Текст книги "Масть пиковая"

– Вы денег не жалейте, деньги есть. Если не берут десять тысяч, переходите сразу на пятьдесят, сомневаются при пятидесяти – давайте сто! Удачи вам!

Хан Акмаль сам приветливо распахнул дверцу машины и предупредил напоследок

– Как увидите навстречу две белые «Волги», пригнитесь, вы же знаете, какой Тулкун хитрый, я тоже хотел бы, чтобы ваш визит остался в тайне.

Одна черная «Волга» подъехала к Красному камню, другая с таким же номером отъехала, страна Зазеркалья с ее причудами, непонятными тайнами, секретами вроде оставалась за спиной. Прокурор понимал, что догляд за ним продолжается, небрежно откинулся на спинку сиденья и Закрыл глаза, всем видом показывая усталость и равнодушие ко всему, а мысль его, напряженная, кружила вокруг досье на самого себя, до которого было рукой подать, но нетерпение проявлять не следовало. Человек, живущий достойной жизнью и не знающий за собой грехов, не должен проявлять интереса ни к каким бумагам о себе, он так и поступал, так завтра Джалил и доложит хану Акмалю.

От выпитого, от суеты напряженного дня его клонило ко сну, лишь четкая работа мозга не давала ему возможности задремать, он искал повод, причину, чтобы небрежно взять папку и успокоиться наконец. Что знал о нем хан Акмаль, кто у кого в большей зависимости оказался?

– Гости появились, – предупредил вдруг равнодушно Джалил.

Прокурор открыл глаза и увидел, как навстречу с большой скоростью неслись две белые «Волги». Сенатору показалось, что они сами едут медленно, и потому сказал:

– Пожалуйста, прибавь скорость, и дорога, и видимость позволяют, чтобы у них вдруг не возникло желания остановить нас.

Шофер тут же дал газу, и стрелка спидометра сразу метнулась за отметку «120», люди хана, видимо, приказы не обсуждали ни при каких обстоятельствах. Когда до встречных машин осталось метров двести, Сухроб Ахмедович пригнулся, и через мгновение белые «Волги», с форсированными двигателями, при матовых стеклах, скрывающих тех, кто находится в салоне, со свистом пронеслись рядом. Джалил и сидевший за рулем первой машины Ибрагим, приветствуя друг друга, одновременно нажали на клаксоны, и два звука слились в один, высокий и резкий.

– Проскочили, – сразу сказал водитель, потому что машина ныряла в низину, а гости остались за бугром. – А Ибрагим несется как сумасшедший, куда спешит? – почему-то вдруг сказал Джалил.

При упоминании имени Ибрагима у Сенатора опять заныл бок, и он невольно потянулся к ушибленному сапогом месту. «Сволочь, сгною в тюрьме, как только появится возможность», – зло подумал прокурор, обиды он мало кому прощал. Не пришел даже извиниться, и хан хорош, должен был притащить его на аркане с петлей на шее, а то, ишь, расстроился, чуть не плачет, все у него валится из рук, распалял себя Акрамходжаев. Он рисовал в воображении одну расправу за другой над золотозубым человеком в шевровых сапогах, что даже упустил из виду досье, в которое так хотелось заглянуть, а тем временем подъехали к окраине Аксая, к тому шлагбауму, где засекли его появление на геликоптере. Машина вдруг остановилась, хотя все тот же полуденный постовой в мятой киргизской шляпе не требовал этого, не перегораживал дорогу полосатой железной трубой. Джалил, обернувшись, сказал:

– Я на секунду, отмечусь в журнале, у нас порядок такой. Строго когда уехал, когда приехал, учет… – И выскочил из машины.

Сенатор невольно потянулся к досье, достал, даже раскрыл папку, но в последний момент вернул на место, но так, чтобы оно при тряске вывалилось само. Только он успел это сделать, как вернулся водитель, и они снова тронулись в путь, Сухроб Ахмедович по-прежнему лежал с закрытыми глазами, откинув голову на мягкие подушки, и вроде ни к чему не проявлял интереса.

