Текст книги "Девять кругов любви"

Наконец, найдя заветный лаз, он выбрался наружу с гадким ощущением, будто предал и ограбил близкого человека…

Тут на его плечо легла чья-то ладонь.

Рядом стоял полицейский, тощий, с кожей жжено-пепельного цвета и кипой на маленькой голове, должно быть, из эфиопских евреев.

– Запрещено! – проговорил он очень строго, опасаясь выдать свою природную покладистость. – Читать умеешь? – длинный палец ткнул в объявление: «Опечатано по решению суда». Нахмурясь, он вытащил икону из-под куртки Андрея:

– Оттуда?

– Да, господин полицейский! – быстро ответил Андрей с отвратительной ноткой подобострастия в голосе.

– Ехезкель! – по-граждански представился тот и потребовал старательно грубым тоном:

– Документы!

Нелегкая служба обязывала его равняться на своих местных коллег, которые, впрочем, были вне конкуренции. Андрей протянул ему водительские права.

– А, русский! – сказал Ехезкель таким тоном, словно теперь ему ясно все. – Пойдем давай!

– Куда?

– В полицию.

Андрей вспылил:

– Я археолог, а не вор! Мы нашли икону в развалинах церкви!

– Там разберут! – уверил его эфиоп, из чего следовало, что терминология блюстителей порядка во всем мире едина и экстерриториальна.

Да и участок, куда они вскоре прибыли, походил на такое же учреждение в любом другом месте, не исключая Петербурга: вверху голая электрическая лампа задыхалась от табачного дыма, по краям – некрашеные шкафы, где стояли бесчисленные папки с пронумерованными и прошитыми судьбами людей, а посредине – неумолимый барьер отделял полицейских от посетителей, физиономии которых расплывались на фоне серых стен. Среди них был пьяный старик, рассказывавший себе самому печальную историю своей жизни, индуска или цыганка со слепым отцом и детьми мал мала меньше, двое влюбленных парней, потерявшиеся в наркотическом тумане, отчаянно цеплялись друг за друга проколотыми насквозь руками, и развязная, дико накрашенная девица, чьи длинные ноги двигались непрестанно и непристойно.

Это очень отвлекало дежурного, рослого детину с нашивками сержанта, который записывал в журнал объяснения Андрея. Вдруг сержант встал и, подойдя к длинноногой, шепнул ей несколько слов на ухо. Девушка оттолкнула его и немедленно получила звонкую пощечину.

– Что вы делаете? – возмутился Андрей.

Тот прошел к своему месту и, продолжая писать, процедил:

– Помалкивай, если не хочешь получить то же самое! Проституция – вне закона. Ты думаешь, что защитил женщину? Нет, это просто автомат для удовольствия!

Его раздражение бурно выплеснулось наружу:

– Что это такое? – кинул он взгляд на икону. – Краденое? Ну и что ты тут заработаешь? Такой картинке на тахане мерказит цена двадцать шекелей.

– Это мировая ценность, – поднял голос Андрей. – Мать Иисуса, Мария. Стоит, может быть, сотни тысяч долларов.

– Не врешь? А я было хотел тебя отпустить. Ехезкель, здесь дело серьезное. Отведи его в управление!

И тот проговорил, как раньше:

– Пойдем давай!

Они вышли на улицу.

– Зачем ты болтал про доллары? – укорил его эфиоп. – Вернулся бы к себе домой, и я тоже, – морщась, он покосился на Богородицу, которую держал в руках. – Вы, русские, – язычники!

Рядом, резко затормозив, остановился большой черный автомобиль.

– Господин замминистра! – вытянулся полицейский.

– Старый знакомый! – сказал тот Андрею, и – Ехезкелю:

– Что происходит?

– Краденое имущество, уважаемый рав!

Бар Селла задумался на секунду:

– Садитесь оба.

Шофер вел машину по новым, недавно возникшим кварталам Иерусалима, потом свернул на широкую, в затейливых узорах, площадь, к внушительных размеров зданию, выдержанному в стиле библейского зодчества. Внутри было также традиционно сумрачно. Сидевший в приемной секретарь встал и подал Бар Селле какие-то документы.

