Текст книги "Девять кругов любви"

– Сенька, – наконец, нарушил молчание Андрей, – сейчас самое время для хорошей шутки.

– Сейчас получишь… Мне пришло в голову, что в этих местах, может быть, рядом с нами, бродил Пушкин.

– Что?

– Ну, помнишь его слова: «Здесь, лирой северной пустыню оглашая, скитался я…»

Посмеялись. И трудно поверить – Ханалэ тоже залилась тонким серебряным смехом.

– Момэ шейнэ, – пробормотал растроганный отец, беря ее из рук Клары и целуя в толстенький носик. – Вот у кого настоящее чувство юмора!

– Это было неплохо, – похвалил друга Андрей, – а что-нибудь поострее? Ну, из твоего любимого Гейне. Я как-то пересказал его стихотворение, которое слышал от тебя, раввину – о рыцаре, который оказался евреем. Его это очень насмешило.

– Ну, у Гейне есть и серьезное. Вот это, например. Оно почему-то у меня из головы не идет. Жаль только, что Дову и Юдит трудно будет понять.

Сенька поймал печальный взгляд жены, казалось, знающей, что он будет читать.

 
Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоскою глубокой
и страстью безумно-мятежной…
 

– начал он, и Юдит, напрасно пытавшаяся вникнуть в смысл этих слов, вдруг открыла его в сенькиной взволнованной физиономии,

 
Но как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и холодны их краткие речи…
 

чье выражение мучительно менялось, словно в желании стереть с себя ненавистные ему самому собственные черты, напоминающие жалкий и бездарный рисунок,

 
Они расстались в безмолвном и гордом
страданье,
И милый образ во сне лишь порою видали…
 

сквозь который проступало сейчас его подлинное, никому не известное лицо, проникнутое острой мыслью,

 
И смерь пришла.
Наступило за гробом свиданье,
Но в мире ином друг друга они не узнали…
 

– и когда он произнес последнюю фразу, она прозвучала для Юдит так понятно и больно, будто услышанная на ее родном языке…

– А это уж слишком мрачно, – проговорил Андрей. – Ты сегодня не в духе.

Сенька развел руками:

– Истощился я. У меня есть племянник, который тоже требует новых острот и записывает их в книжечку. Мы с ним встречались на днях, и я после этого чувствую себя совершенно опустошенным. Да ты с ним знаком – тот, что был с тобой на Голанах. Его все зовут «Еке». Помнишь?

– Как же, – неохотно откликнулся Андрей. Старая, давно затянувшаяся рана на его груди заныла. – Помню, – и уже не мог думать ни о чем другом.

Юдит спросила тихо:

– Тебе нехорошо?

Не получив ответа, сказала:

– Мы, пожалуй, пойдем. Спасибо за гостеприимство…

Дома она сразу занялась привычным делом – вытирать песок, который, подобно вору, пробрался в караван во время отсутствия хозяев и оставил всюду серые следы своего набега – на скромной мебели, насильственно подаренной им старым тайманцем, на медной иерусалимской гравюре и маленькой копии картины Блейка. Потом из душа вышел Андрей, сел в старое кресло и стал смотреть на вереницу влюбленных, как бы кружащихся в бешенном листопаде.

– Что ты думаешь об этом? – спросил он.

– Грех и наказание, – задумчиво проговорила Юдит. – Это скорее обо мне, чем о тебе.

– У меня другое, – сказал он, поглаживая след от раны.

Она склонилась к нему, мягкими губами касаясь хрупкого белесого шрама, нет, глубже – самого сердца, словно для того, чтобы вобрать в себя горечь и боль, наполнявшие его.

– Вот уже легче, – улыбался он. – Все выпито… Скажи, ты ведь не стала бы этого делать, если бы не любила меня?

Заметив в его глазах знакомый настойчивый блеск, она увела Андрея в отрезвляющий туман философии:

– А что для тебя любовь? Мы, верующие, считаем, что это – сродство душ. Но вы все объясняете эволюцией… Я как-то спросила об этом у Тирцы. Она самая передовая среди профессоров Бар Илана, очень обаятельная, с такими плавными красивыми движениями. Тирца сказала: нельзя отрицать очевидное. Когда стоишь в зоопарке возле гориллы, приходится признать, что мы их близкие родичи.

– Только не ты! – возразил Андрей.