Неожиданно ярость на Ибрагима, пинавшего его вчера сапогами, перешла на самого Сенатора, случались и у него вспышки беспричинной злобы. Он уже забыл и о пяти миллионах, лежавших в багажнике, и об атташе-кейсе, набитом фотокопиями документов на влиятельнейших людей республики, забыл о прослушивающей аппаратуре, подаренной ему, не вспомнил и о том, что хан сохранил ему жизнь, а в том, что его могли живьем зажарить в тандыре, не было и доли шутки, он-то знал, с кем имеет дело.

«Ишь, мулла, наставник нашелся, учить меня решил, как дестабилизировать обстановку в республике, – распалялся он все больше и больше, – конечно, хлопок у народа в печенках сидит, и не только коренного, хотя он более всего и страдает, убирают его по осени одни горожане, а они на девяносто процентов русскоязычное население, им тоже от монокультуры жизнь не сахар, с августа по декабрь сплошь каторга, никакие законы, кроме хлопковых, не действуют! План! План любой ценой!»

Да разве в этой стране мало обиженных, недовольных, кроме хлопка? Куда ни ткни, везде беда. Только за последние тридцать лет, считай, еще с хрущевских времен через тюрьмы пропущены почти двадцать пять миллионов людей, и, наверное, такое же количество откупилось или избежало возмездия по многим другим причинам, в том числе абсолютной беспомощности, беззубости, некомпетентности органов. Вот какой страшный, криминогенный слой в стране проживает, давно не верящий ни в бога, ни в царя, а тем более в светлое будущее, которое мы ежегодно отодвигаем все дальше и дальше. Их так много, что у них давно сложилась своя этика, мораль, законы, свой язык, культура, наконец, пусть в этих общечеловеческих понятиях все перевернуто с ног на голову, но они есть, и такой жизнью живет, плодит и воспитывает детей каждый седьмой или восьмой в стране человек. А мы делаем вид, что этого нет и быть не может, утверждаем, что все живут по моральному кодексу строителя коммунизма. А ведь эта среда требует немедленного изучения, ее влияние на общество опаснее СПИДа.

Вот такой слой только и ждет сигнала что-либо покрушить, свергнуть любую власть, ибо в ней они видят только зло и причину своих неудач, им все равно, до какому поводу выйти на площадь. Вот куда следует подносить горящую спичку, хан Акмаль, там давно уже все полито бензином. Тем более, работая в органах, он знает, что некому бороться с этим злом, профессионалов можно по пальцам пересчитать, партийный аппарат и тут насадил никчемную номенклатуру, которую за профнепригодность, развал работы гнали отовсюду, и остались последние прибежища для самых безнадежных коммунистов – правовые органы да многострадальная культура.

С обиды на Ибрагима прокурор невольно перешел на анализ своей поездки в Аксай. Тут очевидны и плюсы и минусы. Конечно, он уезжал не с пустыми руками, взял, кажется, все, на что рассчитывал, но удовлетворения в душе не было. Во-первых, оттого, что поездка стала известна Шубарину и хочешь не хочешь придется отчасти вводить того в курс дела. Артура Александровича не обманешь, да и не следовало. Наживешь такого врага, что лишишься жизни, уж он-то знает о его деяниях куда больше, чем хан Акмаль, заведший на него досье.

А еще этот неожиданный визит Тулкуна Назаровича следом – зачем он приехал, пронюхал его планы, хочет отсечь его от финансов? И не войдет ли хан Акмаль за его спиной в тесный контакт со старым аппаратным лисом? Вот уж от кого до поры до времени ему хотелось бы таить свои секреты. Выходит, еще ни к чему не приступил, а уже обложили со всех сторон и Японец, и Тулкун Назарович, да и сам хан Акмаль не собирается отстраняться от дел, не намерен подаваться ни в какую эмиграцию, ни внутреннюю, ни внешнюю. В планах прокурора еще позавчера никого из этих людей не было, и прежде всего аксайского Креза. Вот он-то больше всего и путал ему карты. Вроде все верно рассчитал – заберет его деньги, его архив, а самого отправит на чужбину, в изгнание, где его, оказывается, давно ждет своя Пенелопа. А у того нашлись аргументы, верит, что при всей своей практичности, коварстве ума такие люди, как он, – неподсудны! Гипноз какой-то.