Большой, неярко освещенный кабинет встретил их прохладой и обдуманной простотой: высокий потолок, узкие оконные рамы, стены строгие, без единого украшения, и только над овальной нишей, где стоял бронзовый семисвечник, мерцали древние письмена.

Полицейский что-то тихо сказал раввину, который, кивнув, пригласил Андрея подойти к столу. Потом заметил:

– Можете не уверять меня, что вы поступили так не из корысти. Я и не предполагаю ничего подобного. Здесь причина особая, правда?

Эта фраза, снявшая с Андрея непомерную тяжесть, застала его врасплох. Готовый к любому обвинению, он вдруг почувствовал слабость в ногах и был вынужден сесть. Однако ему хватило сил, чтобы презрительно бросить с высоты своего падения:

– Конечно, – и продолжал медленно, призвав на помощь все свое знание иврита, чтобы его речь не свидетельствовала о примитивности мысли.

– Поступок мой объяснить несложно: я хотел вернуть своему народу его собственность. Ведь для вас оно не имеет никакой ценности. Вам вообще нельзя рисовать или лепить Бога и пророков – как это? – из суеверия, наверное.

– Ошибаетесь, нам совершенно чуждо суеверие, – спокойно возразил Бар Селла. – Мы не изображаем Бога из элементарной порядочности: ведь его никто не видел. Вероятно, для христианских художников было сделано исключение, если они утверждают, что он мускулист и бородат.

Натан потрогал собственную бороду, как бы сомневаясь и в ее подлинности, хотя трудно было представить его смуглое, с острым носом лицо не очерченным смоляными завитками волос.

– Мы также против увековечивания людей на холсте и в мраморе, ибо велено: не сотвори себе кумира! Христиане, последовав этой заповеди, возможно, не дали бы подняться Гитлеру и Сталину, чья страшная власть поддерживалась кистью и резцом так же, как и оружием… Подумать только, скольких несчастий удалось бы избежать, если бы человечество прислушалось к нашим словам, сказанным еще на заре цивилизации!

– А есть ли в них что-либо о милости к падшим? – ядовито полюбопытствовал Андрей. – Например, к девушке, пусть проститутке… ее ударил в участке такой же полицейский, – он показал на Ехезкеля, мирно дремавшего в углу.

Бар Селла весь встрепенулся.

– Я в первую очередь – священнослужитель, тот, кто проводит смертных через короткую, суетливую, полную страданий жизнь в мир истинный. – Голос его стал глубоким и певучим, словно он читал молитву. – И если кто-нибудь из них не вынесет земного испытания – в этом вина и проводника… Что же о вашей несчастной, я готов сейчас же пойти и извиниться перед ней. А извинясь, сделаю все, чтобы она оказалась за решеткой, потому что нет более низменного преступления. Даже убийца может иногда с гордостью сказать, что отомстил за смерть или поруганную честь близкого человека. Но проститутка! Пусть никто не убеждает себя, что она за деньги приносит утешение мужчине, лишенному женской ласки. На самом деле у нее ищут и находят то, что нормальная женщина дать неспособна – извращение, скотство, маразм, – Натан сделал брезгливый жест рукой. – Я знаю, о чем говорю. Меня как-то назначили в комиссию по цензуре кино. Там были и порнофильмы. Я сбежал через час.

– Значит, эта девушка не может рассчитывать на снисхождение?

– Снисхождения заслуживает человек, который грешит, заблуждаясь, но только не упорствующий в грехе. Об этом в Танахе говорится: кто жалостлив к злым, жесток к добрым. Впрочем, сцена, которую вы видели в участке, теперь редкость, потому что с проституцией и наркоманией почти покончено, во всяком случае на улице. Да, за три года, что мы у власти, сделано то, чего не добился прежде никто: нет безработицы, заключен мир с соседями, страна благоденствует.

Рав настороженно прислушался к какому-то шуму за стеной:

– Но многие думают, что мы слишком строги. Знаете, что это? Демонстрация! Кое-кто из тех, кто живет сейчас в спокойствии и достатке, требуют прежней вседозволенности, приведшей к несчастью.

Бар Селла пожал плечами в искреннем недоумении.