Силы возвращались к нему, и, глядя в милое, трогательно серьезное лицо Юдит, он тянул ее к себе, потому что предпочитал более интимную тему. Она остановила его легким жестом, невольно подражая своей преподавательнице:

– Но не нужно пугаться подобного сходства. Дарвин объявил о физической и физиологической эволюции. А того, что делает человека «сапиенс»: способным мыслить, стремиться к добру, милосердию, – он не нашел у животных даже в зачаточном состоянии. Значит, это не возникло эволюционно. Само по себе? Нет, скорее по чьей-то непостижимой воле!

– Ты тоже будешь профессоршей! – обнял он Юдит, которая бормотала, отворачиваясь, я хотела сказать, что наши плоть и душа – два разных мира, да-да, шептал он, закрывая ее рот нетерпеливым поцелуем, а она, как всегда, пыталась вырваться из его объятий, и вдруг Андрея ошеломило сознание того, что она… права… что тело его… вялое… равнодушное… не разделяет его чувств. Дрожа от стыда, он отодвинулся от нее, но Юдит поняла это по-своему:

– Ты опять думаешь о том, что было на Голанах! Но ведь тебя никто ни в чем не винит.

– Как ты можешь так говорить? – вырвалось у Андрея. – Из-за меня погибли люди!

И то, давнишнее, вновь нахлынуло на него…

Все началось с этого неугомонного Еке. Совершая свой обязательный утренний круг по еще спящему Эйн Карему, он увидел в окне Андрея и крикнул:

– Земляк, бегать будешь?

Его непосредственность располагала к взаимности.

– Почему бы и нет? – засмеялся Андрей. – Но я еще не завтракал. Может, составишь компанию?

Тот свободно вошел в кухню, сел, с удовольствием хлебнул дымящийся кофе:

– Меня все зовут Еке, хотя мое настоящее имя – Арик. – Андрей услышал странный шум из-под стола, словно ноги гостя продолжали прерванный бег.

– Мы живем пока движемся, – объяснил новый знакомый. – Так твердил врач моему отцу, но тот не мог двигаться из-за больного сердца, а оно начало сдавать после нашего переезда из России сюда.

Еке взгрустнул, чуть ли не погрузив длинный семитский нос в чашку.

– После его смерти я бросил учебу и стал работать, чтобы поддержать мать и сестру с братом… Знаешь, когда мы впервые сели ужинать против пустого отцовского стула, я по-настоящему понял, что со временем не станет и меня. Жид, а не вечен! – Он произнес это со странной интонацией, которая показалась Андрею очень знакомой. – Обидно! Тут мне вспомнились слова врача, и я решил ему поверить. План такой: нужно беспрерывно быть в движении, нагружать себя физически, действовать все время. Кстати, этот шкаф стоит неправильно, хорошо бы его передвинуть в угол, а? Я, если уж совсем нечего делать, выношу мебель во двор, а потом ставлю на прежние места – ну чем не перпетуум мебеле? – и в его смехе Андрей снова уловил что-то слышанное раньше…

Они побежали, вдыхая пряный аромат полевых цветов, настоянный на горечи сосновой хвои. Вскоре, утомившись, Еке замедлил шаг и присел на траву.

– Ты неправильно переставляешь ноги, – сказал он, и Андрей понял, почему его называют «еке». – Надо сначала шагнуть так, а потом перенести всю тяжесть сюда. – Немощное, несмотря на постоянные усилия, тело Еке старательно иллюстрировало его слова. – Но главное – бежать всегда, днем и вечером, в жару и холод. Слушай, ты на лыжах ходишь? Приезжай в январе на Хермон! Я там служу на сирийской границе, знаешь, какая красота!..

Потом он надолго пропал и вдруг позвонил среди ночи:

– Земляк, ты готов?

Андрей спросонья не мог понять, о чем речь.

– У меня на завтра увольнительная, да неохота тратить ее на поездку домой. Тут просто курорт, снег и солнце – Швейцария, да и только! Покатались бы вместе! Можем у друзов снять комнату. Ну?

– Ладно, – засмеялся Андрей, которого всегда непреодолимо влекло все необычное, но ему еще не было известно, что рано или поздно за это приходится платить дорогой ценой. Отпросившись у Георгия Аполлинарьевича, он махнул на север. За окнами автобуса непрерывно моросил тоскливый дождь, заставивший его пожалеть, что поддался энтузиазму нового приятеля, но когда через три часа увидел белое великолепие Хермона, легко несущего огромную чашу голубого неба, то пришел в восторг, как и все, кто ехал вместе с ним.

Встретить Еке он должен был у турбазы, и тот уже нетерпеливо ждал его, смеясь и махая рукой. Одетый в теплую армейскую куртку, он одобрительно ощупал пуховик, который насильно всучил Андрею хозяин, и все-таки проворчал:

– Пуговицы-то пришиты неправильно…

Они взяли напрокат лыжи, быстренько заглянули в деревянное строение, где им предстояло ночевать, и по канатной дороге взмыли к вершине, кажущейся неприступной.

