Текст книги "Масть пиковая"

Они шли рядом, вполголоса переговариваясь, а из окна второго этажа каминного зала им долго глядел вслед безмолвный человек в белом, наверное, он старался запомнить незваного гостя, спустившегося с неба как снег на голову и внесшего сумятицу в жизнь его хозяина. Волновал его и чемодан с деньгами, из Аксая многие уезжали с деньгами, но столько не увозил еще никто, а ведь еще вчера, когда хан Акмаль вышел за сигаретами и перекинулся с ним и Ибрагимом двумя-тремя фразами, жизнь этого человека, казалось, была уже решена, она не стоила и ломаного гроша. А сегодня хан вернул ему даже досье на него, ничем особо не примечательное, что, впрочем, тоже есть характеристика человека, тут главное, с каких позиций посмотреть. Хан, не найдя ничего интересного, сказал однозначно: «Хорошо метет следы, такого голыми руками не возьмешь». И держится с ним хан уважительно, как в лучшие годы с Шарафом Рашидовичем. Старик чувствовал, что с этим человеком без галстука ему придется еще не раз иметь дело, и он старался не только запомнить, но и понять его, а бытовые обыденные привычки опытному человеку говорили о многом.

Например, он не сводил с него глаз за обедом, в специальное окошко, умело задрапированное над камином, среди роскошных рогов сохатого, как среагирует он на досье на самого себя, которое хан специально бросил на расстоянии протянутой руки, а тот даже глазом в ту сторону не повел, понимая, что его в очередной раз проверяют. Такое поведение говорило о многом, прежде всего о характере, силе воли, сдержанности, культуре, уме, наконец. А как он равнодушно глянул на деньги, даже не спросив сколько, когда хан распахнул крышку чемодана. Многие тут от жадности теряли контроль над собой, проверка деньгами практиковалась в Аксае в особо изощренной форме, и не всякий из уважаемых выглядел достойно, как этот джентльмен без галстука.

– Мы, наверное, не скоро увидимся, а телефонам я не очень доверяю, большинство из них прослушивается, и не обязательно по требованиям органов или с санкции прокурора, тем более у такого должностного лица, как вы, владеющего государственными секретами, – сказал хан Акмаль, – поэтому, пожалуйста, спрашивайте, что вас интересует, наш восточный такт, сдержанность иногда мешают делу. Мы сегодня должны оговорить многое, в свою очередь, я тоже кое о чем вас спрошу. Но если мне вдруг понадобится передать вам что-то срочное, я воспользуюсь только нарочным, у вас теперь во дворе ЦК много жалобщиков, как мне сказали, так что мой посланник не бросится в глаза, это будет обязательно житель Аксая, поэтому, пока не уехали, восстановите в памяти всех, кого вы видели тут, у меня не работают случайные люди. Воспользуюсь я, при надобности, и вашими днями в общественной приемной ЦК, поэтому, уходя, не забудьте заглянуть в коридор, может, там будет ходок и от меня.

Вот только теперь Сенатор не чувствовал подвоха в словах Иллюзиониста и очень жалел, что неожиданный приезд Тулкуна Назаровича не дал ему толком затронуть волнующие его проблемы.

– Спасибо за подслушивающую аппаратуру, но я хотел бы заполучить и вашего человека, читающего по губам, мне о нем с восторгом говорил Шубарин, он как-то пользовался его услугами. Что он за человек? Располагая деньгами, я немедленно купил бы ему дом в Ташкенте и перевез его туда с семьей, он-то мне нужен будет часто, человек всегда мобильнее любой техники.

– Наверное, ему больше подойдет квартира, а не собственный дом, он холостяк, двадцать восемь лет, пять из них провел в тюрьме, там он и обучился своему редкому ремеслу, ко мне попал случайно, я спас его от нового срока заключения. Работает он фантастически, я проверял его несколько раз на себе. Сижу разговариваю с кем-нибудь, передо мной магнитофон, а Айдын, он турок-месхетинец, где-то метров за тридцать с биноклем в руках располагается на дереве, на шее у него тоже магнитофон, для контроля. А затем сличаем обе записи, точность поразительная, хорош он и тем, что и узбекский, и русский знает в совершенстве, ведь у нас порою в разговоре невольно переходят с одного языка на другой, особенно грешат этим партработники и городская интеллигенция.

