Текст книги "Григорий Распутин. Жизнь и смерть самой загадочной фигуры российской истории"

Глава 9
Старец пляшет

Ничто на свете не доставляло Распутину такого удовольствия, как пляска! В нем это было необходимой потребностью, инстинктом первобытного человека по отношению к ритмичным последовательным движениям, который таким образом может выразить свою наивную радость от музыки и ритма. Для простого сибирского крестьянина пляска была наиболее совершенным выражением жизни и его деятельности, она была ему необходима так же, как воздух, питье и еда.

Пляска для него – это облегчение и одновременно мощнейшее средство выплеснуть наружу нахлынувшие чувства, эмоции и предчувствия, которые не позволял выразить словами его бедный, неуклюжий крестьянский язык. В эфемерных линиях, вырисовываемых его руками и ногами в комнате, где он пляшет, был одновременно порыв к неуловимой бесконечности и радостная легкость живого существа жизнью.

В этих плясках оргиастического характера он часто доходил до финала мистического акта. Совершая ритмические движения, человек в каком-то смысле возвращается в лоно Вселенной, и ему кажется, что он вновь соединен со всем сущим. На пляшущем сосредотачиваются мощные космические силы, он чувствует себя включенным в хоровод небесных созвездий. Он видит в пляске непостижимые законы зарождения и увядания, роста и смерти, того, что притягивает, и того, что отталкивает.

В этих быстрых и ритмичных движениях человек, слишком часто восстающий против природы, теряет свою гордыню, его земное тело покорно подчиняется ритму Вселенной и склоняется перед природой точно так же, как растения и животные.

Для русского крестьянина танец еще не превратился в светское развлечение, утонченное достижение цивилизации, он, скорее, остался первобытным религиозным действием, которое в некоторой мере может рассматриваться как молитва.

Когда у крестьянина сердце переполнено нахлынувшими чувствами, мужик начинает молиться или плясать; ни для той ни для другой из двух этих форм религиозного экстаза не требуется ни особого времени, ни какого-то специального повода.

Точно так же обстоит дело и с песнями, которым он часто придает ритм религиозных гимнов. В этих русских народных мелодиях, меланхоличны они или по-детски буйные, всегда присутствует некая торжественность и собранность. В общем, подобно тому как славянские песни часто являются молитвами, пляски русских крестьян почти всегда выражают смиренную набожность.

Когда Распутин у себя, в сибирском селе, вскакивал посреди суровой проповеди о спасении через грех и, с силой топая ногами по полу, начинал отплясывать, никто из его деревенских учеников не видел в этом ничего выходящего за рамки нормы и уж тем более неприличного. Старец, мессия, переставал проповедовать и пускался в пляс, когда ему не хватало слов, чтобы выразить свои чувства, и это зрелище было для сектантов совершенно естественным. Он продолжал проповедь танцем, это был спонтанный крик радости с оттенком большой боли. Ликование, плач, выкрики и танец – все эти формы выражения своими корнями уходили далеко вглубь к доисторическому человеку, не владеющему речью.

В каждой избе, в каждой сибирской хижине, где мужчины и женщины всех возрастов собирались вокруг длинного стола, рассаживаясь на грубо отесанных лавках, нередко бывает, что того или другого внезапно охватывает непередаваемое чувство, он вскакивает и принимается отплясывать посреди комнаты, один или с другими, которые испытывают ту же эмоцию. Как только они успокаиваются, сразу возвращаются по местам, и никто даже не думает удивляться этой неожиданной выходке.

Распутин сохранил все свои привычки и в столице, в новом для него мире двора, министров, генералов, банкиров, княгинь, придворных дам, фрейлин и актрис почти без изменений. Пускай знатные дамы нарядили его в шелковые рубашки, надели на крестьянские ноги изящную обувь, его борода оставалась такой же всклокоченной и нечесаной, какая бывает у крестьян. Он продолжал ругаться так же, как ругался в Покровском; наконец, он любил, шутил, молился и употреблял грубые выражения, как того требовала его душа.