Тут прокурор дал промашку, следовало на манер хана отчаянно блефовать, ведь он знал, что готовятся документы о посмертном лишении всех званий и наград и самого Шурика, главной опоры аргументов хана Акмаля. А вслед за этим наверняка отменят и названия улиц, площадей, городов, столь поспешно нареченных верными соратниками, как теперь выясняется, в чистой заботе о своей шкуре, а стало быть, почетное место у помпезного музея Ленина окажется не по заслугам, грядет перезахоронение. Но на этот счет верными сведениями он не располагал, честно говоря, не придавал им особого значения, а выходит, Шурик и мертвый держит в руках судьбы многих своих друзей.

А такие разговоры, он знает точно, московские эмиссары ведут с Первым наедине, пока все держится в тайне, как сказал сегодня хан Акмаль – тема их бесед пока не для печати. Но теперь другое дело, владея уникальной подслушивающей аппаратурой, он быстро окажется в курсе дел. Узнав о шаткой позиции самого Шурика, мертвого, Иллюзионист наверняка по-другому оценит свои шансы на свободу и легче согласится на эмиграцию. А на воле хан ему мешал, ох как мешал, следовало всегда учитывать то, что он есть и в любую минуту готов нанести удар в спину, он никогда не удовлетворится ролью советника, помощника, финансового магната с политическими амбициями, он просто-напросто переждет с ним время, а при первой же благоприятной ситуации отмахнет прокурора в сторону как обузу или же угостит сигаретой из особой табакерки.

А если еще тщательнее просматривать встречу в Аксае, то можно было заметить, что он сам нужен был позарез хану, и не его идеи, планы, перспективы, сегодня его свобода зависела все-таки от усилий прокурора, и деньги он дал прежде всего, чтоб от себя отвести удар, хотя и не говорили вроде об этом в лоб. Спасать хана Акмаля имелся резон только в том случае, если тот соглашался на жизнь по поддельному паспорту, и следовало всячески подталкивать его к этому шагу. Первую же секретную запись из кабинета Первого, касающуюся посмертной судьбы Шурика, требовалось немедленно переправить в Аксай, чтобы хан не строил иллюзий в отношении своей неприкосновенности.

А насколько в курсе дел духовный наставник хана Акмаля, молчаливый служка в белом Сабир-бобо? Доверил ли ему хан секрет своих многомиллионных сокровищ, вот где вопрос вопросов? Все требовало тщательнейшего анализа, малейшая ошибка – и тайна сотен миллионов навсегда уйдет с ханом, ведь он никому не оставит адрес своей Пенелопы.

В общем, думать обо всем и не передумать, чего ни коснись, все имеет второй план, любая фраза имеет глубочайший подтекст. Восток весь в иносказаниях, недомолвках, символах, и все следовало принимать в расчет, ибо цена ошибки – жизнь.

Сухроб Ахмедович, поглощенный мыслями о двухдневном визите в Аксай, на некоторое время забыл о канцелярской папке, притороченной Сабиром-бобо к коробке с аппаратурой. Но она скоро дала о себе знать, на каком-то крутом повороте выпала и шумно плюхнулась на резиновый коврик у ног. Одна желтая бумажка, выпавшая из папки, отлетела к сиденью Джалила, и он передал ее гостю, и тут уж представилась легальная возможность заглянуть в досье на самого себя.