– Спасибо, Акмаль-ака, считайте, я его забрал, как только подготовлю ему жилье, за ним приедет человек, вы уж поговорите с Айдыном, что работа ему предстоит серьезная, иногда, мол, государственной важности, ну, и оплата, разумеется, профессорская. Скажите ему, раз он знает Артура Александровича, что требования у меня будут точно такие же. Но это лишь одна просьба. Я хотел бы в некоторых случаях пользоваться и вашим табибом, укорачивающим человеческую жизнь. Шубарин как-то упоминал о сигарете, выкурив которую прощаешься с жизнью на следующий день, и главное, невозможно определить отравление при экспертизе. Не ваш ли лекарь мешает в табак хитрое зелье?

– Нет, не мой, Артур к нему не обращался, я бы знал. А что касается сигареты, ничего в нее не мешают. Сигарета вещь хрупкая, нежная, тем более фирменная, чем обычно и привлекают курильщика. А делается это так, сигаретку сутки держат в особой табакерке, и она впитывает ядовитый аромат, не убивающий вкуса и запаха табака. Такая табакерка у меня есть, разживемся и для вас. Способов отправить человека на тот свет тайно нынче много, есть снадобье, вызывающее через время инфаркт и даже опасные раковые заболевания, в каждом конкретном случае лучше советоваться со знахарем, как я и делаю, он столько людей на тот свет отправил, что в сотрудничестве с вами не откажет, но он работает не в Аксае, сюда он наведывается в горы на все лето за травами, а живет он у вас под рукой, в Ташкенте, я с Айдыном передам его координаты, я рад, что вы собираетесь работать всерьез.

Они выбрались далеко за ограду охотничьего дома и шли рядом хорошо вытоптанной тропинкой в горы, то и дело останавливаясь, но разговоры у них были не об удивительной природе, открывающейся вокруг. Уже доносился шум водопада, но они его не слышали, их волновало другое, Сухроб Ахмедович, пользуясь минутами откровения непредсказуемого хана, торопился прояснить ситуацию.

– Хотя вы отказались от расписки, я все-таки вернусь еще раз к деньгам. – Сенатор упорно гнул свое. – Там, мне кажется, миллионов шесть, не больше…

– Да, вы почти угадали, всего пять, – уточнил Иллюзионист.

– Пять или шесть в принципе особой разницы не имеет, и та, и другая сумма невелика. Вы знаете, чтобы сейчас провернуть какое-нибудь серьезное дело, нужны счета с пятизначными и шестизначными цифрами. Я расцениваю ваш взнос как первоначальный, что-то вроде аванса в привлекательное, но рискованное предприятие. – Сенатор ожидал, что хан вскипит, скажет что-нибудь о неблагодарности, но он ошибся.

– Да, пожалуй, можно считать мой вклад даже не авансом, а единовременным пособием, я отдаю себе отчет, что задуманное вами стоит больших денег, я сам вчера говорил, что огромные средства необходимы для создания молодежного, студенческого движения, бесплатно заниматься политикой никто не станет, на все нужны деньги. И считайте, что они у вас есть. Но если я немедленно передам вам средства и архивы, ответьте, зачем нужен я сам? – Хан посмотрел на гостя, и в его взгляде не было присущей ему всегда агрессии, видимо, он говорил искренно. – Я и документами поделился лишь отчасти, отдал то, что, считаю, может пригодиться вам в ближайшее время, и опять из тех же соображений. Денег должно хватить примерно на год, если за это время ваша работа покажется целесообразной, эффективной – за финансирование не волнуйтесь. Денег я скопил достаточно и хотел использовать примерно на те же цели, что и вы, тут у нас разногласий нет.

– А как вы узнаете, эффективна ли моя работа, движется ли, политика не бег на короткие дистанции, если вам придется уехать или, извините, хуже того, вас арестуют?