Часто бывало, что за столом, посреди трапезы, окруженный своими последовательницами, он елейным голосом говорил о Боге и «мистическом воскресении» и вдруг начинал что-то тихо напевать. Тотчас к его пению присоединялось множество голосов, и мало-помалу получался настоящий хор. Тогда старец вскакивал со стула и, словно перышко, летал по комнате.

Его крепкая фигура, казалось, теряла всю свою тяжеловесность; и даже артисты императорского балета не раз завидовали его легкости: казалось, у него вырастали крылья. Он вкрадчивым шагом приближался к одной из женщин и движением руки, одновременно провоцирующим, ласкающим и насмешливым, приглашал ее сплясать с ним. Он кружил вокруг нее, скользя пальцами по ее телу и соблазняя пронизывающим взглядом то с одного боку, то с другого. Наконец он все больше и больше приближал свое пылающее лицо к ее лицу.

Наконец женщина медленно, слово во сне, поднималась, повинуясь его приглашению, покорялась соблазнению и начинала плясать в ритме песни и ударов ногой об пол. Постепенно экстаз старца и его партнерши охватывал и остальных присутствовавших.

Та же, которую он избрал и счел достойной совершить вместе с ним священный акт танца, действительно испытывала магическое воздействие, о котором часто рассказывал старец. Топот святого становился все более страстным, все более диким, щеки танцующей вспыхивали пурпурным цветом, глаза медленно затуманивались, веки тяжелели и наконец смыкались. Тогда Распутин своими сильными крестьянскими руками подхватывал наполовину потерявшую сознание женщину и относил на ее место. Постороннему наблюдателю, увидевшему эту сцену впервые, могло показаться, что это сатир уносит свою жертву; но последовательницы, охваченные тем же священным экстазом, видели в этом мистическое и сакральное действо.

Когда наконец старец возвращал свою партнершу на место, остальные женщины вскакивали, окружали счастливую сестру, осыпали ее нежностями, гладили по волосам и по всему телу эту «избранную», которая казалась им освященной.

И ни одна из последовательниц Распутина не удивлялась эту спектаклю, происходившему среди бела дня, потому что для них, как и для крестьян своего родного сибирского села, он, даже в пляске, оставался проповедником, святым, искупителем.

Друзья и сторонники старца, а также бизнесмены и политики часто устраивали в его честь банкеты, никогда не забывая при этом о музыке; по возможности старались пригласить цыганский хор. Было известно, что, хотя святой любит хорошие вина и изысканную кухню, ничто не доставляет ему такого удовольствия, как музыка, пение и танец. Спев ему что-то, что он любил, можно было быть уверенным в его дружеском расположении и рассчитывать на его поддержку. Так были решены многие важные дела, получены назначения на высокие посты и рекомендации; не благодаря подаркам, а потому, что проситель обладал красивым голосом, вызывавшим у старца желание сплясать.

Именно так толстяк А.Н. Хвостов был назначен министром внутренних дел. Однажды вечером Распутин был на «Вилле Родэ», где в это же время с друзьями оказался и Хвостов в камергерском мундире. Григорий Ефимович выразил недовольство пением цыган, особенно басов, которые, по его мнению, были слишком слабыми. И тут он заметил Хвостова.

– Эй, братец, – крикнул он, – помоги им! Ты толстый и кричишь громко!

Тот не заставил себя упрашивать, тем более что был уже сильно навеселе: он встал, залез на сцену и затянул громовым голосом романс. Распутин пришел в восторг, с воодушевлением аплодировал и заявил Хвостову, что тот «отличный малый».

Через несколько дней толстяк камергер был неожиданно назначен министром, что позволило депутату Думы Пуришкевичу заявить, что при нынешнем режиме, чтобы стать министром, нужно сдавать экзамен не по политической науке, а по цыганскому пению.