– Не понимаю их. Мне, признаюсь, нужно самое насущное. Я однолюб, в нашем роду, известном еще в Толедо до Великого изгнания, говорят так: Один бог, одна вера, одна… женщина, – последнее Натан произнес почти беззвучно.

Незримая, она стояла между ними, не отталкивая, а сближая их, и Андрей внезапно и радостно осознал, почему: его собеседник не догадывался, что он украл не только икону, но и Юдит.

– Испания! – проговорил он и вдруг пришел в отличное расположение духа, а Натан наморщил лоб, не находя в своих словах ничего забавного.

– Знаете, – попытался объяснить Андрей. – Мой приятель, большой знаток литературы, читал мне стихи Гейне об одной испанской красавице. Она влюблена – как это? – в рыцаря, а тот непохож на других ее кавалеров – стройный, гордый, благородный. Он ведет ее в сад, шепчет сладкие речи, а она жалуется: комары кусают, милый, я их ненавижу, как евреев длинноносых. «Что нам комары, евреи! – успокаивает ее возлюбленный. – Будешь ли ты моей до гроба?» – «Я твоя, клянусь Христом, распятым злобными евреями».

По черным и как бы внезапно остекленевшим глазам Бар Селлы Андрей решил, что он вряд ли оценит превосходные строки поэта в его собственной трактовке.

– «Ну их, и Христа и евреев, – продолжает рыцарь и спрашивает: – А правдив ли твой обет пред Богом?» – «Милый, нет во мне обмана, как в моих жилах нет крови мавров и еврейской грязной крови!» – «Брось ты мавров и евреев, – обнимает ее тот. Они спускаются в таинственный грот и – как бы это полегче выразить… мит… мит…

Рав, невольно заражаясь терпким гейневским юмором, улыбался. Конечно, он знал это слово, но не хотел произнести вслух, и Андрею пришлось самому вспомнить его:

– Миталсим, как говорят на иврите. Потом донна просит: – «А теперь открой мне, кто ты?» – и рыцарь признается: – «Я, сеньора, сын бедного рабби из Сарагосы!»

Он исподволь глянул на Бар Селлу и увидел, что грудь его колышется от сдерживаемого смеха. Андрей засмеялся сам, и тут оба захохотали как мальчишки, которыми они еще недавно были, а полицейский, очнувшись от дремоты, вскочил и таращил глаза на этих двоих, очевидно, потерявших разум.

– Очень остроумно, – одобрил Натан, постепенно успокаиваясь. – Но мы отклонились от сути дела. Произошло недоразумение. Я объяснил бы это раньше, если бы беседа с вами не увлекла меня. Моя обязанность – курировать собственность чужих конфессий. Расследовать хищения – дело прокуратуры. – Он отодвинул от себя икону. – Странно, но это лицо почему-то кажется мне знакомым.

– Да, – брякнул Андрей, – нужно лишь представить вместо светлых волос и глаз – черные.

Он застыл в испуге, проклиная себя и надеясь, что останется непонятым. И ошибся. Бар Селла страшно побледнел, словно кожа его лишилась темного защитного пигмента, и сам он почувствовал себя беззащитным и слабым. Спокойный, прямой путь, ведущий его по жизни, и бесхитростная вера не подготовили его к тривиальной, пошлой житейской драме – предательству любимой женщины, о чем он узнал недавно от чужих людей, и сейчас – к встрече с ее любовником. Машинально перевел он взгляд к овальной нише, где стоял бронзовый семисвечник поразительной формы, напоминавший неопалимую купину. По преданию, его зажигали в последний раз в Толедо, но для Натана свет этот не угасал никогда, как и смысл древних надписей на стене, хотя сейчас в душе его звучали другие слова – о печали познания и бренности бытия.

Вдруг он сказал полицейскому:

– Вы можете идти. Я сделаю все, что нужно.

Эфиоп колебался, не понимая значения разыгравшейся перед ним сцены. Впрочем, возражать человеку, чье влияние далеко выходило за пределы его ведомства, он не стал и, кивнув, удалился.

– Вы тоже свободны, – проговорил Натан, не в силах повернуть к Андрею голову. – А икона будет передана в музей, где ей не причинят никакого зла.

