Текст книги "Григорий Распутин. Жизнь и смерть самой загадочной фигуры российской истории"

Распутин разошелся вовсю. Под звуки „русской“ он плясал с какой-то дикой страстью. Развевались пряди черных волос и борода и кисти малинового шелкового пояса. На нем были тяжелые сапоги, но вино увеличило его силы, и легкость его была действительно поразительной. Он хрипло вскрикивал, хватал цыганку и увлекал за собой в дьявольскую пляску.

В кабинет вошли два офицера, на которых сначала никто не обратил внимания. Один из них подсел ко мне и, глядя на пляшущего Распутина, сказал: „Что в этом человеке находят? Это же позор: пьяный мужик отплясывает, а все любуются. Отчего к нему льнут все женщины?“

Медленно рассветало, и ресторан закрывался. Мы все встали и приготовились уйти. Мы заметили, что полицейские снова оплатили счет.

Мы отправились за город, где нашли открытый ресторан. Там мы сели в обвитой сиренью беседке посреди сада. Весенний воздух был вдвойне приятен после тяжелой атмосферы „Стрельны“. Вставало солнце, начинали петь птицы.

– Как славно! Вот она, Божья красота! – сказал Распутин, усаживаясь и заказывая кофе, чай и ликеры.

Два офицера последовали за ними. Они перешептывались между собой. Агенты их заметили и деликатно стали выяснить, кто они. Им ответили, что никто их не знает. Тогда полицейские попросили их удалиться. Те запротестовали, возникла ссора, и внезапно грянул выстрел.

Началась жуткая паника. Прозвучало еще несколько выстрелов. С дамами случилась истерика. Все вопили и в беспорядке рвались к выходу. Кто-то схватил меня за руку и потащил к автомобилю вместе с Распутиным, который сопротивлялся и не хотел уезжать. Через мгновение мы уже мчались на полной скорости, а позади нас еще слышались крики и выстрелы.

Разумеется, мы были сильно взволнованы. Старец успокоился первым и задумчиво произнес:

– Мои враги меня не любят!

И замкнулся в глубоком молчании.

Нас отвезли к Е. Там мы узнали, что тех двух офицеров задержали, и они признались, что хотели напасть на Распутина и поколотить его.

То ли под воздействием алкоголя, то ли от пережитого волнения лицо Григория Ефимовича пожелтело. Он сразу же как будто постарел на несколько лет. Вдруг госпожа К. спросила его в лоб:

– Почему ты не выгонишь из России всех евреев?

– Что! – закричал Распутин. – Тебе не стыдно такое говорить? Евреи такие же люди, как и мы. У каждого из нас среди знакомых есть хотя бы один порядочный еврей, пускай это всего лишь зубной врач!

Потом он заявил госпоже К., что хочет ее убедить, и попросил следовать за ним в соседнюю комнату.

Они пробыли там приблизительно четверть часа. Когда вернулись, госпожа К., казалось, совсем переменилась. Она сказала:

– Какой ты умный, Григорий Ефимович! Никогда бы не поверила, что ты такой мудрый. Я тебя считала проходимцем!

Распутин печально посмотрел на нее и ответил:

– Лучше б меня избили те два офицера, чем слышать подобные слова от женщины!

Его телохранитель завел хвалебную речь старцу. Госпожа К. заплакала, говоря, что они оскорбляют бедную беззащитную женщину, и вышла.

Вскоре после этого уехала и я. Вернувшись домой я, как убитая, рухнула на кровать и сразу же заснула. Но всего лишь через час меня разбудил телефонный звонок: звонил офицер, спросивший меня, не у меня ли Распутин; после моего ухода старца уложили на диван, но он сбежал от своего охранника. Извещенная полиция прочесывала всю Москву в его поисках.

Все утро телефон трезвонил без умолку; звонили люди, разыскивавшие Григория Ефимовича.

Около часа дня в дверь позвонили. Я услышала на площадке голос Распутина, спрашивавшего, готова ли я к выходу.

– Ты где был? – спросила я, не отпирая. – Тебя повсюду ищут; поставили на ноги полицию!