Распутин действительно очень любил цыганские хоры, от двадцати до тридцати человек, которые, по русской моде, располагались перед гостями полукругом, и под управлением «первого певца» и «первой певицы» исполняли песни, то страстные, то томные. Цыганские песни производило на Распутина благотворное воздействие. Всегда можно было рассчитывать на его приезд, если сказать: «Будут цыгане!» Слушая их, он пил и плясал, часто до рассвета, позволяя увидеть свою подлинную сущность: то доброе и злое, что было в его сердце, которое размягчали спиртное и музыка. Тогда он одновременно был проповедником и злобным скандалистом, искупителем и развратником.

Чтобы привести его в это состояние, не всегда требовалась оргия по всем правилам. Очень часто ему достаточно было самому начать что-то напевать или услышать чистый голос одной из почитательниц, чтобы пуститься в пляс. Если же он перед этим выпивал, спиртное, естественно, еще больше облегчало дело и сильнее влекло его к женщинам. Но ничто не приводило его в состояние «священного опьянения» так, как цыгане.

У Распутина в Петрограде было любимое место: «Вилла Родэ», кабаре, в котором шли выступления с сатирическими скетчами. Впрочем, они совершенно не интересовали старца, приезжавшего на «Виллу Родэ» с друзьями и женщинами пить, петь и плясать в отдельном кабинете.

Владелец «Виллы Родэ» всегда держал наготове для приема Распутина небольшой отдельно стоящий домик, где тот мог, оставаясь незамеченным публикой, чувствовать себя свободно и вести беседы с гостями. А еще мог легко контролировать всех приходящих.

О приезде старца на «Виллу Родэ» всегда заранее сообщалось по телефону, так что к моменту, когда он появлялся там со своим окружением, стол уже был сервирован разнообразными аппетитными блюдами, в первую очередь рыбными, и сластями. В углу комнаты ждали цыгане, а официанты не забывали запасти в достаточном количестве мадеру.

Вместе с Распутиным всегда находились люди, которые при других обстоятельствах никогда не оказались бы вместе; они рассаживались вдоль длинного стола, украшенного цветами, изящной фарфоровой и серебряной посудой. Сам старец был одет в рубаху небесно-голубого или ярко-красного цвета, он безостановочно пил, отбивал ритм, хлопая в ладоши, или же резко вставал и плясал, после чего жадно выпивал еще несколько бокалов вина. Время от времени он цитировал Священное Писание или же, обращаясь к одному из приглашенных, пристально смотрел на него отупевшим от спиртного взглядом.

– Знаешь, о чем ты сейчас думаешь, милый? А я знаю!

Он редко ошибался в подобных случаях; он точно угадывал, что у собеседника на уме, как будто вино и цыганская музыка обостряли его природное ясновидение. Это часто вызывало у присутствующих страх.

Иной раз он осушал стакан за стаканом, уставившись в пустоту, и принимался с нежностью вспоминать о своей любимой Сибири, своем селе, пахучих цветах на берегах Туры, своей крестьянской избе. С волнением говорил о своих оставшихся в Покровском лошадях, которых он так давно не видел. Внезапно принимался с непристойными подробностями описывать, как эти лошади спаривались, а он, тогда еще ребенок, наблюдал за ними в отцовской конюшне. Потом грубо обнимал за талию одну из элегантно одетых дам, сидевших рядом с ним, резко притягивал к себе и почти угрожающе говорил ей:

– Иди сюда, моя прекрасная кобылка!

Потом начинал расхваливать красоты степи, величие и ценность крестьянского труда. Поднимал свои большие руки, грубые и мозолистые, и вызывающим тоном произносил:

– Посмотрите на мои руки. Эти мозоли набиты от тяжелого труда!

Он поворачивался к этим чопорным господам с накрахмаленных сорочках, с бриллиантовыми запонками, к декольтированным дамам в роскошных туалетах:

– Валяйте, дорогие мои! Я вас знаю! Я читаю в ваших душах! У всех у вас дурные привычки и слишком много ума! А на что все это? Для чего вам ваши роскошные одежды? Умейте себя смирять, становитесь простыми и приблизьтесь к Богу! Вот что, приезжайте со мной на будущий год в Покровское. Там, в огромной Сибири, мы будем рыбачить, работать на земле, и вы научитесь познавать Бога!