Очень точными оказались биографические данные, писал кто-то хорошо знавший его в студенческие годы, четко обозначили круг друзей, знакомых всех по линии жены, что ж, в этом есть резон, на Востоке все и делается через родню. Прослежена и совместная служба повсюду с Миршабом, указано, что Хашимов единственный человек, досконально знающий жизнь прокурора Акрамходжаева. Дальнейшие сведения, на взгляд Сенатора, оказались взяты из его личного дела, когда он работал в Верховном суде республики, тут были какие-то детали, штрихи, характеристики, не то чтобы секретные, но не для широкого пользования, так сказать. Это настораживало, и он решил предупредить Салима, что из строго охраняемых личных дел есть утечка информации и следовало вычислить человека, работающего на Аксай, и при удобном случае припереть его к стене, сделать двойным агентом, любопытно, кто еще проявлял к нему интерес?

Но вот машинописные страницы под грифом «Требует особого внимания» бросили прокурора в жар. Как он оказался прав в своих суждениях и прогнозах! Да, случись завтра какие крутые перемены, одержи власть пантюркисты, панисламисты или религиозные фанатики-вахабисты, или возникни любая другая мусульманская республика под зеленым знаменем, его повесили бы на первом фонарном столбе, нет, даже такую легкую смерть ему не даровали бы, по традиции как отступника забили бы камнями, как некогда забили великого Хамзу.

Акрамходжаев внимательно вчитывался в убористый текст трех машинописных страниц и понимал, что определенные круги уже готовы приговорить его к смерти. Выходит, не зря он приехал в Аксай, выяснил, что называется, отношения, доказал хану Акмалю, что он до мозга костей свой. А если он работает так высоко и принимает какие-то неугодные решения, – это делается в высших интересах, и духовные наставники движения под зеленым знаменем должны гордиться тем, что среди них есть он, у которого даже есть шансы занять пятый этаж Белого дома.

А тут чего только о нем не говорилось! Что он имеет тайное звание полковника КГБ, что он вкупе с «русскими десантниками» пересажал весь цвет нации. Что он люто мстит всем, кто раньше, при Рашидове, не допускал его к власти. Полная злобы бездоказательная демагогия, но промелькнуло и кое-что существенное, всего одной строкой. Человек, составляющий документ, отметил, что защита докторской Акрамходжаевым и ряд интересных статей в печати вызвали у всех, знавших его лично, шок и, мол, есть сомнения в его авторстве. Там же отмечалось, что во всех известных источниках, где куют докторские диссертации для высшего эшелона партийной элиты, отказались в авторстве и не могли подсказать, кто бы мог столь квалифицированно осветить правовые проблемы в республике.

Последняя запись гласила о том, что он выручил от неминуемой тюрьмы капитана ОБХСС Кудратова, зятя известного человека, и намекалось, что акт гуманности прокурора Акрамходжаева обошелся уважаемому семейству в копеечку, но цифра все-таки не указывалась. Но не сумма волновала джентльмена без галстука, он искал сообщений о том, что щеголеватый бабник оказал ему и неоценимую услугу, выкрав из больницы убийцу прокурора Азларханова, некоего Коста Джиоева. Но к величайшей радости Сенатора такой записи не было. Вот этого-то сообщения он и боялся больше всего, располагая такой информацией, они могли без шума заставить прокурора уйти не только с арены завязавшейся политической возни, но и вообще с должности. Тут, как говорится, крыть было бы нечем, а то, что он попотрошил хапугу обэхаэсника и это стало кому-то известно, его не волновало, какой чиновник на Востоке не берет взяток?

Прокурор небрежно бросил папку рядом с собой, всем видом показывая, что сведениям о себе он не придает никакого значения. А придавал, ох как придавал! Боялся, что всплывут и Беспалый, и ростовский вор по прозвищу Кощей, боялся, что кто-то все равно вычислит, что те двое, убитые в ту ночь во дворе Прокуратуры, на его совести. Да мало ли можно было о нем собрать данных! А карты? Фантастические проигрыши и выигрыши! Одна двойная жизнь прокурора должна была занимать сотни страниц машинописного текста!