– Вот за это у вас не должна болеть голова, я узнаю обязательно, и если вдруг умру, об этом будут в курсе мои доверенные лица, их много, и они всегда придут к вам на помощь, так и в дальнейшем, в вас будут вглядываться внимательно, я ведь все эти годы не сидел сложа руки, тоже что-то создал. И не обижайтесь, если я сегодня не все разложил по полочкам, вы возникли из ничего, вас не было в моих планах, а теперь вы занимаете в них главное место, и все это, заметьте, за сутки, перестроить стратегию тоже нужно время, и после вашего отъезда я займусь этим вплотную. Может, встреча с Тулкуном Назаровичем что-то еще прояснит?

– Но как мне все-таки быть, если с вами что-то случится? – решился на откровенный разговор прокурор.

– Да, вполне резонный вопрос, он меня не обижает, если понадобится срочная помощь, найдите Сабира-бобо. – Видя удивление на лице гостя, он повторил. – Да, да, Сабира-бобо, считайте, он мой духовный наставник. Человек железной воли, лишен тщеславия, он сам себе придумал образ служки, чтобы не привлекать ничьего внимания, и держится в таком обличье уже почти пятнадцать лет. Он мало говорит, но зато умеет слушать. Вот к нему и обратитесь, он знает всех моих друзей и единомышленников, моих последователей, короче, всех тех, кого я объединил за эти годы, а их много, они повсюду, он сегодня укладывал деньги и понял, что вы теперь в Ташкенте наше особо доверенное лицо. – Хан Акмаль неожиданно сделал паузу, и они услышали грохочущий рядом водопад. – Мои московские гости назвали его Летящая вода, от него в округе брызги летят как от шампанского, а внизу все пенится, шумит, искрится, пузырится, как знаменитый напиток, которому Артур отдает предпочтение перед всеми другими. – Хан Акмаль оглянулся по сторонам, словно кого-то поджидал, и предложил: – Давайте, Сухроб-джан, присядем на эти валуны, шагов через двадцать от шума низвергающейся воды ничего не будет слышно, а мне еще есть что сказать вам.

Близость водопада, стремительной горной реки чувствовалась, и камни, на которых они расположились, не держали тепла послеполуденного солнца, они казались влажными.

– Визит Тулкуна Назаровича, – продолжил разговор директор, – оказался некстати, только сегодня мы нашли толком подход друг к другу, а поговорить всласть нет времени. Я благодарен вам за предложенный вариант иммиграции в соседние республики. Скажу честно, такой исход для себя я тоже предусмотрел, и давно. У меня есть не только резервный дом, поддельный паспорт, но даже жена, которая говорит всем, что мы в разводе из-за того, что у нее нет детей. Время от времени туда наведывается мой двойник с подарками, так что мое появление там вряд ли для кого-то окажется неожиданным и привлечет внимание. Говорят, у меня шахматный склад ума, видимо, учитывая многовариантность и непредсказуемость моих ходов, хотя я, кроме нард и картежной игры, не признаю ничего, даже бильярд, наверное, оттого я пять лет назад, в безоблачное время, придумал для себя плацдарм для отступления. Вчера, когда вы ушли отдыхать, я вернулся в бассейн, попросил затопить сауну, вызвал массажиста и все время думал о вашем предложении – бежать ли мне?

О том, что надо мной сгущаются тучи, я чувствую, и разрозненные сведения об опасности ко мне все-таки поступают, и у меня нет оснований не доверять вам, и я, наверное, действительно играю с огнем. И все-таки сегодня, на прощание вот здесь, у водопада, я твердо решил не бежать. Скажете – безумие? Возможно. Но весь опыт моей жизни говорит, что люди моего круга, ранга, положения, называйте как хотите, – неподсудны! Таких, как я, не сажают – это бросит тень на партию. Вы, наверное, потребуете еще хотя бы один аргумент в пользу подобной логики – пожалуйста. Пока Шурик лежит, захороненный в центре города, напротив выстроенного им самим Музея Ленина, как вернейший его ученик и последователь на Востоке, и пока его именем названы города, площади, улицы, никто не посмеет меня пальцем тронуть. Такого прецедента, чтобы вчерашнего верного ленинца, почти члена Политбюро, орденоносца, так быстро выкинули из истории партии, не было.