Этот пьяный крестьянин производил странное впечатление на изысканную публику «Виллы Родэ», среди сервированных серебром и шикарным фарфором столов, когда размахивал сухими костлявыми руками, когда, напивался и рассуждал о радости, какую Бог испытывает от рыбалки и сельскохозяйственных работ.

Присутствующих удивляла еще одна странность старца: он имел привычку, пьянствуя, распевая песни и отплясывая, раздавать всем понравившимся ему женщинам, певицам и официанткам, небольшие записочки, на которых были наивные изречения, вроде этих: «Повинуйся любви, ибо ты дочь любви!», «Счастье приходит от света любви. Я живу любовью!», «Да пошлет Господь смирения твоей душе, а я посылаю тебе благотворную любовь».

Однажды, подавая подобную записку одной даме, он заметил, что ее служанка смотрит на него с любопытством, и написал ей на клочке бумаге, который отдал: «Господь любит труд! Твоя честность всем известна!»

Несмотря на глупость этих «мудрых изречений», бывших результатом его возлияний, почитательницы находили в них глубокий скрытый смысл. Элегантные дамы бережно хранили эти «письма» Распутина, большая часть которых едва поддается прочтению, прятали их в драгоценных шкатулках. Служанки держали их в платках или на груди и часто целовали. Чем темнее был смысл записки, тем больше ценности она имела в глазах почитательниц Распутина.

Но экстаз святого человека не всегда ограничивался библейскими цитатами, рассказами о лошадях его конюшни или наивными каракулями: его опьянение шло по нарастающей, приобретало сибирский размах, становилось бредом дикой радости, взрывом безумной ярости.

Часто случалось, что мирно начавшееся пиршество завершалось жутким разгулом. Григорий Ефимович терял всякую меру и устраивал грандиозный скандал, что было особенно неприятно агентам, приставленным наблюдать за старцем и охранять его; их начальники тоже пребывали в сильном смущении.

Действительно, враги Распутина спешили предать огласке и раздуть эти инциденты, а как в обществе, так и при дворе, в правительстве, во влиятельных думских фракциях каждая новая атака против святого встречалась с радостью.

Государь и государыня, помимо своей воли, оказывались впутанными в ходившие о старце слухи, поскольку атаки против Распутина всегда одновременно направлялись и против царя с царицей. Поэтому несколько придворных, еще озабоченных поддержанием достоинства императорской четы, делали все возможное, чтобы помешать огласке подобных скандалов; когда товарищем (заместителем) министра внутренних дел был Белецкий, он принял меры для предотвращения выходок Распутина, любая из которых могла стать опасной, и просил его устраивать празднества в частных домах.

Впрочем, это не всегда получалось. Григорию Ефимовичу доставляло удовольствие ускользать из-под полицейского наблюдения. Так что власти были заинтересованы в том, чтобы действие разворачивалось в закрытых местах, откуда слухи не могли легко дойти до публики. Но не всегда удавалось избегать инцидентов, которые часто провоцировал Григорий Ефимович, когда, напевшись и наплясавшись с цыганами, пьяный, брел, шатаясь, по коридорам.

Близкие к царю сановники делали все, что могли, чтобы избегать скандалов, а другие, враждебные старцу, шли на любые уловки, чтобы провоцировать эти конфликты с намерением использовать их для возмущения общественного мнения.

На «Вилле Родэ» и в «Дононе» в Петрограде и в «Яре» в Москве неоднократно устраивались пирушки с целью вызвать общее недовольство и скомпрометировать старца. Также было известно, что, если в трезвом виде Распутин сохранял в своих речах известную сдержанность, он становился очень болтливым, едва оказывался за бутылкой вина и с цыганами.