Он засмеялся и ответил:

– Какое тебе до того дело? Выходи, я к тебе привел одну даму, с которой хочу тебя познакомить.

Я была еще не одета и отказалась в таком виде принимать незнакомку. Тогда та ушла, и я не узнала, где Распутин провел утро.

Я телефонировала его охраннику, что Григорий Ефимович только что зашел ко мне, и тот скоро примчался. Все втроем мы отправились к генеральше К., где собралось блестящее общество.

При нашем приезде открыли двери в великолепную столовую залу, и мы расселись вокруг богато сервированного стола, украшенного цветами. Дамы были в светлых весенних туалетах.

Ожидали одну польскую графиню, пожелавшую познакомиться с Распутиным. Наконец она приехала, одетая в светло-серое платье и с великолепным жемчужным ожерельем на шее. Григорий Ефимович подошел к ней и пристально рассмотрел по своему обыкновению; она смутилась, покачнулась и задрожала так сильно, что ее пришлось отвести в спальню генеральши.

Через несколько минут ей стало лучше; Распутин подошел к ней, ласково погладил и заговорил добрым тоном, но она снова задрожала и стала кричать, что не может выносить этот взгляд, пронзающий ее до глубины души.

Когда Распутин вернулся к собравшимся, многие дамы стали просить его подарить им свой портрет с дарственной надписью. Он заявил, что у него с собой нет портретов. Тогда я вспомнила об одном своем друге, который недавно открыл фотоателье, и телефонировала ему, намекнув, что приведу к нему старца.

Итак, мы отправились туда в сопровождении телохранителя, и мой друг снял старца в разных позах. Он непременно хотел сфотографироваться вместе со мной.

– Я хочу иметь наш с тобой портрет вдвоем, Франтик! – сказал он.

Я это предвидела и заранее велела, чтобы в этом случае в аппарат не вставляли пластину.

На выходе Распутин мне по-дружески сказал:

– Я огорчил тебя в Петрограде. Прости! Я грубиян и всегда сразу говорю то, что у меня на сердце!

Он снял шапку, и ветер развевал его волосы.

– Пусть меня Бог накажет, – сказал он, крестясь, – если я теперь скажу тебе хоть одно грубое слово. Ты лучшая из всех, потому что ты простая по натуре! Чего ты хочешь? Скажи, я для тебя все сделаю!

И, поскольку я молчала, не желая говорить о себе в этот момент:

– Может, тебе деньги нужны? Хочешь миллион? Я как раз заканчиваю одно крупное дело и получу много денег!

– Григорий Ефимович, – ответила я с улыбкой, – я у тебя ничего не прошу!

– Как хочешь. Но я был бы счастлив сделать для тебя что-нибудь. Ты хорошая девочка, Франтик. Моя душа отдыхает, когда я с тобой!

По возвращении к генеральше мы дождались еще двух полицейских агентов, потом Распутин со всеми расцеловался, сказал мне, чтобы я приехала к нему в Петроград, и, в сопровождении двух полицейских, направился к двери».

В Петрограде на одно из таких празднеств старца сопровождала Вера Александровна Жуковская. Описание, сделанное ею, дает реальное представление о странной атмосфере, в которой оргии соединялись с решениями высшей церковной политики.

«– Вот что, душка, – заговорил Р., удерживая меня, – знашь что, приезжай ко мне седни в пять часов, поедем с тобою поплясать.

– А куда? – спросила я.

Он успокоительно кивнул головой:

– В верно место, не в трахтир, к друзьям тут одним.

– Ну хорошо, – согласилась я, очень уж было мне интересно посмотреть его знаменитую пляску, я о ней только слышала, но до этого случая видеть ее мне не приходилось…

Когда я приехала к пяти часам, то застала Р. в приемной, окруженного четырьмя мужчинами и одной дамой. Все были не то евреи, не то армяне и крайне подозрительного вида. <…> Окружавшая Р. публика галдела на ломаном русском языке, о каких-то концессиях или кондициях, слышались имена господина Мануса и господина Рубинштейна, причем Р. умоляли сделать на кого-то нажим, чтобы концессия осталась за ними. Р. отмахивался и палкой, и руками и бормотал свое обычное:

– Ну ладно, ну сделам, ну на утрие приходи, ну тесно больно время-то!