– Земляк! – радостно кричал откуда-то Еке, а может быть, «Земля!» – словно матрос, заметивший, наконец, далекий берег.

Действительно, перед Андреем возник неожиданный, заснеженный и, казалось, родной мир, ах! – растрогавшись, вздохнул он, и было отчего: стоял безмятежный, чуть ли не русский рождественский день, серые облака то пропускали яркое солнце, то снова закрывали его, роняя легкие хлопья снежинок. Волнуясь, Андрей стал на лыжи, сделал пару шагов, упал, засмеялся. Ноги, вспомнив старое, пошли, заскользили, он глотнул пронзительно бодрящий воздух, и впервые за время разлуки с отчим домом одиночество оставило его. Все казалось таким, как там, ну, почти как там – на крутом трамплине в Кусково, куда они с отцом ездили по воскресеньям: мимо неслись ловкие фигуры спортсменов, из репродукторов слышалась Катюша, правда, в исполнении киббуцного хора, за кустом с желтыми увядшими ягодами веселые парни соображали на троих, раскупорив бутылку с этикеткой Столичная, хотя и написанной справа налево, дети бросали друг в друга снежки, хохотали, плакали, звали мама, папа или има, аба и прятались под развесистой елью, где среди мохнатых ветвей блестели игрушки, почему-то только танки, впрочем, они были настоящие, но, находясь далеко отсюда, казались маленькими и безобидными…

Вдоволь натешившись и устав, приятели легли прямо на снег.

Не умея молчать, Еке начал рассказывать о людях, с которыми служит, – черных марокканских и тайманских евреях, пепельных эфиопах и бледнолицых ашкенази. На гражданке они торгуют чем-нибудь, посредничают в сомнительных делах, играют на бирже, а здесь охраняют границу. Тон во всем задает Дуду и его двое дружков. Сам он, грузный и жирный, тоскливо вспоминает свою лавку, клянет еду, которую подают в армии. Сын синагогального старосты, он делится рецептами изготовления стейка из молодой свинины, сладко причмокивая при этом. Шломо, маленький и бойкий, наоборот, охотно оставляет гараж, где его не слишком ценят как механика и терпят только за умение всучить клиенту подделку вместо оригинальной детали. И наконец, высокий и тощий Иоське, хитрый литовский еврей, извлекающий выгоду в любом месте. Цепким взглядом он распознает любителя азарта и шепотом сообщает адрес подпольного казино.

Все они, спаянные прочной дружбой-враждой, постоянно ссорятся, кричат, не прощая друг другу ни малейшей слабости, вспоминают чужие промахи и неудачи, без всякого основания намекают на несчастья другого – отсутствие потенции, измену жены, дебильность детей, ругаются арабским и русским матом, тычут в физиономию фигу, плюются – и единственное, что предотвращает потасовку – это появление эфиопов Нисо и Тонга, которые, смущенно улыбаясь, всегда держатся вместе, что считается доказательством их извращенных наклонностей. Тогда спорщики, забыв междоусобицу, выливают на обоих потоки издевательств и предложений интимных услуг, доводя бедняг до истерики. Но и гетеро– и гомосексуалы замирают, если на шум в казарму врывается сержант Элиэзер, атлет с физиономией как бы отлитой из бронзы. Двигаясь по-тигриному легко и хищно, он готов немедленно броситься на нерадивых подчиненных, особенно на Аврума, бородатого мечтателя с синими глазами, который после поездки в Индию тайно молится языческим божкам.

– Не знаю, кому – Шиве или Вишну, – засмеялся Еке, – но то, что у него кришна поехала – уверен.

Андрея осенило:

– Слушай, ты Сеньку знаешь?

Тот, пойманный на плагиате, ответил смущенно:

– Мы с ним родственники, и я… – он хотел сказать что-то еще, чтобы оправдаться, но его опередил звонок с мобильника.

– Амефакед! – привычно выпрямился Еке и кивал, мрачнея, а в конце покорно повторил. – Амефакед!