Тогда он весьма вольно болтал о своих близких отношениях с обитателями Царского Села, во весь голос заявлял, что царица Александра Федоровна – это вторая Екатерина и именно она правит Россией, а не слабовольный, хотя и милый, Николай. Григория Ефимовича, когда он напивался, легко было уговорить по телефону кому-нибудь из министров: каждое произнесенное ими слово на следующий день повторял весь город. Этот недостойный прием подпаивать человека, чтобы затем использовать наивно и необдуманно сказанные им слова, не так часто приносил ожидаемый от него результат; государь и государыня знали простой и добрый характер Григория Ефимовича и презирали распространявшиеся на его счет сплетни. Они оставались верны своему «другу», несмотря на скандалы, которые так ловко провоцировали его противники.

Однажды произошел серьезный инцидент. Гвардейский офицер Образов на «Вилле Родэ» отвесил Распутину оплеуху. Тогда полиция на некоторое время закрыла заведение, чтобы предотвратить повторение подобной истории. Разумеется, царю немедленно был направлен подробный доклад, но тот его даже не стал читать.

Агенты наружного наблюдения постоянно сообщали компрометирующие Григория Ефимовича данные. Впрочем, добывание многочисленных и сенсационных сведений являлось их служебной обязанностью. Они следовали за ним всюду, даже во время поездок в Покровское, и фиксировали все его действия и поступки. Часто они раздували и искажали не представлявшие важности события и превращали их в скандальные истории.

Так, среди записей этих шпиков мы находим:

«24 июня. У Распутина в своем доме в селе Покровском были гости, и он, выпивши, заводил граммофон, плясал и несвязно подпевал. В тот же день рассказывал своим поклонникам, как он освободил от наказания триста человек баптистов и с каждого должен был получить по тысяче рублей, но получил всего лишь пять тысяч. А когда последний раз был у государя, то отстоял от призыва ратников ополчения 2-го разряда до осени, то есть до окончания уборки хлеба».

Инцидент на пароходе, курсировавшем между Тюменью и Покровским, дал повод к яростным нападкам со стороны противников Распутина. Старец был в компании своего друга настоятеля Мартемиана из тюменского монастыря. По дороге он связался с рекрутами, напился и учинил настоящий скандал.

Агенты, естественно следившие за ним во время поездки, составили подробный отчет:

«9 августа. В Тюмени Распутин, выйдя из монастыря от настоятеля Мартемиана, отправился на пароходную пристань, где и занял отдельную каюту и в 11 часов утра отбыл в село Покровское. Около часа дня Распутин вышел из каюты пьяный и пошел к солдатам, едущим на том же пароходе из Тюмени в Тобольск (солдаты были местной конвойной команды в числе 10 человек), и вступил с ними в разговор, а затем дал им на чай 25 рублей и заставил их петь песни. Прослушав несколько песен, удалился в свою каюту и, вернувшись через несколько минут обратно, дал солдатам еще сто рублей. Пенье песен усилилось, в хоре участвовал и сам Распутин. Пенье продолжалось около часу, после чего Распутин забрал всех солдат и повел во 2-й класс, разместил их за столами и был намерен угостить их обедом, но капитан парохода не разрешил присутствовать нижним чинам во втором классе и приказал им удалиться. Спустя некоторое время Распутин опять явился к солдатам, поставил их в кружок, сам стал посередине, и все пели хором, причем пеньем руководил Распутин и был в очень веселом настроении. Дав солдатам еще 25 рублей, заказал для них обед стоимостью в 15 рублей, а затем удалился в свою каюту. Через несколько минут было слышно, как он заявлял о пропаже у него трех тысяч рублей, после чего опять ушел в каюту и минут через 20 вышел из нее пьянее прежнего, зашел в третий класс и там поссорился с неким Разумовским (из Тюмени). Последний хотел отколотить Распутина, но дело прошло миром. Затем там же Распутин поссорился тоже с тюменским купцом Михалевым. Ссора началась с разговора о вызывающих действиях тобольского епископа Варнавы, а затем Михалев плюнул и ушел. Распутин после этого встретил официанта парохода, обозвал его „жуликом“ и сказал, что это он украл у него три тысячи рублей. <…> После этого инцидента Распутин опять удалился в каюту и у открытого окна, положив голову на столик, что-то долго про себя бормотал, а публика им любовалась. Из публики было слышно: <…> „Надо его обрить или машинкой бороду снять“. По просьбе агентов окно в каюте было закрыто. Часа за два до прибытия парохода в селе Покровское Распутин со столика свалился на пол и лежал на полу пьяный до самого прихода парохода в с. Покровское. В 8 ч. вечера прибыли в с. Покровское. Агенты попросили капитана парохода дать им двух человек помочь вывезти Распутина с парохода на берег, и они вчетвером вытащили его, мертвецки пьяного. Встречать его приехали проживающие в селе Покровском Распопов, две дочери Распутина – Дуня и Катя[29]29
  Так в документе. Цит. по: Архив русской революции. Берлин, 1925. Т. XVI. С. 269.