Увидав меня, он обрадованно побежал мне навстречу:

– Ах ты, моя дусенька, ну спасибо, пчелка, что не обманула.

Взяв меня под руку, он потянул к выходу. <…> Мы вышли на улицу, у ворот пыхтел автомобиль защитного цвета с шофером-солдатом. Увидав Р., он сделал под козырек. Р. в ответ помахал палкой и живо ступил на подножку, таща меня за собой. <…>

Мы подъехали к мрачному дому по Большому проспекту.

– Вот должно здеся, – сказал Р., вылезая из автомобиля. – А ну спроси-ка у швейцара, дусенька, тут ли живут Соловьевы?

Я удивленно посмотрела на Р.:

– Как же так, Григ. Еф., вы говорили, что это ваши друзья, а даже точно не знаете, где они живут?

Он взглянул на меня растерянно, а этом взгляде – он у него бывает очень редко – есть что-то трогательное, почти детское.

– Забываю я все, – сказал он, точно извиняясь, – делов-то путы, ну всего и не припомню.

Швейцар с невыразимой угодливостью кинулся нас провожать и сам позвонил у двери второго этажа, дощечки на ней не было. Дверь открыла толстенькая пузатая женщина, совсем коротенькая. С восторженным криком: „Отец, отец! Дорогой отец!“ – она бросилась обнимать Р.

В переднюю вышел высокий костлявый человек в синих очках и распахнул обе половинки двери в комнаты, стало светло, и я разглядела его получше. Это был длинноногий субъект в несвежем костюме, худой, с сизым небритым подбородком и в синих очках. <…>

Мы вошли в столовую, служившую одновременно и гостиной, у левой стены стоял обильно накрытый стол, у правой – мягкая мебель, покрытая безвкусным красным плюшем. Весь передний угол был закрыт божницей с большими новыми ярко блестевшими иконами в топорных базарных ризах, перед ними горело несколько лампадок. На креслах сидели двое молодых людей неопределенного положения, почтительно вставших при виде Р.

Взглянув на меня, хозяйка лукаво подмигнула Р.:

– А что, отец, сменил, видно, душку-то?

Р., весело посмеиваясь, повел меня к столу, поясняя:

– Та сама по себе, а эта сама по себе, хороша ягодка!

Мы сели. Из переднего угла кто-то пропел: „Спаси Христос!“ Полусидя на коленках, высокий старичок в монашеском полукафтане и знаком Союза русского народа на груди, перед ним грудка разноцветных шерстяных клубочков.

– А, Вася, – благодушно отозвался Р. – Как живешь, Вась?

Не отвечая ничего, тот, припав к полу, разбирал свои клубочки. <…>

Р. пробормотал что-то невнятное. Из соседней комнаты появился хозяин, припадая на согнутых коленках и выглядывая из-под синих очков, он осторожно шел с нанизанными между пальцами обеих рук бутылками. Поставив их на стол, он сладко заговорил, потирая ладонью засаленный локоть:

– А твоего любимого пока нет, отец, сейчас Ванька привезет, жду его каждую минуту, попробуй пока портвейну.

– Ну ладно, давай, что ли, – охотно согласился Р., подставляя рюмку.

Пригубив, он подал ее мне:

– На, пей, дусенька, неправда, что вино пить грех, ничего не грех, ну их к… матери, сами блудят без толку, а в других грехи ищут. <…>

Он быстро выпил одну за другой две рюмки и ударил кулаком по столу:

– Расправлюсь я с ними, вота увидишь, мне што Синод, што митрополиты – седни есть Синод, на утрие нет Синода. Кабы не война эта у нас в горле застряла, как щучья кость, ух и наделали ли бы мы делов. Пей! – кричал он, почти насильно вливая мне в рот вино. – Ну вы чего жметеся, – подозвал он юношей. – Пейте, когда я говорю – хочу гулять и буду и плясать сейчас будем. <…>

Хозяин вошел, с ним тот юноша, которого я видела утром у Р.