Поразительно, но Андрей не очень удивился, может быть, оттого, что внезапно увидел его глазами Юдит. И все же процедил, сдерживая биение сердца:

– Мне не нужна ничья милость.

– Понимаю, игра в благородство, из которой каждый хочет выйти побежденным… Но наши ставки не равны: я хочу быть уверен, что мной не руководят личные мотивы, а вы просто боитесь уронить свое достоинство, hевель hавалим, как писал Экклезиаст, суета сует. – Бар Селла добавил пренебрежительно: – В конце концов, что такое еще один компромисс с самим собой для человека неверующего.

Тут же пожалев о своей несдержанности, он посоветовал твердо:

– Идите!

И Андрей пошел. А что ему оставалось делать? На пороге, не оглянувшись, сказал:

– Что ж, – ему не было ясно, почему он произнес следующую фразу, в порыве благодарности или чтобы взять реванш за унижение. – Это настоящий христианский поступок!

Сзади, как бы издалека, донесся к нему тихий голос:

– Лучшее, что есть в христианстве, родилось здесь и среди нас…

Глава четвертая

Первые дни и ночи – заговоренная, закруженная, заполненная Андреем – она не сомневалась, что ими овладел какой-то приступ безумия. Тоскуя по утерянной гордости и чистоте, Юдит вдруг замыкалась в себе, молчала, иногда плакала. Руки ее отталкивали Андрея, но потом вновь притягивали его, и ей было стыдно, что она не стыдится этого.

Родителям, которые мечтали о ее замужестве с Натаном Бар Селлой, Юдит не смела смотреть в глаза. Отчаявшись убедить дочь в чем– либо, они стали вести тайные, настойчивые беседы с Андреем, словно торгуясь, что страшно оскорбляло ее. Она догадывалась, какой от него требуют выкуп, однако как это больно, поняла лишь вчера, оставшись одна в приемной больницы, когда ее внезапно пронзило острое страдание – его боль. Юдит стала стучать в массивную дверь, чтобы ворваться и крикнуть: остановитесь, все это предрассудки, дикость! – но никто не откликнулся оттуда, где лежало его, отданное под нож ради нее и – теперь она знала – любимое тело…

Назавтра Юдит уже не могла сосредоточиться на треволнениях прошедшего дня, потому что их затмило это новое счастливое знание. Что-то изменилось вокруг и в ней самой. Раньше, чувствуя себя преступницей, она чуть свет выскальзывала из постели, но сейчас ее удержала странная убежденность в своем праве остаться и ждать пробуждения Андрея. Если это любовь, то в ней нет ничего некошерного, – улыбнулась Юдит самой себе.

Впервые она открыто и пристально рассматривала Андрея, находя то, что не замечала до сих пор – быструю, как бы электрическую искру в его светлых, с металлическим оттенком волосах, бледную прозрачность век, казалось, освещенных снизу блеском глубоких серых глаз, гладкий, но сильный подбородок, который он старательно выпячивал в соответствии с фамильными стандартами…

Тут раздался звонок. Андрей спросонья стал слепо искать на тумбочке телефонную трубку, поднял и опять опустил. Просыпаться не хотелось, чтобы не думать о вчерашнем. Чувствуя тепло от лежащей рядом Юдит, он сквозь полусомкнутые ресницы уныло разглядывал комнату, широкую и полупустую, которую он по-своему пытался оживить, украсив елкой, как он считал – русской, с запахом новогоднего торжества, и странным рисунком на стене, найденным в старой книжной лавке: яростный вихрь кружил листья, в которых угадывались сплетенные тела людей.

Данте, сказал продавец, Ад.

Снова зазвонил телефон.

– Алло! – кричал знакомый, взбудораженный, как всегда, голос. – Почему не отвечаешь? Я только что из Питера. В гости зовешь?

– Приходи, конечно.

– Ладно, скоро буду. У нас суета, Клара собирается рожать. Ты, конечно, о браке не думаешь из страха умножить еврейское поголовье? Ну, скоро увидимся…

– Сенька, – положил трубку Андрей, и вдруг спросил мрачно. – А что, теперь, после этого… я – еврей?

Юдит погладила его исхудавшие щеки:

– Нет, тебя никак не примешь за еврея, ты чистокровный русский, чьи предки поверили в сына еврейского Бога, которого родила еврейка Мириям.