[Закрыть]. Взвалили его на телегу и повезли домой».

«10 августа. В 10 часов утра Распутин вышел из дому на двор и спрашивал агентов относительно вчерашних происшествий, все время ахая и удивляясь, что скоро так напился, тогда как выпил всего три бутылки вина, и добавлял: „Ах, парень, как нехорошо вышло“».

Враги старца воспользовались этой оказией, чтобы нагородить буквально гору досье, не имевших последствий. Полицией был составлен и передан князю Щербатову, тогдашнему министру внутренних дел, протокол, который передал его министру юстиции А.А. Хвостову[30]30
  Александр Алексеевич Хвостов занимал пост министра юстиции в 1915–1916 гг.; Алексей Николаевич Хвостов, занимавший в то же время пост министра внутренних дел, доводился ему племянником.


[Закрыть], который объявил, что дело не подпадает под его юрисдикцию, и вернул досье князю Щербатову, который, не зная, как поступить, передал его, в свою очередь, председателю Совета министров Горемыкину, который передал его новому министру внутренних дел А.Н. Хвостову. Наконец, вмешались Анна Вырубова и товарищ министра Белецкий и замяли дело, равно как и скандал, случившийся между тем в московском ресторане «Яр».

Чтобы уладить этот новый инцидент, принимавший особенно опасный для Распутина оборот, потребовалось проявить величайшую ловкость. Осенью 1915 года Григорий Ефимович приехал в Москву, чтобы помолиться на могиле патриарха Гермогена. Лжедрузья пригласили его в ресторан «Яр». Среди них находились журналисты, приглашенные стать свидетелями скандала, а также несколько молодых светских дам.

Ужин начался около полуночи; было выпито огромное количество спиртного, оркестр играл зажигательные танцевальные мелодии. Разгоряченный вином Распутин начал рассказывать о своем влиянии и своих успехах на галантном поприще в Петрограде. Он высказал несколько размышлений о царствующей чете, возможно совершенно безобидных, которые его враги, однако, тотчас использовали ему во вред. В частности, он поведал, что царица называет его «Христом» и слепо следует всем его советам; что очень внимателен к ней и что двери императорских покоев для него всегда открыты.

После ужина вошел женский хор. Распутин, по своему обыкновению, завязал с певицами разговор. Он и им стал рассказать о своих дружеских отношениях с государем и государыней и показал свой жилет, на котором императрица собственной персоной вышила цветы.

Возможно, в тот момент в его затуманенном алкоголем мозгу всплыли воспоминания об оргиях «Божьих людей» и их «свальном грехе»; как бы то ни было, он не ограничился тем, что снял жилет; прежде чем кто-либо успел ему помешать, он принялся раздеваться и, оставшись совершенно голым, принялся распевать духовные песнопения и отплясывать в центре зала.

Вызвали полицию, в «Яр» явился лично генерал Адрианов[31]31
  Адрианов Александр Александрович – генерал-майор, московский градоначальник (должностное лицо, обладавшее правами губернатора, в число обязанностей которого входило и руководство городской полицией).