– А, Ванька! – приветствовал его Р. и, притянув его рядом с собою, расцеловался с ним.

Хозяин с радостным лицом откупоривал бутылку мадеры, любимого вина Р.

– Вот и винцо поспело, отец, пригубь, – как-то гнусно сюсюкал он, подливая Р. вина.

Хозяйка принесла огромное блюдо шипящих жареных лещей.

– Ух люблю! – воскликнул Р., принимаясь за еду.

Отрывая куски рыбы, он клал их мне на тарелку и, едва отерев о скатерть пальцы, гладил меня. Присев на кончик стула, хозяин умильно поглядывал на жующего Р. и, улучив минутку, когда рот Р. освободился, спросил подобострастно:

– А как с владыкой Питиримом решили, отец?

Р. прищелкнул языком:

– Думка одна, сюда его надо, друг и защитник. Грызня из-за него идет. Ничего, я его в обиду не дам. Питирим, он молодец, охулки на руку не положит, и ловок парень, и выпить не дурак. Я письмо послал царю, Питирим пусть будет, теперь надо ждать, Питирим, он свой человек.

– Только пальца в рот ему не клади, – глубокомысленно заметил хозяин, вздохнув.

Р. весело захохотал:

– А на кой… тебе пальцы ему в рот класть?

– И консисторию при нем подтянут, – жаловался хозяин.

Р. наотмашь хлопнул его по плечу:

– А ну-ка давай балалайки. Эх, люблю „Барыню“, ну!

Мгновенно появились две балалайки, и хлопнула пробка шампанского. Р. вылетел лётом из-за стола при первых же звуках разудалой плясовой. <…> В своей нарядной лиловой рубахе с красными кистями, высоких лакированных сапогах, пьяный, красный и веселый, он плясал безудержно с самозабвением, в какой-то буйной стихийной радости. От топанья, гиканья, крика, звона балалаек, хруста разбитого стекла кружилось все вокруг, и туман носился за развевающейся рубашкой Р. Раскидывая мебель, нечаянно встречавшуюся на пути, он в мгновение освободил в пляске всю середину комнаты. <…> Балалайки изнемогали, не поспевая за бешеной пляской Р. Внезапно подбежав к столу, он через него на вытянутых руках поднял меня с дивана, перебросил через себя и, поставив на пол, задыхаясь, крикнул: „Пляши!“ Пройдя круга два, я остановилась у двери. Р. сейчас же подскочил ко мне, надо мной плыло его горящее лицо и бешено мчался напев: „Ой, барыня, сударыня, пожалуйте ручку!“ <…>

Отдуваясь, он сел на диван:

– Ну и поплясал же я сегодня, и все не то, что у нас в Сибири. День, бывало, дерева рубишь, а дерева-то какие! Здесь таких и не видывали. А ночью разложишь костер на снегу и отплясываем круг него во… твою мать, лихо живали. А то скинешь рубаху и по морозцу нагишом, а морозы не вашим чета! Здесь что, хмара одна в городах ваших, а не жисть! <…>

В комнате было нестерпимо жарко, один из юношей совсем пьяный сидел на ковре, глупо расставив колени, два другие лениво тренькали на балалайках. <…> Вдруг Р. ударил кулаком по столу и указал на свой пустой бокал. Со всех ног бросившись его наполнять, хозяин спросил своим елейным говорком:

– А как же с собором думаете поступить, Григорий Ефимович, все-таки будут его собирать?

Тупо на него взглянув, Р. сказал невнятно отяжелевшим языком:

– Понимашь, война – дай с ею разделаться… ее мать. А то нешто за нами дело, мы живо все обделали, Рассей без патриарха худо, только бы мир заключить, сичас собор созовем и поставим патриарха.

– Ну а как насчет консистории? – мямлил хозяин.

