Текст книги "Девять кругов любви"

Бдительная госпожа Соцки немедленно почуяла опасность и прибегла к своему методу смягчения атмосферы:

– Хочешь ленточку, мальчик?

Туви, свирепо глянув на мать, сжал рот, что стоило ему колоссального усилия.

«Опыт, опыт!» – так кололи Томера все время, пока он искал работу после университета, и это ему осточертело.

– Я как раз специализировался по наследственному праву, – с вызовом сказал он, и, убедившись, что клиент все равно для него потерян, добавил, пряча усмешку под холеными усиками. – Могу не хуже другого составить завещание в пользу… вашей дочери.

Наступившая затем тишина была бы полной, если бы не скрипение кресла под госпожой Соцки, готовящейся потерять сознание, хрип в горле Нисима, который не находил слов для возмущения, и сдавленный шепот Туви, опять перешедшего на молдавский:

– Круча мытей!

– Дай, ему пуюл, дай! – подбодрила его Двора.

– Это же некрасиво, мам! – укорил ее сын.

– Ничего, в последний раз!

– А! – обрадовавшись, гаркнул Туви. – Арзэ те фокул! – и оба, чтобы не захохотать, кинулись на улицу к маявшимся там Юдит и Андрею.

– Что случилось? – те не могли сдержать улыбку при виде дурачащейся пары.

– Туви, Туви!.. – пыталась объяснить Двора, задыхаясь от смеха, и тут на пороге появился Нисим, в лице которого не было ни кровинки, словно горло его, как и все в конторе нотариуса, перетягивала тугая ленточка. Он никого не упрекнул. Веселое настроение близких ему людей лишь подтвердило внезапно открывшуюся Нисиму правду: никто не способен понять последнюю в жизни старика привязанность. Каждому он казался смешным и жалким.

Но это только здесь, с внезапной надеждой сказал себе Нисим, а там все иначе, там его принимали таким, как он есть – и ноги его уже подымались по склону холма, к широким зеленым кустам, отягченным спелыми гроздьями, ах вы, милые, гладил он их, а они старались удержать его пальцы, радостно шелестя мягкими листьями и рассказывая о самых сокровенных вещах – тот корил его за решение оставить их, этот жаловался на боль, где, где, встревожился старик и, нащупав сломанную ветку, застонал: боже мой, потом его осенило, это он, он, и Нисим стремительно зашагал к дому брата, стоявшему неподалеку. Андрей, Юдит и Двора с ребенком, будто лишенные собственной воли, потянулись за хозяином.

– Хаим, Хаим! – кричал он до тех пор, пока за забором не показалась темная грузная фигура. – Сознайся, твоя работа?

– Точно, – зевнул брат, очевидно, оторванный от послеобеденного сна. – Что именно?

– Ты сломал куст?

Хаим вышел из калитки, и Андрей, как и в первую встречу с ним, подивился капризу природы, давшей именно этому из братьев благообразное, почти красивое лицо.

– Почему я, а не Иван? – он сплюнул чуть ли под ноги русскому. – У себя в России ему уже нечего ломать!

Нервная дрожь сотрясала тело Нисима:

– Потому что тебе не терпится. Извести хорошие сорта! Но ты ничего не получишь. Вот свидетели. Я все завещаю сыну!

Гладкая челюсть Хаима отвисла:

– Сыну?

– Ему, Туви! – показал старик на мальчика.

Все ошеломленно переглядывались. Хаим положил тяжелую ладонь на плечо брата:

– Разве я не говорил, что тебе нужно лечиться! Опомнись, Нисим! Твой сын и жена умерли в пути, когда мы пробирались сюда из Таймана. Тогда ты, должно быть, и чокнулся…

Рука его была с силой отброшена прочь:

– Что ты говоришь? Как у тебя только поворачивается язык! Ты не брат мне!

– Это мой папа? – раздался звонкий голосок.

– Нет, пуюл, нет, – был ответ Дворы.

Юдит, которую особенно остро тронуло страдание старика, проговорила тихо:

– Нисим, дорогой… Я понимаю вас. Иногда боль так велика, что затавляет нас бежать от действительности. Но у Туви уже есть отец…

Нисим молчал. Страшно оскорбленный, он обвел всех невидящим взглядом, потом пошел прочь, не сказав ни слова. Эти люди, предавшие его, были ему теперь чужими, и, повернувшись к ним спиной, он уже не мог вспомнить их лиц и понять, о чем они говорят. Но тем яснее доносился к нему тонкий страдающий звук – жалобный призыв сломанной ветки.