Ни слова о том, что он уже два с лишним года в теснейшей дружбе с Шубариным, и сколько дел уже успели провернуть с ним. Да, можно считать, они совсем ничего не знали о нем, и это радовало. И все потому, что всю жизнь был темной лошадкой, стоял в тени, ни для кого не представлял интереса, оказывается, такая позиция имеет плюсы. Отлегло, отлегло напряжение с души, эта папка не давала ему дышать спокойно, ведь он знал коварство хана, тот мог выкинуть что угодно, и только сейчас все стало на место, аксайский Крез у него в руках, он не даст ему себя шантажировать. И он с удовольствием вспомнил о корзине, что вручил ему Сабир-бобо на дорогу, благополучное окончание визита безусловно следовало обмыть.

Сухроб Ахмедович неожиданно так хорошо себя почувствовал, что стал напевать какую-то мелодию, чего с ним не случалось давно, со студенческих лет. Такая перемена настроения не могла не броситься в глаза Джалилу, и он осторожно наблюдал в верхнее зеркальце за гостем. Прокурор вдруг взял папку, небрежно разорвал на части, открыл боковое окошко и пустил обрывки по ветру, и тайны, что так мучили еще час назад, разлетелись по пыльным кюветам и придорожным кустам.

Шоссе уже тянулось параллельно железной дороге, и по указателям на обочине он понял, что до нужной станции осталось не более получаса езды. Настроение продолжало оставаться приподнятым, он даже пожалел, что поезд прибывает в Ташкент на рассвете, было бы здорово прямо с поезда закатить куда-нибудь отметить успех, но его ждала работа в ЦК, сразу два совещания в понедельник, одно в КГБ, другое в прокуратуре. А вот вечером не мешало бы встретиться дома у прекрасной Наргиз, посидеть вместе с Салимом и Артуром Александровичем, а может, и сделать каждому из них подарок – кинуть тысяч по пятьдесят на карманные расходы из тех пяти миллионов, что лежали у него в чемодане. Останавливало лишь одно, ни для кого из них пятьдесят тысяч не доставили бы особой радости, а ему хотелось доставить им именно радость. И тут он понял Шубарина, который всегда делал редкие и дорогие подарки, вот они у людей вызывали бурю радости, и надолго. А из Аксая он подарков никому не вез, разве что жилет из кевлара для Артура Александровича, но и это ведь не его вещь, а хана Акмаля.

Чтобы радовать людей, нужно быть не только щедрым, но и обладать тонким вкусом, и, наверное, это целое искусство, которым из всех его знакомых владел лишь один – Шубарин. Как же не оценить его неожиданный подарок прошлой зимой – шипованные шины «Пирелли» для «Жигулей» и чехлы из белоснежной натуральной овчины, это гораздо больше, чем внимание, это забота о жизни твоей, здоровье.

Мысли то и дело возвращались к анализу поездки в Аксай и не давали возможности сосредоточиться на приятном или хотя бы на деньгах. Еще до рискованного визита в горы он неоднократно думал, почему, каким образом малообразованный – по сути, невежда – оказывал долгие годы такое огромное влияние на утонченного, рафинированного человека, каким был Рашидов? Он надеялся найти отгадку этой тайны в Аксае, но ничего из этого не вышло, не продвинулся в своем понимании ни на шаг. И теперь, наверное, уже никогда не поймет, секрет Шурик унес с собой в могилу. Видимо, только встреча с Шарафом Рашидовичем наедине, и не однажды, могла дать ключ к пониманию такого невероятного альянса. Впрочем, в политике каких только альянсов не бывает! И двадцатилетняя история края при Рашидове, если когда-нибудь будет изучаться потомками, должна учитывать серого кардинала из Аксая, бывшего учетчика тракторной бригады. И если бы сейчас, в конце благополучного окончания путешествия в страну Зазеркалья, ему предстояло дать кличку хану, то он, конечно, не стал бы называть его Иллюзионистом, хотя тот и тяготел к эффектам, трубкам, тайнам. Хан Акмаль все-таки фигура, и ему больше подходило иное, фамилия человека, ставшая нарицательной, сыгравшего в судьбе другого монарха, да и целой державы, роковую роль, тут, хотя и с натяжкой, все-таки существовала аналогия. Распутин – вполне соответствовало той роли, что играл хан Акмаль в крае, ну разве что можно добавить еще эпитет – восточный, восточный Распутин.