Допускаю, что лет через двадцать – тридцать дойдет очередь и до него, как подоспело время разобраться со Сталиным, тогда, может быть, неблагодарные потомки и предпримут какую-нибудь пакость с перезахоронением, с переименованием, как нынче у нас повелось, но сегодня, когда повсюду сидят его друзья, его ученики, его вассалы, на такое никто не пойдет.

А тронь меня, придется выкапывать Шурика, я один отвечать не намерен, да что Шурик, которому ныне все равно, мертвые сраму не имут, кажется, так у русских, со мной на скамью подсудимых пойдут многие охотники, любившие уют этого дома. – Хан Акмаль кивком головы показал в сторону особняка с высоким брандмауэром, как бы делившим дом на две половины. – Вот они где у меня все. – Иллюзионист крепко сжал свой пухлый кулак. – Вы, дорогой прокурор, в аппарате ЦК человек новый, не знаете реальную силу партии, они не должны дать меня в обиду, иначе им всем не поздоровится, мы все из одного котла ели.

Вот это и останавливает меня от иммиграции, я ведь уже не молод, на перспективы долго рассчитывать не могу. Потом, вы не допускаете мысль, что мое бегство будет многим на руку, на меня таких собак навешают, век псиной пахнуть будешь, не отмоешься. Я не хочу отвечать за других.

И последнее. Возможно, меня и арестуют, я подготовил себя и к такому исходу, я знаю, какими козырями располагаю. Будь что будет – семь бед один ответ. Без Аксая мне нигде не быть самим собой, только тут для всех я бог и царь. А сегодня, заручившись вашей дружбой, я тем более не склонен исчезать, если понадобится, если будут топить, организуете с Артуром побег из тюрьмы, вот тогда я подамся к одной из бедных женушек, дожидающейся меня целых пять лет, почти как Одиссея, но, надеюсь, до этого не дойдет. Вот что хотел сказать относительно себя. – Хан Акмаль встал и, глянув на часы, спокойно предложил: – Давайте потихоньку возвращаться, время подпирает, а по дороге я еще кое-что вам скажу, но это уже не касается меня лично, а нашего общего дела.

И они повернули назад, так и не дойдя до водопада, не до Летящей воды было сейчас хану, да и гостя не очень-то волновали красоты природы. Последнее обстоятельство, желание Иллюзиониста остаться в Аксае до любого исхода, несколько путало планы прокурора. Но следовало выслушать его до конца. Огибая причудливо расположенные валуны у водопада, напоминавшие, наверное, некоторым японский сад камней, они вернулись на тропу, ведущую к особняку, красиво возвышающемуся невдалеке, место для него оказалось выбранным идеально.

– Вы только начинаете свои первые шаги в политике, а время торопит, поджимает вас, поэтому мне хотелось бы дать вам несколько конкретных советов. Они, на первый взгляд, могут показаться не столь существенными, далекими от ваших целей, но они-то, если вдуматься, проанализировать, работают на вашу идею. Мы сегодня уже несколько раз упоминали Шурика, будь он жив, я клянусь вам, республика никогда не попала бы под микроскоп следственных органов Прокуратуры СССР. Виноваты мы, не виноваты – вопрос другой. Бесспорно для меня и то, что взлет нашего государства и нашей республики, лучшие его годы, как ни парадоксально ныне звучит, пришлись на время правления Рашидова и его друга Брежнева. Таких успехов, подъема жизненного уровня, массового жилищного строительства республика не будет знать еще долгие годы. За время его правления сложился не только административно-партийный аппарат, но выросла и собственная интеллигенция, а эти два основных сословия являются катализатором подъема национального сознания. И аппарат, и интеллигенция еще скажут свое слово. На фоне былых успехов и удач быстро забудутся неудачи, ошибки Шурика, ибо страна, как я вижу, вступает в полосу кризисов, их так много, что всего и не перечесть, а так называемая гласность и демократия расшатывают до конца дисциплину и порядок, которых всегда не хватало системе.