– Сержант, – процедил он сквозь зубы. – Легок на помине. Приказано вернуться в лагерь. Есть предупреждение о диверсии. – Ему очень не хотелось уходить. – Ты уж извини… Как-нибудь в другой раз…

Андрей, тоже расстроенный тем, что остался один, решил, однако, не терять времени. Погода портилась, задул холодный ветер. Должно быть, поэтому людей было немного, большинство подымалось только до середины, мешая упрямым одиночкам. Он чуть не задел упавшую немолодую женщину, затем, чтобы не сбить пару влюбленных, которые боязливо хватались друг за друга, резко свернул в сторону от главного спуска и полетел между сугробами в никуда, через несколько метров наткнулся на что-то – наверное, засыпанный снегом пень и, сделав отчаянный полукруг, распластался на земле. Чертыхаясь и прихрамывая, Андрей побрел обратно, с трудом определяя направление в поднявшемся вечернем тумане. Вдали темнели какие-то строения, к которым он и направился, а они все удалялись от него, будто играя в прятки, и тут путь ему преградил высокий металлический забор. Рядом, у проема в решетке, возились двое. Внезапно завыла сирена, те кинулись к Андрею, один, с заиндевевшими мохнатыми усами, кольнул его шею острием ножа, зажав рот. Второй протолкнул Андрея на другую сторону, и они потащили его за собой.

Сзади слышался топот торопливых ног.

– Не дать им уйти! – приказал властный голос.

Краем глаза Андрей разглядел гибкую, хищную фигуру человека, почти летевшую впереди всех, и вдруг понял, кто это. В следующую секунду сержант сделал невероятный прыжок, держа в руке пистолет, и оказался рядом с усатым, но тот, прежде, чем раздался выстрел, ударил Андрея ножом. Второй араб, упав на колени возле убитого товарища, визгливо молился.

– Сволочь, гад! – бешено ругался сержант, направляя на него оружие, но был остановлен Аврумом, рыжая борода которого фанатично вздымалась на ветру:

– Эли, ради всего свя… – и осекся от злого окрика:

– Ты о каком святом говоришь? О Будде?

Андрей, разрываемый острой болью, медленно погружался в темное небытие, желая его и страшась единственно еще не погасшей мысли, что это… это… смерть. Не хочу! – шептал он себе, и тогда, на короткое мгновение ему удавалось вырваться из обволакивающего его мрака к свету… к людям, которые были ему странно знакомы… будто он встречался с ними раньше… или слышал где-то… о сержанте… и об этих – кажется, Дуду, Шломо…

Внезапно откуда-то слева ударил пулемет.

– Немедленно отходить в укрытие! – приказал сержант и бросил гранату в группу сирийских солдат, появившихся из-за холма.

Дуду, кряхтя, взвалил на себя неподвижного Андрея, и, окруженный товарищами, отползал к старой полуразрушенной землянке.

– Не бойся, хара, – он с трудом протиснул в дверь раненного и собственный толстый живот. – Хороший врач-ашкенази чик-чак починит тебя. А случись что-нибудь со мной, Элоhим ишмор! Боже упаси, меня обязательно отдадут в руки коновала, такого же черного, как и я.

– Правду говоришь, – поддержал друга Шломо, чьи ловкие пальцы механика бинтовали Андрея. – Взять, к слову, меня. Родился здесь, работал всю жизнь с утра до ночи – и что? Живу в старой хибаре с матерью, женой и шестью ребятишками. А белые суки понаехали и сразу настроили себе коттеджи!

– Ты неправильно накладываешь бинты, – вмешался Еке. – Так он не сможет двигаться, а жизнь – это постоянное движение!

Шломо послал его подальше.

За стеной слышались глухие взрывы.

– Минометы с обеих сторон, – сказал сержант, последним втискиваясь в тесное помещение, и вгляделся в запорошенные снегом лица:

– Все здесь?

– Аврума нет!

– Опять этот язычник чертов! – гаркнул сержант и шагнул к выходу.

Дуду схватил его за рукав:

– Эли, там самое пекло! – в другое время он не посмел бы назвать его по имени.

– Знай свое место! – ощерился тот. – Ты верующий? Нет? Ну и дурак! Как раз время молиться…

Он растворился в белой метели.

– Стой! – беззвучно сказал ему вслед Андрей, тоже предостерегая от опасности, и сжался в ожидании новой волны боли, иногда отпускавшей его, чтобы затем ударить с еще большей жестокостью.

То, что происходило вокруг, он видел не глазами, застланными красной пеленой, а каким-то особым, внезапно вспыхнувшим в нем сокровенным зрением. Ему представлялось, что все они, внешне разрозненные, составляют в своей подлинной сути единое целое, и эта таинственная общность открывала Андрею мысли и чувства каждого: тревогу сержанта, который звал по рации подкрепление, отчаяние Нисо, убившего врага, почти мальчишку, молитву Аврума непонятному божеству о детях, жене… дальше было молчание… и Андрей, напрягшись, хотел крикнуть, что тот, что Аврум…

– Убит… – горестно пробормотал он, – к чему теперь рыданья, пустых похвал ненужный хор…

– Бредит, – сказал кто-то.