– Иду! – откликнулся он и стал медленно исчезать, растворяться в винограднике, чувствуя себя одним из множества прекрасных кустов, чьи спелые ягоды были черны, как его глаза, длинные цепкие побеги вились, словно выцветшие пряди его волос, а узловатая лоза походила на заскорузлые натруженные руки…

…Весь обратный путь Юдит молчала, прикрыв веки от лучей заходящего солнца. Казалось, ее замкнутое, застывшее лицо не отражало ничего, кроме теней мчавшихся мимо машин, но вздрагивающие сухие губы выдавали смятение и печаль.

– Ты очень устала? – спросил Андрей.

Не получив ответа, он решил ехать не по огибавшему несколько киббуцов шоссе, а свернуть на узкую, но прямую дорогу в песках. И напрасно: через полчаса его «фордик» стал терять скорость, дрожать от напряжения и, наконец, уткнулся носом в высохший куст на обочине. Привычное ощупывание кабелей и контактов не привело ни к чему, очевидно, аккумулятор был пуст.

– Позади – большая часть дороги, – сказал Андрей с нарочитой бодростью. – Пойдем дальше, мы недалеко от дома.

Их ноги нехотя двинулись вперед, с усилием преодолевая каждый ухаб, но постепенно Андрею и Юдит открылась неброская красота лежавшей вокруг пустыни, и идти стало легче. Потом они присели на большой камень, неожиданно гладкий и удобный, словно целую вечность готовился к их приходу. Не он один – розовый от заката песок и воздух, медленно наполнявшийся вечерней прохладой, как бы ждали случая проявить свое гостеприимство. Нельзя было представить, что еще недавно на этот край обрушилась буря, опалив огненным дыханием все живое.

Но сейчас все было другим. Ветер, беспокойный дух пустыни, постоянно соприкасаясь с людьми, казалось, перенял несложную логику их поступков и после очередного разбоя впадал в раскаяние: ему доставляло удовольствие откопать исчезнувший под песчаным сугробом родник и следить за молодой бедуинкой, наполнявшей водой пузатый кувшин, в следующую минуту его внимание привлекли взъерошенные и словно разбежавшиеся в разные стороны дюны, которые теперь следовало пригладить и выровнять в одном направлении, подобно идущему вдаль каравану, затем он принимался очищать ветви вереска от острых песчинок, впившихся в его кору, и вдруг затевал игру с серебристой змейкой, а если та убегала, догонял и больно бил по тонкой мордочке, сердясь и снова готовый взорваться безудержным гневом. Незримый, всесильный, непостижимый – не он ли, в свою очередь, дал людям, скитавшимся в пустыне, поразительную мысль об истинной сущности Бога?

– Какое спокойствие! – чуть ли не с завистью проговорила Юдит, чувствуя, что ее тревоги тают в окружавшем их целительном безмолвии. – Так красиво! Можно забыть обо всем… об этом безумии Нисима… о том, что то же, наверное, будет и со мной… Знаешь, мне все чаще снится ночь, когда «это случилось». Вокруг огонь, грохот, рушится стена – на меня или на сестру, не знаю. А очнувшись, я по-прежнему не могу отделить себя от Орли… Лежу с больно бьющимся сердцем, ожидая, что ты проснешься, обнимешь и скажешь, что я – Юдит, Юдит… Но ты теперь сторонишься меня… Наверное, из-за болезни, которую считаешь неизлечимой… Значит, нам обоим уже нечего терять.

Она вдруг произнесла, охваченная надеждой и мукой:

– Милый, давай останемся здесь! Навсегда!

Его обдало жаром – от этих слов или от жгучего суховея, который, должно быть, вырвавшись из самого пекла, заплясал вокруг них. Внезапно Андрей осознал, что все это уже было: его голова также кружилась, в глазах бились искры, когда он впервые увидел ее там, в Иерусалиме, – и теперь, среди пустыни тот же вихрь настиг его снова, как бы замкнув время в единое целое, где прошлое происходило одновременно с настоящим.