Но Р. внезапно выскочил из-за стола и ударил в ладони:

– Эх, барыня, сударыня… ее мать твою консисторию, а Питирима, сукина сына, проведем в митрополиты, ой, барыня, сударыня, мне что Синод, мне что Самарин, я знаю сам, что скажу, пусть будет.

Юноша, сидевший на полу, пополз почему-то на четвереньках за носившимся как бес в дикой пляске Р. Отчаянно заливались балалайки.

– Нынче не пущу, – кричал мне Р. – Ко мне ночевать. Ой, барыня, сударыня, пожалуйте ручку!.. Мне что собор, плевать мне на церковь, мне что патриарх на… его, что Питирим, мне штоб было, как сказал, – и, громко гикая, он несся по кругу.

Незаметно встав из-за стола, я осторожно пробралась к дверям передней. Притворив двери за собою, я ощупью нашла свою меховую шубку, кое-как накинула ее и поспешно ушла, а мне вслед несся разухабистый мотив плясовой и выкрикивания захмелевшего Р.:

– Ой, барыня, сударыня, пожалуйте ручку. А Питирим ловкий парень, молодец. Будет у меня митрополитом, сукин сын!»

Глава 10
Борьба против святого черта

Ненависть к Распутину, поначалу тлевшая лишь в кругу занятых интригами придворных и министров, затем усилилась слухами о его непристойных выходках, разлетелась бесчисленными завистливыми сплетнями, наконец вспыхнула ярким пламенем благодаря стыдливости воспитательницы, посчитавшей своим долгом возразить против вторжений «грязного мужика» в спальни царских дочерей. Дальше враждебность приняла форму экзальтированного патриотизма, пылкой любви к императорской семье; «истинно русские люди» громко взывали к царю, предупреждая его о страшных опасностях, которые несло общение с Григорием Ефимовичем.

Переполняемые рвением губернаторы, полицейские начальники, министры сбежались, чтобы представлять царю бесчисленные доклады о распутстве, оргиях и скандалах императорского фаворита. Доброжелательные родственники, великие князья и княгини, даже сестра императрицы приезжали ко двору предупредить царя, пока еще не поздно.

Но все эти атаки против могущества «дьявольского мужика» не имели ни малейшего успеха. Император видел в докладах придворных и министров лишь низменную зависть и считал недостойным принимать во внимание все эти сплетни, годные разве что для журналистов; это дело жалких репортеришек, он же, государь всея Руси, не должен обращать внимания на подобные вещи. И если слишком целомудренная гувернантка проявила такую «дерзость» и захотела воспрепятствовать визитам старца, то ее попросту попросили покинуть двор.

Когда один из «верных» являлся на аудиенцию с озабоченным видом, чтобы переговорить с Николаем о Распутине, император неизменно отвечал:

– Мой дорогой, вы все видите в слишком черном цвете! Не беспокойтесь, я сам знаю, что мне думать о Распутине.

Доклады министров, начальников полиции и губернаторов просматривались раздраженно и выбрасывались в мусорную корзину; лучшего они не заслуживали! Разве сам Григорий Ефимович не сказал, что его враги вошли в союз с дьяволом, а тот повсюду расставляет ему бесчисленные ловушки? В этом случае ничего удивительного, что ему приходилось постоянно бороться, чтобы вырваться из лап сатаны, а иногда даже поддаваться им.

Все близкие: Николай Николаевич, его брат, Анастасия и Милица, которые поначалу с таким пылом славили святость Распутина, теперь приходили и молили императора прогнать «ужасного мужика». Но царь весьма часто имел случай убедиться в эгоизме своих родственников. Сначала они поддерживали Григория в надежде, что он будет им предан, а теперь, когда он оказался «истинным другом» государя и государыни, не могли его выносить и пытались очернить. Да, царь отлично знал, что думать о Николаевичах и как воспринимать их советы!