Андрей даже не улыбнулся.

– Неудобно вышло. Я никому ничего не сказал – ни ребятам, ни Сеньке. Он, конечно, догадается, начнет острить. Черт, мне как-то нехорошо стало, – и попросил по-детски: – Положи руку здесь, где болит.

Юдит отпрянула от него так поспешно, что Андрей оскорбился:

– Брезгуешь? Ты по-прежнему различаешь во мне чистое и нечистое? А как же я? Почему мне не стыдно гладить и целовать всю тебя – и губы, и грудь, и…

Не сдержавшись, он зло выкрикнул русское слово. Грубое, не оставлявшее сомнения в своей сути, оно пощечиной ударило Юдит в лицо и вышвырнуло за порог…

А на улице дул свежий ветерок с вершины горы Ор, гранаты готовы были взорваться рубиновыми зернами и черные дрозды давали своим птенцам уроки бельканто.

– Чудно как! – вздохнула Юдит, забывая все неприятное.

Девушка, стоящая поодаль, думала иначе:

– Смотря для кого. У меня, например, кот пропал, персидский. Не видела?

– Нет.

– Куда же он девался?

Высокая, крепкого сложения, она хмурила густые брови, резко отделявшие лоб от белого крупного лица:

– Моя мать разорится. Ее единственный доход – продажа породистых котят, а этот – производитель с родословной, как у короля.

– Лили, Лили! – донесся к ним страдающий голос из соседнего окна. – Нашла?

Тут между кустами шиповника обнаружилось любопытное существо, словно прячущееся в большом клубке собственной серебристой шерсти. Оно быстрыми зигзагами двигалось вперед, звало кого-то нетерпеливым мяуканьем и радостно обнюхивало каждую травинку, пьянея от восхитительного аромата кошачьей мочи.

– Олоферн, ваше блохастое величество, сюда! – сладко и гадливо сказала Лили.

Осторожно ступая, она протянула руку к коту, но Олоферн успел сигануть в сторону. Его плоская, с вдавленным внутрь носом морда выражала бесконечное высокомерие.

– Видишь, мы для него мелкая сошка, асафсуф!

– А не пойдет ли он ко мне? Меня ведь зовут Юдит.

Действительно, тот покорно дал ей поднять себя с земли, очевидно, чтобы досадить хозяйке.

– Можешь свернуть ему шею, – серьезно посоветовала Лили. – Матери скажем, что ты сделала это по старой привычке, – и засмеялась.

Перепады ее настроения были быстры и непредсказуемы.

– Идем, покажу тебе редкое зрелище, – Лили открыла калитку. – Я здесь не живу, снимаю квартиру в Иерусалиме. Да и отец, тоже кот отменный, сбежал отсюда к одной из своих подруг. Он и ко мне пробовал приставать, но получил вот так…

Лили ударила по мягким лапам Олоферна, который свирепо зашипел.

Тропинка вела их вокруг приземистого дома к палисаднику, закрытому со всех сторон решеткой, подобно вольеру для зверей. Им навстречу кинулась толстая женщина с обесцвеченными перекисью волосами:

– Ах, ты мой красавец!

– Мама, это Юдит, поблагодари ее, ко мне он не хотел идти!

– Спасибо, спасибо! – та облобызала и дочь, и ее новую знакомую, и своего любимца. – Боже, да он весь загаженный, заболеет ненароком, нет, я не выдержу, – похоже, она намеревалась упасть в обморок, но передумала. – Немедленно под душ!

– Роза, разве их можно купать? – запротестовал кто-то, и Юдит заметила пару старушек, сидящих в плетенных креслах.

– Обязательно! – сурово заявила мать Лили.

Открыв кран, она намылила Олоферна шампунем, а тот истошно вопил, жалкий и безобразный. Потом, высушенный феном, обмотанный махровым полотенцем и напоенный теплым молочком, он бессильно лег на мягкий коврик и погрузился в сон о прекрасной Персии, где все коты грязны и счастливы.

– Ну, девочки, – Роза повернулась к старушенциям с таким видом, словно их ожидала та же процедура. – Теперь за дело.