[Закрыть]. Естественно, уже на следующий день вся Россия говорила об этом скандале, подробный доклад о котором был представлен императору.

Впрочем, во время наездов в Москву Распутин часто устраивал ночные кутежи, много раз грозившие закончиться трагически. Ведь Москва была гнездом интриг против царствующей четы и ее протеже.

Помимо всего прочего, Григорий Ефимович любил водить с собой на эти празднества ту или иную женщину из числа своих новых последовательниц. Так, две из этих «новеньких» сами сообщили нам интересные детали, оживляющие для нас фигуру «пляшущего старца».

Одной из них была Елена Джанумова, которой выпала честь сопровождать Распутина в Москве.

«Он позвонил мне по телефону, – рассказывает она. – Я услышала знакомый напевный голос:

– Здравствуй, Франтик, здравствуй, дорогая. Я приехал, сейчас еще на вокзале. Присоединяйся ко мне, пообедаем! Мне так не терпится тебя увидеть!

Мне, естественно, было очень любопытно вновь увидеться с Распутиным. Госпожа Решетникова почитала и посещала всех видных деятелей церкви и, когда один из них приезжал в Москву, стремилась принять его у себя.

Она была увлечена Иоанном Кронштадтским, Илиодором и Варнавой не менее, чем Распутиным.

Я приехала к ней около часу. Дверь открыл монах. Две монашки ждали в прихожей. Я попросила монаха доложить о моем приходе Григорию Ефимовичу, как вдруг он сам появился передо мной и стал, по своему обыкновению, целовать меня и осыпать ласками. Выглядел он очень плохо, лицо осунулось и покрылось морщинами, но глаза совершенно не изменились и смотрели на меня так же пронзительно, как прежде.

Меня провели в комнату с тяжеловесной старой мебелью, где находился еще один монах, оказавшийся не кем иным, как Варнавой, о чем я узнала позже. Он перекрестил меня и спросил мое имя, после чего сказал:

– Тебя зовут Елена? Значит, на днях у тебя были именины! Сделай пожертвование моей церкви, ковер, например, или что-нибудь в этом роде!

Распутин проявил нетерпение, услышав эту претензию, и резко перебил:

– Франтик, пошли в столовую. Нас ждут!

Мы прошли в соседнюю комнату, где за столом сидела дама, лет не менее восьмидесяти, в окружении таких же пожилых дам. Меня посадили рядом с одной из них, сестрой Варнавы, и напротив молодого офицера, который имел приказ сопровождать Распутина, чтобы защищать его. Жена одного купца, с крупными бриллиантами в ушах, села рядом с Варнавой; она неотрывно смотрела на него и много смеялась над каждой его шуткой. Распутин во все время обеда стоял.

Ближе к концу трапезы Распутин обратился ко мне.

– Я приеду к тебе ужинать. Прихвачу с собой вот этого! – добавил он, указывая на офицера.

Все дамы запротестовали:

– Батюшка Григорий Ефимович, ты как солнышко среди туч! Только приехал и тут же собрался уезжать! Мы не успели на тебя насмотреться!

– Да нет, – ответил Распутин, – я вернусь. Вот только мне надо съездить к Франтику!

– Стоит показать ему хорошенькую женщину, как он сбегает! – зло заметил Варнава.

Эти слова сильно не понравились Распутину, который зло посмотрел на Варнаву.

В прихожей Григорий Ефимович сказал мне:

– Слыхала, что сказал Варнава? Он мне завидует! Не люблю эту лисью морду!

Я как можно скорее вернулась к себе. Купила у Елисеева провизии и мадеры. Заказала в одном ресторане рыбу. Наконец, позвонила нескольким знакомым спросить их, хотят ли они увидеть Распутина.

Григорий Ефимович приехал к семи часам в сопровождении своего телохранителя. Он был очень весел, шутил, перескакивая, по своему обыкновению, с одной темы на другую и делая намеки, часто очень туманные. Он пристально разглядывал всех приглашенных, особенно Варнаву, на которого посмотрел очень сурово.