– Навсегда! – хохоча, повторял ветер на разные лады, но сквозь этот злобный хор пробивались и другие звуки, далекие и слабые – те, что связывали сейчас Андрея и Юдит с жизнью: Бог оставил нас тогда, узнал он знакомую милую речь, а без Него наши обряды и обычаи потеряли всякий смысл. – И с такими мыслями вы собираетесь замуж за раввина? – спросил кто-то с жестким русским акцентом. – Послушайте, кто вы? – Я Андрей, сенькин приятель. – Что же не дает вам покоя, Андрэ? – произнесла она как-то по-французски в нос. И он пожаловался ей: я люблю вас! – Конечно, она совершенно особенная, подтвердил кто-то задумчиво и веско, красива, девственна, чиста. Качества, которые редко соединяются вместе, а совместясь, становятся сокровищем. Однако я не завидую вам. Анатоль Франс сказал однажды: невинные девушки есть, и это истинное несчастье. Вы будете иметь дело не с Юдит, а с нашей праматерью Саррой, забеременевшей только в старости, наверное, потому что постоянно сопротивлялась супружеским притязаниям Авраама. – Авраама, Авраама! – надрывалось многоголосое эхо, в котором слышался жирный смешок: что ж, тут честная сделка, за маленький кусочек твоей плоти они отдают тебе плоть от их плоти, собственную дочь. Ведь она у них одна! – Мы однолюбы, говорил строгий и в то же время певучий голос, один Бог, одна вера, одна… женщина… Вы можете идти. А икона будет передана в музей, где ей не причинят никакого зла. – Мне очень жаль, звучало сухое старческое бормотанье, но зла в мире становится больше, и пустыня, питаясь этим, когда-нибудь сожжет все живое. – Сожжет, сожжет! – бесновалась буря.

– Нет! – закричал Андрей в попытке разомкнуть этот губительный круг времени. – Нужно выбраться отсюда! Видишь, там, вдали – огни! Это шоссе!

Он потянул ее за собой, но адский вихрь закружил их – как листья, как листья на картине старого художника – и швырнул на землю.

– Нам не уйти, – говорила Юдит с каким-то странным спокойствием. – Ты разве не понял? Эта буря оттого… что все началось снова… То, что случилось три года назад…

Пораженный, он видел, что в лице ее нет страха.

– Здесь хорошо, – улыбалась она дрожащими губами, придерживая края блузки, которую рвал кто-то, невидимый и жадный. – А помнишь, ты был как этот ветер… Ты так… хотел меня… – последнее только мелькнуло в ее мозгу, а вслух она упрекнула его – Неужели ты позволишь отнять у тебя женщину?

Андрей вяло обнял ее, здесь везде песок, пытался оправдаться он, нет, не везде, засмеялась она в бесстыдстве отчаяния, а он, дождавшись, наконец, этого вспыхнувшего в ней чувства, с ужасом думал, как оскорбит ее правда о грубой мужской физиологии…

И он взмолился – без слов, одним только потрясенным сознанием и не зная, кому – ведь должно быть что-то разумное, пусть и непостижимое во всем происходящем – то, что учит нас доброте, милосердию, любви!..

Внезапно каждая клетка его тела наполнилась нестерпимой ревностью к похотливому духу пустыни, и тогда Андрей стал отрывать его жадные лапы от плеч, груди, бедер Юдит, и то неведомое, что создало ее и его, бросило обоих друг к другу, еще и еще раз, словно проверяя их взаимную предназначенность: достаточно ли гладки его ладони, чтобы не ранить нежную округлость ее грудей, так ли мягка ее плоть, как тверда его, одинаков ли рисунок его настойчивых губ и ее, шепчущих благодарно – ламут, ламут, ламут алеха…

Порывы ветра то усиливались, то ослабевали на время, чтобы наполниться новой яростью, и тогда сквозь желтую пелену проступал тающий круг заката, отражаясь в широких глазах Юдит.

– Милый, это мгновенное счастье… то, что было сейчас… больше не будет никогда?

Солнце за ее длинными ресницами неумолимо уменьшалось. Оно…

– И там, в мире ином, ты не узнаешь меня, а я тебя… как те несчастные…

…Оно казалось теперь одинокой звездой в черной ночи ее зрачков.

– Нет, – Андрей всем телом укрывал Юдит от жгучего вездесущего песка. – Они не любили, как мы. И никто не будет так любить. Мы – последние.

…Оно уже не могло противостоять надвигавшейся тьме…

– Последние, – повторила Юдит, устало прикрывая веки.

…И оно погасло…

Потом ей показалось что она медленно просыпается после долгого мучительного сна вокруг было необычайно тихо слышишь донесся его голос буря прошла да откликнулась она как ты узнал меня в такой темноте я почувствовал рядом что-то очень родное и понял что это ты оба прислушивались к странным звукам сильным и в то же время легким которые приближались как бы неся какую-то радостную весть а ты спросил он ты тоже сразу узнала меня да сказала она это ты ты…