На столе появилась большая железная клетка, где ползали, лазали друг на друга, кусались разношерстные котята. Лили вынула оттуда кошечку, коричневую, с острыми голубыми глазками, казалось, пронзавшими насквозь ее изящную головку.

– Тысяча шекелей! – провозгласила мать.

– Что, почему, – заверещали покупательницы. – Ты с ума сошла!

– Нет, это Джан-Кхи, Луч зари, внучка и дочь золотых медалистов, вот свидетельство, – Роза развернула пергамент с золотой печатью.

– Восемьсот, – выдавила из себя та, что была в черном платке, другая ошеломленно вздыхала.

– Меньше никак нельзя, Джан-Кхи будет тебе, одинокой, вместо дочери, она даже говорит «има», мама, – Лили погладила кошечку и та, открыв ротик с зубами, которые могли легко перегрызть палец, мучительно выдавила из себя: «им-ма».

– Боже мой, – заплакала женщина в черном, – я возьму ее.

– Значит, так, – повысила торжествующий голос хозяйка, – кормить самыми лучшими гранулами, купать шампунем, давать слушать Моцарта утром и вечером – это последнее открытие ученых.

– Что ты, – возразил слабый голос, – я не знаю такого, да у меня и радио испорчено.

– Ну, – насупилась мать Лили, – купи, иначе пусть остается у меня, хоть и себе в убыток.

– Уступи Роза, одна ведь я теперь.

– Не могу.

– Жестокая ты, – старушка рылась в сумочке.

– А для тебя, – сказала хозяйка второй, – у меня есть чудный сибирский котик, – но та только сокрушенно качала головой…

Очень довольная, Лили вывела свою гостью наружу.

– Теперь тебе нетрудно понять, почему я стала актрисой.

– Ты?

– Да.

– Но в этом представлении для тебя не нашлось роли, – улыбнулась Юдит.

– Ты уверена?

Лилины губы внезапно сморщились и жалобно произнесли:

– Им-ма!

– О, господи!

– Мать специально вызвала меня. Слушай, хочешь увидеть спектакль получше? У меня через час генеральная репетиция.

Юдит колебалась. Новая знакомая привлекала и отталкивала ее.

– Будет очень интересно, даже больше, чем на премьере – всевозможные накладки, недоразумения. Соглашайся! Я отвезу тебя туда и обратно.

– Не знаю, мне нужно поговорить с… мужем…

К ее удивлению он не стал возражать и даже одобрил это первое светское начинание. Ему хотелось побыть одному, подумать, погрустить о том, прежнем Андрее.

Но не тут-то было.

– Есть кто-нибудь живой? – раздался снизу зычный сенькин голос, и спустя минуту на пороге возникла его несуразная фигура:

– Двери постоянно нараспашку! Ты что лежишь?

Он сел, отдуваясь:

– Хорошо тут у вас, в Эйн Карем. Воздух швейцарский, тишина. А у нас дома лихорадка: готовимся к появлению наследницы. Все завалено розовыми одеяльцами, платьицами, мягкими туфельками, крохотными, как инфузории… Ну, вам еще далеко до этого. Наверное, у папаши Коэна на уме одно – хупа. А этому не бывать, пока он, истинный потомок Шейлока, не вырвет у тебя кусок мяса… Кстати, эта знаменитая пьеса – злобная выдумка. Как можно было правдиво писать о евреях, которых изгнали из Англии за триста лет до рождения Шекспира?

От Сеньки не укрылось, что лицо Андрея застыло в болезненной гримасе.

– Будь я проклят! – пробормотал Сенька и рванул к себе одеяло, которое тот панически удерживал двумя руками. Оба пыхтели, забыв, что они уже не мальчишки, перетягивающие канат в школьном дворе. Тут Сенька провел хитрый, тоже из детства, маневр и быстро поддался вперед, чего Андрей не ожидал. Увидев все, Сенька хотел победно захохотать, но заставил себя принять сочувственный вид:

– Да это удар ниже пояса! – в груди его что-то хрипело от сдерживаемого смеха.

Андрей помрачнел:

– Если бы не Юдит… Она очень страдала от своего двусмысленного положения. А ее родители просто погибали, будто лишние пару миллиметров сделают их дочь несчастливой навсегда.

