случилось полтора года назад. Не хотел тревожить вас из-за пустяков. Вы ведь сразу представляете себе всякие ужасы, – и подумал, как я мог сообщить им о своим ранении?

– Знаешь, – он перевел разговор на другое, – я вчера проводил профессора и ребят домой. Было очень грустно…

Наконец, Дмитрий Павлович спросил о том, что без алкоголя звучало бы не слишком деликатно:

– Прости… Как теперь будет у вас с… Юдит после этой неудавшейся свадьбы?

Сын не сразу ответил:

– Хорошо бы поехать на Кипр. Там можно оформить гражданский брак. Но меня отсюда вряд ли выпустят или не впустят назад: моя виза скоро кончается.

– А вы… не могли бы жить с нами… в Петербурге?

– Если бы! – вырвалось у того. – Да нет, Юдит не расстанется с родителями, – он сжал зубы, – а я – с ней…

Мимо, обнявшись, прошли парень и девушка в купальниках, прилипших к их стройным телам.

– Папа, что такое ревность? Может быть, человек, не ревнивый, как Отелло, не способен и так любить?