– Хорошо у тебя! Сердце радуется! Ты без задних мыслей, за что и люблю. Но этот! Ты слыхала? Нет, он меня не любит, а я его!

На мгновение его глаза задержались на господине Е. и его жене. Когда-то мы, Е. и я, были помолвлены, но никто об этом не знал, потом вступили в брак с другими и были очень счастливы. И вдруг Распутин сказал мне, показывая на Е.:

– Вы любили друг друга, но ничего не получилось. Так лучше, потому что вы бы не поладили. Его нынешняя жена та, которая ему нужна!

Это ясновидение сильно меня удивило. Действительно невероятно, чтобы он слышал о нашей помолвке, о которой мы и сами давно забыли.

После ужина Григорий Ефимович вдруг попросил, чтобы я вызвала цыган, и не хотел принимать отказ. Господин Е., заметив мой отказ, предложил отвезти нас всех в „Яр“. Распутин согласился, и вся компания скоро отправилась в ресторан „Яр“.

Там Распутина сразу узнали. Дирекция, опасаясь нового скандала, сразу же известила полицейское начальство, которое прислало в ресторан двух агентов. Те попросили у нас разрешения остаться в нашем кабинете для защиты Распутина. Другие агенты в штатском приехали чуть позднее.

Тем временем пришел цыганский хор со знаменитой певицей Настей Поляковой. Распутин почувствовал себя свободно и заказал фрукты, кофе, пирожные и шампанское.

Невероятно, сколько Распутин мог выпить. Обычный человек давно бы упал без чувств на пол, тогда как у него только ярче блестели глаза; однако он заметно побледнел, черты лица заострились.

– А ну, – выкрикнул он вдруг, – запевайте, ребята!

За ширмой, закрывавшей наш салон, заиграли два гитариста, цыганский хор затянул песню. Распутин слушал молча, опустив голову.

– Настя, – сказал он наконец, – как ты хорошо поешь. Прямо сердце радуется!

Настя ответила сухо и с мрачным видом посмотрела на него. Я это заметила и спросила, нет ли у цыганки причины обижаться на Григория Ефимовича. Мне ответили, что в последний приезд Распутина в Москву был большой скандал, имевший дурные последствия для хора.

Меня непроизвольно охватил страх при мысли, что подобная сцена может повториться, и я пожалею о том, что сопровождала Григория Ефимовича в общественном месте. У меня мелькнула мысль исчезнуть по-английски, но, поддавшись общей атмосфере, я осталась.

– Ну а теперь спойте мою любимую: „Тройку“! – потребовал Распутин, вставая.

Бледный, с полузакрытыми глазами, с волосами, упавшими на лоб, он хлопал в ладоши, отбивая такт, и пел:

 
Еду, еду, еду к ней,
Еду к любушке своей.
 

Голос его, волнующий и страстный, глубоко отпечатался в моей памяти. Какая же таинственная сила скрывалась в этом человеке?

Тем временем наша группа увеличилась на глазах. Ежеминутно приходили новые люди, сначала знакомые, потом незнакомые, просившие разрешения присоединиться к нашему празднеству. Когда богатый промышленник К. узнал о моем присутствии, он стал меня умолять представить его старцу. Англичанки из военной миссии тоже хотели увидеть Распутина; им разрешили сесть в углу, откуда они не сводили с Григория Ефимовича глаз.

Скоро нас стало человек тридцать. Кто-то предложил отвезти всю нашу компанию в „Стрельну“. Один из нас хотел заплатить по счету, но официант ответил, что градоначальник отдал своим агентам соответствующее распоряжение.

В „Стрельне“ нам предложили большой зал, окна которого выходили на Зимний сад. Публика вскоре узнала, что с нами Распутин. Влезали на пальмы, чтобы взглянуть в окно… Тем временем вино лилось рекой, старец заказал много бутылок шампанского.

Цыгане пели:

– Выпьем за здоровье Гриши дорогого!

Хор заметно пьянел. Распутин настойчиво угощал его шампанским.