Горечь в словах друга тронула Сеньку:

– В конце концов они предложили тебе честную сделку: частицу твоей плоти в обмен на дочь, плоть от плоти родителей.

Андрей нетерпеливо глянул ему в глаза:

– А что с этим?

– С каким?

– Сам знаешь.

– Понятия не имею, – Сенька прекрасно знал, о чем речь.

– Не кривляйся! С тем самым.

– А, с тем самым? Так бы и сказал, а то с этим, этим…

Жестом фокусника его пальцы вынули из кармана куртки аккуратно сложенный листок:

– Открытие века: оказывается, твоя уважаемая бабка была жидовкой и, следовательно, ее потомки также принадлежат к этому избранному Богом народу.

Андрей рассматривал документ, не зная, что он чувствует – радость или отчаяние. «Простит ли мама мое предательство? – думал он. – Но может быть, оттуда, где она сейчас, все происходящее здесь представляется ей слишком мелким, чтобы… И еще: разве то, что я сделал, не стоит счастья, которого она так мне желала?»

А вслух спросил:

– Как тебе удалось?

– Малой кровью, если помнить, что на каждом долларе – капля этой алой и, я бы сказал, пересоленной жидкости.

– Я твой вечный должник – и не только в деньгах, – Андрей впервые ясно осознал это. – Сколько?

– Скажу после свадьбы. Могу я предоставить тебе небольшую ссуду? Хотя сказано: не ссудите, да не судимы будете!

– Ну, спасибо. А как мой старик? – о мачехе он никогда не спрашивал. – Ты был там?

– Непременно! Я ведь еще не видел вашего нового дома на проспекте Тореза. Шикарное место. Скверы, искусственные пруды, особняки с колоннами. Как говорят французы, «Ноблез оближ», благородство обязывает, и я, неблагородный, чуть не облизал табличку с вашей фамилией. К сожалению, граф Рюмин (так Сенька величал его отца) изволили отсутствовать, а ее сиятельство уделили мне минуты две, глядя в сторону, будто мысленно графиня бежит от меня пруду изменившимся лицом.

Андрей, наконец, засмеялся:

– Завидую твоему таланту острить по любому поводу. Мне тоже иногда хочется скаламбурить что-нибудь, но выходит глупо. Откуда это у тебя?

Он не подозревал, что его удивление покажется Сеньке скорее обидой, чем похвалой. Так обычно недоумевали окружающие, глядя на сенькину не слишком симметричную физиономию, красную от постоянного возбуждения, с большим носом и обратно пропорциональным подбородком. Он был копией своего отца, а через него унаследовал типичные черты предков, как бы обезображенных кривыми стенами средневекового гетто. Отвлечься от собственной внешности гаера Сеньке с ранних лет помогали книги, которые он поглощал, как воздух, переходя от одной опустошенной библиотеки к другой. Но, насытившись чужой мудростью, он, уже зрелый юноша, стал искать более полезное занятие, потому что вывод из всех этих романов и исторических повествований был безнадежен: мир никогда не принадлежал поэтам и философам, познавшим его красоту и глубину, а невежественным мерзавцам – диктаторам, политиканам, спекулянтам, – и только они владели им в полное свое удовольствие.

В шестнадцать лет Сенька, с отвращением бросив учебу, пошел торговать.

Он научился обманывать новоявленных коллег в делах, никогда не пугая их бесполезным грузом своих знаний и мыслей, что, подобно привязанной к ногам гире, мешали ему подниматься по шаткой лестнице корысти и обогащения. Очень редко позволял он себе расслабиться в затейливой остроте, надеясь, что это будет воспринято как неудачная шутка. Постепенно его внутренняя жизнь стала тайной для близких и даже для Андрея. Только Клара, единственная, перед которой он обнажал свою душу и тело, знала все…

– Видел кого-нибудь из наших?

Сенька кивнул…

В Питере проходила какая-то международная конференция, и свободных мест не оказалось. Чудом он нашел комнату в неизвестной гостинице с аляповатой и блестящей дешевым золотом отделкой, о которой говорили, что она незаконно построена новым русским и подлежит сносу. Но близость к Летнему саду была неоспоримым преимуществом.