Почему я читаю вам этот ликбез, да потому, что вижу, вы уже списали Шарафа Рашидовича, а он есть олицетворение определенного порядка, восточной интерпретации марксизма-ленинизма, он, как никто другой, учитывал национальную специфику в государственном устройстве, тут ему в настойчивости не откажешь. Вы ведь до конца не знали все его цели и устремления, а он смотрел далеко. Я когда-нибудь расскажу о нем подробнее, а вы обрадовались, нашли приписки, вышли на след миллионов и миллиардов. Ну и что? Кто бросит в него камень, что он воровал для себя, жил жизнью сибарита? Такого человека вы вряд ли найдете, он жил жизнью аскета. Это глубоко трагическая фигура, если кто-то всерьез будет исследовать его жизнь, уверяю вас, убедится в этом. Скажете, что его поступки, помыслы не последовательны, зачастую во вред республике, нации? Да, разделяю, могу и примеры назвать. Но вспомните ленинское – «Шаг вперед – два шага назад», а ему в условиях жесткой руки Москвы, чтобы сделать шаг вперед, иногда приходилось делать десять назад, на давно завоеванные позиции, но тот единственный вперед, который без отступления никак не мог быть сделан, все-таки свершался! Оставался завоеванной позицией! Он создал республику не последнюю в союзе пятнадцати, назовите город, где у нас нет высших учебных заведений, университетов, престижных научно-исследовательских центров, а на это, дорогой, у других стран уходят столетия, века, а он одолел эту историческую дистанцию за двадцать лет. К чему я это говорю? К тому, что у нас мало авторитетов, ярких личностей, как нация с самостоятельной государственностью мы молоды, и нет нужды топтать в грязь достойные истории имена.

– Что вы предлагаете? Напечатать панегирик в честь вашего друга и покровителя? – усмехнулся Сенатор.

Хан Акмаль пропустил иронию мимо ушей, словно не слышал, и спокойно продолжал:

– Да, сегодня ни одна газета, ни один журнал, кроме пасквиля о нем, ничего другого не напечатают. Но вы пошевелите мозгами, задумайтесь, почему при таком потоке грязи, обрушившейся на Сталина, его имя все еще любимо и чтимо народом?

– Потому что все обросло мифами, легендами, народ не поймет, где правда, где ложь.

– Верно, – обрадовался Иллюзионист. – Вы сразу поставили точный диагноз, а почему бы не воспользоваться готовым беспроигрышным рецептом? – Видя недоумение собеседника, пояснил: – Нужны мифы, легенды о Шарафе Рашидовиче, подумайте об этом на досуге. Для начала я подброшу две-три идеи. Такую, например, что он не умер, а схоронили его двойника, а сам он спокойно живет в Афганистане, Иране, Саудовской Аравии. Разве ему сложно было пересечь границу в Термезе? Вы вчера и мне предлагали этот вариант. Другая версия, более трагическая. Он не умер от инфаркта, а его убили. Казалось бы, исход один – смерть, но убили – это уже жертва. Ни в коем случае не надо отрицать его ошибок, они очевидны. Приписывал? Да, приписывал. Знал, что каждую осень в республику поступает около миллиарда незаработанных денег за счет повального искажения государственной отчетности? Знал. Почему воровал или способствовал казнокрадству из всесоюзного котла? Потому, что считал, за хлопок республике платят ничтожно мало. Не поймет народ? Поймет, поймет – за рабский труд на хлопковых полях нынешняя плата унизительна. Может, не поймут в Москве или еще где-то, но для нас важно, чтобы поняли здесь, в Узбекистане, двадцать миллионов коренного населения, а на остальных наплевать, вас не должны волновать чужие эмоции. А дехканин свое слово еще скажет, попомните это, если уж я их с трудом удерживаю, то при нынешней свободе все кончится взрывом.