Когда вдали показались очертания железнодорожной станции, Сенатор вспомнил, что хан Акмаль обещал ему при случае подробнее рассказать о своем друге Шарафе Рашидовиче, которого он небрежно называл Шурик, даже после смерти. Может, тогда-то прояснится тайна этого рокового союза и он поймет наконец, почему, живя далеко в кишлаке, не занимая какого-нибудь официального поста, стало возможным обладать огромным влиянием на жизнь двадцатимиллионной республики. Отгадка, видимо, послужила бы неким ориентиром в его политической борьбе за власть.

Он настолько оказался поглощен тайной, связывавшей двух таких разных людей, что ничего не замечал, и только голос Джалила вернул его в реальность:

– Домулла, извините за беспокойство, поезд уже на стрелках и стоит всего три минуты.

Он невольно очнулся от дум, они стояли прямо на перроне провинциального вокзала. Рискованное путешествие в Аксай к Распутину закончилось.

Часть III
Троянский конь

Английский шпион; Лоуренс-аравийский; бриллиантовое колье за газетную статью; водочный завод в обмен на металлолом; в уголовный розыск с особыми полномочиями; предатели и убийцы в милицейской среде; перестрелка на ипподроме; специалист по борьбе с организованной преступностью; капканы для оборотней; диссертация с грифом «Совершенно секретно»; человек, знающий тайну преемника Рашидова; тайна операции КГБ и прокуратуры; «афганец»; встреча на кладбище Чиготай; странная монограмма на могильной плите

После звонка среди ночи из Аксая Артуру Александровичу уснуть больше не удалось, хотя он и вернулся в постель. Жена, привыкшая к полуночным звонкам, тревожно спросила:

– Что-нибудь случилось?

Он подошел к ее кровати, поправил одеяло, склонившись, поцеловал в теплую ото сна щеку и сказал:

– Спи, милая. Обычный звонок. Сухроб передал тебе привет, он сейчас, в эти минуты, гуляет во владениях хана Акмаля.

Он еще с полчаса лежал с открытыми глазами и понял, что сон от него ушел окончательно. Затем потихоньку поднялся, чтобы не беспокоить жену, надел ладный по фигуре велюровый халат темно-бордового цвета с ярким золотошвейным гербом какого-то британского спортклуба на груди и спустился из спальни на первый этаж, где у него к ванной комнате примыкал небольшой домашний бассейн. Дом этот он построил в Ташкенте лет пятнадцать назад, еще при Шарафе Рашидовиче, это с его помощью заполучил он в старой, сложившейся узбекской махалле большой участок, для этого пустил под слом скромный летний кинотеатр, построенный там сразу после войны. Конечно, он мог найти место для строительства без особых хлопот в другом районе, но он по примеру родительского дома в Бухаре хотел жить именно в узбекской махалле, где был воспитан, что называется, с пеленок и знал ее преимущества. В махалле сосед больше, чем родня, там чрезвычайно высоко ценятся нравственные нормы поведения человека. Живя в махалле, ты владеешь не только строением, ты становишься членом коллектива, связанного вековыми традициями, и он тебя никогда не даст в обиду, тем более если ты достойный житель. А нравы махалли он не только знал, но и внутренне воспринимал их. Он понимал, что одного разрешения властей на строительство дома в махалле, которой больше сотни лет, мало. Поэтому, пока еще рушили кинотеатр, он привез трех стариков из Бухары. Самых уважаемых в его родной махалле, которые знали его отца и деда, и сейчас там еще жили мать, сестра и племянники, вообще знали семью Шубариных чуть ли не с начала нынешнего века. Эти старики-то и объявились в чайхане махалли, облюбованной им, а место это почти штаб-квартира любой организации, тут в основном и решаются все проблемы общественной жизни. Посланники из Бухары стали ежедневными гостями чайханы, но уже на третий вечер Артура Александровича пригласили на совет махалли, собравшийся за пловом, а приготовили его бухарцы на свой лад. Тут он удивил ташкентских стариков не только щедрым подарком чайхане – привез огромный афганский ковер ручной работы из Герата, – а прежде всего блестящим знанием узбекского языка, это, пожалуй, расположило их больше, чем подарок и крупный взнос в кассу махалли на общественные нужды, и они сразу поняли, что у них поселился еще один серьезный и самостоятельный человек. Да и как не поверить, если на другой день, как только расчистили площадку от остатков кинотеатра, появился на ней Артур Александрович с двумя молодыми архитекторами, на руках у которых уже имелся проект и его следовало лишь органически вписать в местность, а территория тут вполне позволяла сделать это. Проект имелся давно, и все время он искал для него подходящее место, но все было не то, не хватало места для сада, а без него он свой дом не мыслил. Кинотеатр, оказавшийся ненужным махалле, он отыскал сам, и два года активно подталкивал райисполком к его сносу, и добился своего.