Портье, протягивая ключ, сказал:

– Вы можете пройти в голубой зал, где дирекция устраивает вечер для наших гостей.

Проголодавшемуся Сеньке приглашение было очень кстати. Он пошел на звуки музыки и очутился среди танцующих пар, между которыми ловко балансировала девушка сразу с двумя подносами. Взяв бокал красного вина и тартинку с сыром, он чуть не опрокинул все на себя, потому что дорогу ему преградил ухмыляющийся и не очень трезвый мужчина.

– Шулем! – процедил тот. – Здесь частная вечеринка.

Сенькины щеки побагровели. Когда-то в таких случаях он реагировал быстро, не задумываясь о последствиях. Сенька с удовольствием вспоминал питерского соседа, тоже большого любителя идиш, который долгое время не появлялся на улице после кое-каких поправок, внесенных сенькиным кулаком в его артикуляцию. Но годы, минувшие с тех пор, как он уехал отсюда, размягчили, обезоружили его. Облазив вдоль и поперек Европу, он нигде, даже в Германии и Австрии, не ощущал свою обособленность, и только сейчас, на Родине, той, что разгромила Гитлера, Сеньку сразу вычислили по неарийскому черепу и носу.

Он растерялся. Еще одно увеличивало его неуверенность – высокие стены, обитые темно-коричневым деревом, которые свидетельствовали, что он находится не в голубом зале. Все и впрямь выглядело так, будто Сенька позарился на халяву. Черт, мелькнула мысль, надо бы объяснить, что я ошибся, но тут его плечо сжала мощная ладонь:

– Этот господин со мной!

Его заступник представлял собой глыбу мускулов, вздувавшихся под отлично сшитым костюмом. Он бесцеремонно повел Сеньку к стрельчатой нише, откуда махала ему женщина в розовом платье.

– Оля!

– Аиньки! – откликнулась она, поправляя белую косу, уложенную вокруг головы.

Его усадили за щедро накрытый стол, налили виски, стали угощать балыком и красной икрой. Еще не забыв недавнее унижение, Сенька по-барски кинул официанту:

– Есть у вас хороший коньяк?

– По заказу – даже свежее птичье молоко!

Сенька протянул «Визу».

– Тогда принесите Мартель ХО!

Он знал, что это дорого, и все же неприятно удивился: двести долларов. Впрочем, ему, заработавшему на поездке в Питер кучу денег, можно не скупиться.

Вокруг стоял шум, смех. На сцене вульгарная девица пела, взбрыкивая костлявыми ногами:

 
– Так пустите меня в Гималаи,
Там, где горы стоят в тишине,
Там раздеться смогу догола я
И никто не пристанет ко мне…
 

– Какая пошлость, – поморщилась Оля.

Сенька поднял рюмку:

– За тебя! За ту милую провинциальную девушку, которую не заслонила твоя нынешняя зрелая красота!

Она кинула своему спутнику:

– Учись, Витек, как нужно врать даме…

Оля появилась у них в шестом классе, и ее сразу полюбили за ровный характер, смешливость и сочную сибирскую речь. Ребята наперебой пытались завоевать благосклонность красивой, чуть полноватой, излучавшей какое-то ленивое обаяние девочки, но она мягко, даже жалостливо отклоняла ухаживания городских заморышей. Это сразу же исключило соперничество между новенькой и другими школьницами, которые ценили ее дружбу, особенно после того, как Олин отец, разбогатев на поставках нефти, решил перевести дочь в частную гимназию, а та отказалась.

Но со временем она все больше уступала родительской воле, и часто – на Невском или в театре – ее видели окруженной беспечными баловнями и одетой по последней капризной моде, которая так не шла к Олиной естественной простоте, не лгущим синим глазам и наивной родинке над верхней губой.

А потом, перед выпускными экзаменами, случилась банальная история: ее отец погиб в хорошо спланированной автокатастрофе, а мать, ехавшая вместе с ним, лишилась ног. Оля, оставив школу, начала работать, и след ее затерялся…

– Ну, как ты? – тормошила она Сеньку. – Говорят, разбогател в своих Палестинах?

Он подмигнул:

– Да, мы теперь с тобой похожи.

– Ой ли? – протянула она одно из своих любимых словечек.