А идея о сознательном воровстве, широко внедрившись в массы, спасет многих наших казнокрадов, да и меня тоже. Предвижу новые контраргументы. Почему воровал? Во благо Отечества, тех двадцати миллионов, задавленных хлопком. Что успел сделать награбленными миллионами для Отечества и для нации? И тут есть прекрасный ответ. Многое думали сделать, понастроить школ, больниц, но не успели – все Москва отобрала, у одного бедного Анвара Абидовича сразу десять пудов золота из могилы отца выкопали. Результат? Мы – жертвы! А к жертвам всегда есть сострадание, а в ином случае можно рассчитывать и на понимание, тем более если подавать материал в подобном ракурсе. Вот что нужно осторожно, в удобоваримых дозах внедрять в сознание обывателя, внутри и за пределами республики.

– Да, никогда до этого бы не додумался, – искренне признался Сухроб Ахмедович.

Оставшуюся часть дороги прошли молча, наверное, каждому из них было о чем подумать. Прежним путем, через бильярдный зал поднялись по винтовой лестнице с мраморными ступенями в каминный зал, где к приходу с прогулки обновили стол, хан Акмаль предложил выпить на посошок по последней. Коробку, чемодан, досье из комнаты уже унесли, прокурор на всякий случай выглянул во двор, там стояли две черные «Волги» с одинаковыми номерами, и в багажник одной из них укладывали чемодан с деньгами, а коробку с подслушивающей аппаратурой, как вещь хрупкую, поместили на заднее сиденье салона, внизу все было готово к отъезду.

Хан Акмаль придирчиво осмотрел стол, словно ему чего-то недоставало, и вдруг спросил:

– Вы в ближайшие дни увидите Артура, я хотел бы передать ему подарок. Вряд ли я скоро с ним встречусь, а через чужих передавать не хотелось бы, эту вещь тоже афишировать не стоит, иначе от нее никакого толку.

– Да, я буду с ним обедать во вторник и с удовольствием вручу. Передавать подарки гораздо приятнее, чем поручения, – рассмеялся Сенатор.

– Нет, поручений никаких, хотя это вполне в духе наших восточных традиций, вслед за подарком обычно следует просьба, вы правы.

Иллюзионист опять поднял хрустальный колокольчик и позвонил, в зал тотчас вошел Сабир-бобо с плетеной корзиной в руках, накрытой белой крахмальной салфеткой, он поставил ее на стол, чуть поодаль от сервированной его части.

– Пожалуйста, принесите ту штуку, что не подошла мне и которую мы решили подарить Шубарину.

Старик молча отошел от стола.

– А эта корзиночка вам в дорогу, вдруг хорошая компания сложится в поезде, погуляете. Не забудьте, когда будем уходить.

Вернулся Сабир-бобо быстро и передал хозяину небольшой яркий пакет, в каких обыкновенно продаются шерстяные вещи известных фирм, свитера, пуловеры, жилеты. Прокурор почти отгадал, потому что Акмаль-хан небрежно достал из упаковки жилет с перламутровыми пуговицами, но не вязаный, а из добротного материала, темно-серого цвета, вполне элегантный, но что-то консервативное, старомодное все-таки чувствовалось в нем. Слишком мал у горла вырез, будет теряться красота галстука, двубортный, с большим запахом на груди, и, пожалуй, чересчур удлиненный. Вряд ли такой жилет, скорее всего английский, мог доставить радость Артуру Александровичу, тот уж слишком внимательно относился к своему гардеробу.

– Ну, как мой презент? Вряд ли у кого в Ташкенте есть такая новомодная штука, я думаю, он обрадует моего друга Артура, – улыбался Крез, держа на вытянутых руках подарок.

– Я обязательно передам, – ответил вежливо Сенатор, не желая огорчать хана Акмаля.

Хозяин дома понял, что до прокурора не дошла ценность подарка, и он, бережно укладывая его обратно в пакет, сказал:

– О, это волшебный жилет, он из кевлара, а Артур человек рисковый, часто искушает судьбу. На Востоке жилету цены нет, вам ли не знать. Что чаще всего у нас стреляют в спину или бьют ножом под лопатку. А второго выстрела Японец никогда не допустит, даже без телохранителя.

«Пуленепробиваемый жилет!» – наконец-то дошло до него, и он сконфуженно улыбнулся.