В тот же день на пустырь, не обнесенный еще традиционным дувалом, приняли на работу трех садовников, их рекомендовал ему все тот же махаллинский комитет, и все три садовника и по сей день трудились у него во дворе. Сад и стал главной достопримечательностью дома, гордостью Шубарина. На его фоне как-то не бросался в глаза особняк, основные преимущества которого все-таки оказывались не во внешнем облике, а в удобстве и комфорте внутри, он, как и все в махалле, жил, что называется, «окнами во двор», а это значит, не для показухи, а для себя. На Востоке люди утверждают себя иными, и это успел внушить Шубарину отец, тоже выросший в махалле, только живя в гармонии с окружением можно познать уважение и обезопасить себя и свое гнездо. В тот же год, поздней осенью, он въезжал в свой дом и сразу удивил соседей тем, что тут же выкрасил роскошную крышу из блестящего листового железа в мягкий зеленый цвет, и особняк среди вновь разбитого сада сразу растворился среди построек махалли. Он чем-то похож на своего хозяина, сказал как-то о доме его садовник, он виден, но не бросается, не лезет в глаза.

Вчера поздно вечером он наполнил бассейн свежей водой, словно предугадал сегодняшнюю бессонницу, поэтому, скинув халат, сразу без хлопот приступил к утреннему плаванию, так он поступал всегда, когда ночевал дома. Правда, нынче вышло на несколько часов раньше. Он специально не стал добавлять горячей воды в бассейн, потому что сразу решил принять контрастный душ, такую резкую смену температур он практиковал уже несколько лет, и она шла ему на пользу, он почти никогда не болел. Он осознавал, что болезнь для него непозволительная роскошь, не имел он на это времени, дни его всегда оказывались расписанными на много недель вперед, он принадлежал к тому сорту людей, про которых на Западе говорят, что ему и умереть некогда.