– Это Лермонтов, – объяснил Еке.

– Понятно. Значит, дело дрянь…

Дуду подышал на стеклышко часов:

– Пять минут. Надо узнать, что там такое, – и заорал на Тонго, который поднял на него взгляд ребенка, боящегося остаться одному. – Молчать! Я – капрал и, значит, теперь старший!

Сплюнув на счастье, он тоже исчез. Все тревожно ждали.

– И этот, – прошептал Иоське.

Но Дуду вернулся. Постоял, вытирая со лба кровь и грязь.

– Я хотел унести их, но…сплошной огонь… – рот его кривило в мучительном оскале.

– Что, что?

– Сержант Элиэзер и рядовой Аврум!.. – громко сказал он, как на плацу, и осекся. Не зная, что говорят в таких случаях, Дуду беспомощно протянул руку, будто прося товарищей подсказать нужное слово.

Те молчали. Только Тонга всхлипывал по– бабьи, да пленный, с завязанными сзади руками, по-прежнему шептал молитвы. Потом воздух разорвали лопасти вертолета.

Просунув длинный нос сквозь дыру в стене, Еке прошептал:

– Наши! – и добавил хмуро. – А садятся неправильно…

Никто из них не посетил Андрея в госпитале. Некогда было. Милуим окончились, все спешили домой. Узнали, что он в порядке, нож прошел мимо, в паре сантиметров от сердца, пожелали по телефону полного выздоровления – и в дорогу. Но зато сразу нагрянули профессор с ребятами и, конечно, Сенька с Кларой.

Потом, в Эйн Карем, по-соседски зашел Еке, уже в черной форме полицейского, сказал, что ребята хотят почтить память погибших и зовут Андрея тоже.

– В «Калифе», – многозначительно добавил он. – Понимаешь, каждый год сержант предлагал отметить конец службы в стриптизном клубе, выпить, поглядеть на хатихот, но Аврум не соглашался. Теперь между ними нет спора. – Еке нервно сжал левую руку, тоже раненую в тот памятный день. – Знаешь, я ведь теперь с ними не служу, перешел в полицию…

Андрей нетерпеливо ждал встречи со своими спасителями, совершенно не похожими на жалких, никчемных людей, какими описывал их когда-то Еке. Перелистав ивритский словарь, он приготовил для них несколько взволнованных, благодарных фраз, но здесь, в большом и шумном зале его признания озадачили, более того – смутили ребят, выражавших свои чувства звонкими шлепками по спине и одобрительными междометиями.

– Ты жив, хара! – только и сказал ему Дуду, смеясь. – Ну и зря!

Как водится, вспомнили прошлое, привычно пошутили над эфиопами, распили бутылку арака за упокой души сержанта и Аврума.

– Какие люди погибли, – пробормотал Шломо, опьянев. – А за что?

Он и его товарищи недобро глядели на Андрея. Настроение их медленно менялось.

– Дерьмовая здесь жратва, – хмуро заметил Дуду. – Я бы научил их делать настоящий стейк. Берешь молодого поросенка, сутки мочишь в луке и перце и кидаешь на раскаленный уголь…

– А меня уволили, – с досадой признался Шломо. – Одна баба написала начальству, что недовольна моей работой.

– Кретин! – усмехнулся Иоське. – Интересно, твоя жена довольна тобой? Да ладно, я поведу тебя в такое место, где за одну игру заработаешь больше, чем за год в твоем паршивом гараже!

Тут зазвучал джаз, и на сцену выплыли девушки. Веселая, спелая блондинка, подрагивая голой грудью, шагнула с подиума прямо на их стол. Пританцовывая между тарелками, она хрипло ворковала:

– Ну, герои, кто снимет с меня самое заветное?

Все уставились на Иоське, который много рассказывал о своих любовных похождениях. Он поднялся и стал возиться с кнопками на ее полупрозрачных розовых трусиках, пыхтя и краснея. Вокруг засвистели.

– Гомо! – съязвил Дуду.

Захмелевший Нисо, приняв это на свой счет, плеснул пиво в жирную физиономию, тот ударил его и был схвачен рукой второго эфиопа, стол перевернулся, упавшая девушка плакала, обзывая Иоське импотентом, и тут же получила от него пощечину, а Шломо, пытаясь разнять дерущихся, материл всех подряд…

Еке, разглаживая на ладони след от шальной пули, грустно сказал Андрею:

– А как хорошо было тогда, в бою!..