Елизавета Федоровна приехала повидать императрицу, свою сестру, чтобы открыть ей глаза на Распутина. Она единственная имела действительно добрые намерения; ведь она была монахиней, почти ангелом! Но что она знала о мире и его недостатках? Не приняла ли она наивно на веру всю ту клевету, которую распространяли о старце? Аликс и Николай знали жизнь, знали, что чистое всегда преследуют, на него клевещут. Поэтому Александра уверенно и со спокойной улыбкой ответила своей любимой сестре:

– Поверь мне, милая, тебя обманули! Он святой!

Что же касается предостережений «истинно русских людей», как император мог им верить? Разве не они с огромным энтузиазмом славили Распутина, потому что устами этого крестьянина говорит сам народ? Если теперь они стали его противниками, то только потому, что Распутин разочаровал их, не став проводником их интересов. Да, Григорий Ефимович настоящий «голос народа»; его нечесаная борода, его кафтан, сапоги из грубой кожи – все это больше чем внешняя приманка, как поначалу полагали «истинно русские». Его крестьянская борода была по-настоящему нечесаной, казалось, что он «родился в своих штанах», даже его посох и грубые сапоги, казалось, пришли в мир вместе с ним. Государь не сомневался, что это настоящий мужик, и никакие интриги, никакая клевета не могли ему помешать видеть очевидные истины.

И потом, было слишком явно, что «истинно русские» сожалеют о своем прошлом восхищении Григорием Ефимовичем и ненавидят его. В течение нескольких лет они твердили на каждом углу, что «настоящий крестьянин» пришел спасти трон. А теперь он был здесь и не стеснялся высказываться, стукнуть кулаком по столу, когда генералы, политики, адвокаты и попы из числа «друзей народа» слишком много болтали. Он действительно заставил зазвучать без всяких помех «чистый голос народа».

Когда честолюбивые генералы размахивали саблями и разглагольствовали о панславистском идеале, политики и адвокаты их поддерживали, а попы раздавали благословения всем их предприятиям – потому что новая война была бы очень выгодной для всех этих «истинно русских» генералов, политиков, адвокатов и попов, – тогда Григорий Ефимович злился, он бушевал, кричал, ругался, даже богохульствовал:

– Нам, крестьянам, война не нужна! Это вы, проклятые горожане, хотите проливать кровь сыновей Отечества! Потому что вам это принесет выгоду!

Стоит ли удивляться, что при таких условиях «истинно русские» были злы на Распутина, пытавшегося лишить их выгод от европейской войны?

Было много тех, у кого неприязнь к Григорию Ефимовичу имела чисто личные причины. Многих из них Распутин выставил за дверь. Действительно, порой некто, считавший «друга» всемогущим, просил поскорее назначить его министром, Григорий Ефимович дерзко отвечал:

– Не станешь же ты требовать, чтобы я назначал министром осла, вроде тебя!

Иной раз просители являлись, держась высокомерно, чересчур уверенные в собственном могуществе и возможностях; этих безжалостно прогоняли, тогда как те, кто приходил по-простому, смиренно, в один прекрасный день получали выгодное назначение.

Но больше всего врагов создали Распутину доступность, доверчивость и наивность, проявляемые им, когда он рассказывал о своем влиянии при дворе.

– Конечно, – говорил он, – я получаю, что хочу, не от него, так от нее.

Разумеется, подобные манеры глубоко задевали самолюбие честолюбцев. В головы многих закрадывалась мысль о несправедливости этого жалкого мира, поскольку ученые богословы, умелые стратеги и опытные чиновники не добивались ничего, в то время как этот неотесанный мужик бесстыдно выставлял напоказ свое всемогущество! Были такие, у кого еще деды пользовались милостью при дворе, а они, несмотря на все усилия, не могли приблизиться к императору. Чтобы получить что-либо от государя, надо было обхаживать этого зазнавшегося крестьянина, да еще часто приходилось слышать нечто вроде:

– Я не могу назначать епископом каждого дурака, который ко мне является!

Так что неудивительно, что все обманутые честолюбия, все раненые самолюбия объединились против Распутина.

Даже люди не злые, такие, как добрейший отец Феофан, не могли не обижаться на то, с каким презрением с ними обходился Григорий Ефимович, и неудивительно, что их это злило.