Из бассейна Артур Александрович перешел на кухню, расположенную тоже на первом этаже. Приготовив большую чашку кофе, он поднялся с ней к себе на второй этаж, в рабочий кабинет, выходящий окнами в сад. Он любил эти ранние часы, особенно осенью, зябкую сутемь, когда день зарождается не так ярко и ясно, как летом, а как бы сквозь туман, наволочь. Какая тишина стоит в такие часы даже в городе, а уж тем более у них, в махалле, где дворы потонули в зелени и все открытое пространство укрыто от зноя виноградником. Ему захотелось увидеть свой сад, и он тут же из комнаты включил огни на аллеях и лужайках напротив своего окна. Удивительное зрелище ухоженный, в пору, рукотворный сад! Ему уже почти пятнадцать лет, а для деревьев, особенно редких, реликтовых и некоторых фруктовых, это возраст зрелости, расцвета. Если кто-нибудь спросил бы у него, чем бы вы хотели заниматься для души, он ответил бы – только садом! Поэтому он чрезвычайно ценил своих садовников, выделял их из многих людей, с кем общался в махалле, зная их работу. Да и они наверняка чувствовали его интерес, тягу к саду, больше чем к чему-либо в огромном хозяйстве, оттого и старались, отдавали работе душу, понимая, что создают что-то особенное. Это не только для сада, но и для них он приглашал специалистов из знаменитого Шредеровского ботанического сада, и они каждый раз открывали садовникам такие тайны, связанные с деревьями, кустарниками, цветами, что те только диву давались; конечно, даже талантливый, трудолюбивый самоучка – одно, а ученый с такими же качествами – другое, а талант Шубарина в том и состоял, что он находил и сводил подобных людей. Вместе с садом росли и формировались его садовники. Каким бы усталым, раздраженным ни приезжал он домой, стоило ему минут десять погулять по своим аллеям, напряжение снималось, светлела голова, он знал, что воздух в его саду, в его имении за высоким, глухим дувалом имел особое целебное свойство и никто не переубедил бы его в обратном.

Но как бы ни был мил и дорог собственный сад, он редко мог позволить себе любоваться им часами, хотя у него выпадали и такие дни. Рука его невольно отключила освещение за окном и вновь включила торшер у письменного стола. Он невольно улыбнулся, потому что подумал – я живу словно в автоматическом режиме. Рабочий кабинет отличался просторностью, он любил, что-то обдумывая, ходить по нему, иногда, правда крайне редко, три-четыре раза в году у него случались тут экстренные совещания, на которых собиралось пять-шесть человек, и тесноты никто не ощущал.

Вот и сейчас, с чашкой остывающего кофе в руках, он выхаживал вдоль стен, украшенных его последним увлечением – картинами. Но сегодня он их не замечал, его волновал вопрос, как и почему сегодня Сухроб Ахмедович, занимающий такой пост в ЦК, оказался в Аксае, у опального хана Акмаля, у которого над головой в связи с перестройкой сгустились тучи и об этом догадывался любой мало-мальски здравомыслящий человек? Вопрос не был так прост, каким казался. О том, чтобы Сухроб Ахмедович приехал туда официально, не могло быть и речи, иные времена, иной уровень субординации, да и попади он туда по службе, это означало бы в сопровождении людей из Наманганского обкома партии, что исключало всякий риск. О том, что на шее у Сенатора затягивается петля, Шубарин догадывался, да тот и не скрывал этого. За несколько лет общения с ним, с той памятной встречи в день смерти Рашидова, они понимали друг друга с полуслова. Да и сам хан Акмаль подтвердил, что вышла какая-то накладка и они немного повздорили. Зная нрав аксайского хана, «немного» означает, что еще не убили. Зачем Акрамходжаеву нужна была эта поездка, почему полез в петлю и, считай, чудом остался жив? Ведь если узнают в Прокуратуре, КГБ или ЦК, что он тайком наведался в горы к хану Акмалю, на карьере его можно поставить крест, такими вещами не шутят, тем более ныне. Напрашивался еще один вопрос – почему Сенатор скрыл от него поездку, будь она хоть официальная, хоть тайная, ведь знал, что Шубарин с Ариповым состоят в давних деловых отношениях, хан Акмаль часто обращался к нему с личными просьбами самого Верховного.

Почему визит тайный и что за этим кроется? Артур Александрович, поставив пустую чашку на низкий столик у кресла, продолжал вышагивать вдоль своих картин, не обращая на них внимания. И вдруг его озарило, несмотря на ранний час, он набрал телефон Салима Хасановича, наверное, работа того в Верховном суде приучила к неожиданным звонкам, не до этикета было сейчас Шубарину.