– Да, американский, там каждому полицейскому положен, жизнь человеческая у них в цене. Привезли для меня, но он мне мал, не сходится на груди, да и ни к чему теперь, и вам он тоже мал, – предупредил он гостя, видя, как загорелись у него глаза, – а вот Артуру будет как раз, мы тут прикидывали с Ибрагимом на Айдына, он по комплекции как наш друг.

– Да, вы действительно щедры как Крез, спасибо и от меня, и от Артура Александровича.

Последний тост подняли за успехи и удачу задуманного, не успели они толком закусить, как каминные часы отбили еще один час. По тому, как директор глянул на свой золотой «Роллекс», Сенатор понял, что пора уходить, хозяин ни при какой ситуации не встанет первым, таковы уж традиции Востока, много в них привлекательного, гость там действительно превыше всего.

Прокурор сделал «аминь» и решительно поднялся из-за стола, и в последний момент почувствовал, что ему не хочется уезжать из уютного, хорошо спланированного особняка с красной черепичной крышей. Он увидел себя ненастным осенним вечером в этом зале у топившегося камина, в теплом стеганом халате, с бокалом виски в руках, и никого в пустом доме, ни друзей, ни женщин, а только тихие, все понимающие слуги, как Сабир-бобо. Вдруг он подумал, если когда-нибудь свершится задуманное и он займет кабинет на пятом этаже в Белом доме, при любом знамени, особняк оставит за собой и будет приезжать сюда на охоту, устраивать балы на открытом воздухе во внутреннем дворике, опускающемся к ущелью.

Словно уловив его мысли, хан Акмаль спросил:

– Что, не хочется уезжать из этого дома?

– Не хочется, здесь прекрасно! Как вольно дышится, – ответил прокурор с неожиданным волнением и грустью в голосе.

– Да, я тоже ощущаю магию его стен, я рад, что он вам доставил минуты радости. – И хан Акмаль, как был в «Адидасе», так и поспешил из зала, видимо, время подпирало до предела. Прихватив корзиночку со снедью, где легко угадывалась бутылка коньяка и шампанского, Сенатор вышел следом.

Хан Акмаль, видимо, по привычке занял место рядом с шофером, а прокурор расположился по соседству с коробкой, и вновь досье оказалось вблизи. Папку просунули между обвязкой упаковки, чтобы случайно не выпала где-нибудь, но он не забывал о ней ни на минуту, какое уж тут затерять! Как только Сабир-бобо захлопнул дверцу машины за гостем, «Волга» мощно рванула с места, видимо, шофер знал о цейтноте.

– Не отказывайтесь от любой командировки в Наманган, я всегда найду возможность тайно переправить вас в Аксай, могу и сам туда прибыть инкогнито, живая беседа, личный контакт не повредят нашему общему делу, мы еще таких слухов напридумаем, вашему идеологическому отделу наперекор, – продолжил народный депутат тему, начатую у водопада. – На одной хлопковой теме десяток жутких проблем можно выкатить: от экологической, где засилье дефолиантов и эрозия почвы от многолетнего бессменного засилья хлопчатника губят землю, до жилищной: бедному дехканину нет места построить дом для своего сына на родной земле, все занято проклятым хлопком.

Да что дом, в иных местах люди годами под кладбище места выбить не могут – опять же хлопок. Хлопок создает и продовольственную проблему. Народ, чья земля может давать из-за климатических условий три урожая в год, не может прокормить себя – абсурд какой-то. Потому что когда-то нас заверили, вы решите хлопковую независимость страны, а мы вас завалим овощами, фруктами, мясом и молоком, а «завалим» не получилось, хотя мы свой долг выполнили до конца, честно дали не только стране, но и всем друзьям по СЭВу хлопковую независимость, а что имеем взамен… голодное существование и безработицу в благодатнейшем краю. А теперь еще находятся умники, которые уверяют, что мы сидим на шее у других, едим чужое мясо и чужой картофель. Ловко используя все беды и просчеты, можно повести народ за собой куда хочешь, государственная машина неповоротлива, и эту медлительность тоже надо учитывать, дорогой мой Сухроб-джан…

– Акмаль-ака, вы, конечно, говорите очевидные и бесспорные истины, мы сейчас с вами не в президиуме партийного собрания, объясните мне как на духу – почему вы прозрели только с гласностью и перестройкой? Почему вы вчера молчали? Вы человек, облеченный доверием народной власти, обласканный государством человек, депутат, орденоносец, Герой Социалистического Труда. Вы имели возможность не только с трибун, но и в доверительной беседе со своими влиятельными московскими друзьями, приезжающими на королевскую охоту, да и в тиши подмосковных государственных дач, сказать о болях и страданиях узбекского народа, вас, наверное, выслушали бы. Разве не ваш друг Шурик довел площади монокультуры до таких размеров, что народу и для кладбищ места не осталось? Он что, не понимал, чем грозит тотальный хлопок для республики с самым плотным народонаселением в стране, где в средней семье не меньше пяти детей? Разве он не знал, что за хлопок мы платим здоровьем нации, детей, что они чуть ли не с колыбели в поле? Не знал, что школьники и студенты больше на хлопковых полях, чем в классах и аудиториях? Да что проку от того, что Леонид Ильич, говорят, обожал наш край и дружил с Шарафом Рашидовичем, народ от этого что выиграл?

Иллюзионист вдруг расхохотался, причем не деланным смехом, а настоящим, заразительным, азартным, откинув голову на высокий подголовник сиденья.

– Ах, как эмоционально задавали вы вопросы, Сухроб-джан, жаль не было магнитофона, не мешало бы послушать себя со стороны. Вы пылали таким праведным гневом, и, право, роль обличителя вам к лицу. Вы что, всерьез считаете, что политика служит народу, учитывает его заботы, чаяния? Отчасти, дорогой, лишь отчасти, не забывайте это в самом начале своей политической карьеры. Массы нужны для реализации определенной политики, и сегодня народу надо задавать только мои вопросы и подсказывать мои ответы, и в той последовательности, в какой я их сформулировал, и ни в коем случае не ронять в толпу ваше любопытство, адресованное лично мне и моему другу Шарафу Рашидовичу. Вы имеете право их задавать, чтобы не наделать впредь ошибок Шурика, да и моих, и вам я, конечно, отвечу, но даже в эпоху тотальной гласности, с традиционной оговоркой советского чиновника – не для печати – исключительно для вашего просвещения.

И в это время в машине раздался телефонный звонок, Иллюзионист сам поднял трубку и молча выслушал говорившего, и лишь в конце сказал:

– Ибрагим, все идет по программе, я встречаю вас у Красного камня, не обращайте внимания на «Волгу» Джалила, не останавливайте ее, она спешит к поезду. Все, до встречи.

Обернувшись к гостю, хан Акмаль с разочарованием в голосе произнес:

– Жаль, Красный камень минут через пять, там я сойду, а вам, чтобы получить ответы, придется приехать в Аксай еще раз, заодно я подробнее расскажу о Шурике, ведь мало кто его по-настоящему знал, и даже в своих книгах, как писатель, он не поведал сокровенных мыслей, очень скрытный был человек.

Машина остановилась, прежде чем выйти, Арипов оглянулся на заднее окошко, вдали, на взгорке, показалась вторая «Волга». Сухроб Ахмедович тоже вышел из салона попрощаться с необыкновенным хозяином, вполне успешно применившим на практике марксизм-ленинизм чисто феодально-байским отношениям в условиях расцвета развитого социализма, с которым провел непростые сутки, они могли лечь в основу иного романа или киносюжета, так лихо все было закручено от первой до последней минуты пребывания на земле Аксая. По традиции они обнялись на прощание, и в последнюю минуту Сенатор понял, что до Акмаля-хана наконец-то дошло, какая петля стягивается у него на шее, и здесь, у Красного камня, один на один, всем своим потерянным видом нагловатый аксайский Крез не скрывал, что он очень надеется и рассчитывает на прокурора. И все же последним его словом все равно оказались деньги, вера в их всевластие.