Именно отец Феофан, несмотря на свой по-детски добрый характер, одним из первых обиделся на Распутина и выступил против него с тем же пылом, с каким прежде восхвалял святость старца из Покровского. Он сделал все возможное, чтобы убедить императора и весь свет в том, что его бывший протеже является посланцем сатаны. Кто бы мог предположить, что этот обычный паломник сделает такую быструю карьеру при дворе и намного превзойдет своего покровителя?

Сердце даже такого святого человека, каким был отец Феофан, не выдержало атак вполне человеческого чувства: зависти. Отец Феофан очень быстро увлекался: теперь он ненавидел Григория Ефимовича с такой же силой, с какой прежде восхищался им. Теперь он был соперником Распутина и говорил о распутстве своего былого протеже с глубочайшим презрением. Он обличал страшные отклонения паломника от ортодоксии, что было явным доказательством его договора с дьяволом, с тем же пылом, с каким совсем недавно видел в этом сибирском крестьянине искупителя.

Отец Феофан пошел тем же путем, который проделал, доказывая святость Григория, но теперь кипя от ненависти. Он отправился последовательно к епископу Гермогену, к Илиодору, к «истинно русским людям» и великому князю Николаю Николаевичу, которым всем рассказал, что Распутин не что иное, как воплощение сатаны.

Добрый епископ Гермоген, любивший покой, не имел склонности к апокалипсическим преувеличениям. Он никогда не считал Григория Ефимовича святым, а сейчас был столь же мало расположен видеть в нем дьявола. Удобно усевшись, по своему обыкновению, на диване, он слушал фанатичные жалобы маленького архимандрита и наконец с совершенным спокойствием заметил: «Да, этот Гришка большой прохвост!»

После чего задумался о практической стороне вопроса, ища способ избавиться от Распутина с помощью «истинно русских людей».

Феофан и Гермоген сначала пришли к соглашению, что нужно приложить все силы, чтобы изгнать этого мешающего им старца. С этого момента они постоянно высказывались против Распутина, используя любую оказию, чтобы навредить ему.

На монахе Илиодоре по-прежнему лежало какое-то странное проклятье, вынуждавшее его всегда и всюду выступать в защиту Григория Ефимовича. Даже старый Феофан слабым голосом призывал к бдительности, а «великий ругатель», вопреки своему желанию, вынужден был следовать за Распутиным, покорно и почтительно, как мальчик из церковного хора.

Тем не менее он лучше кого бы то ни было знал подлость Григория Ефимовича. Ни отец Феофан, вечно молящийся перед лампадой, ни Гермоген, постоянно погруженный в богословские проблемы, не были знакомы с гнусностями поведения Распутина так, как был знаком Илиодор. Зависть и ненависть монаха имели личные причины и основывались на абсолютно бесспорных фактах.

Однажды Григорий Ефимович приехал к нему в Царицын, когда бедный извозчик, один из самых преданных последователей Илиодора, в отчаянии пришел просить его о помощи: его жена, как он говорил, одержима бесом, и только монах может изгнать того, вырвать ее из когтей лукавого.

Илиодор немедленно отправился в дом извозчика, сопровождаемый Григорием Ефимовичем. Жена извозчика, молодая и красивая, корчилась на полу в конвульсиях, издавая жуткие вопли. Илиодор сделал то, что в подобном случае на его месте сделал бы любой священник: окропил женщину святой водой, прочитал над ней используемые для изгнания бесов молитвы, держа над головой огромное распятие. Наконец, он стал так энергично заклинать дьявола, что по лбу его полил пот. Но женщина продолжала кричать и кататься по полу, и никаких улучшений в ее состоянии не наблюдалось.

Распутин, до того присутствовавший при этой сцене, ни слова не говоря, подошел к Илиодору, взял его за плечо и сказал:

– Уходи! Ты ничего не понимаешь! Пусть меня оставят одного с этой женщиной.

Монах развернулся и в гневе покинул комнату. Он с удовольствием влепил бы Распутину оплеуху от ярости из-за его вмешательства в экзорцизм.

Он долго беседовал с мужем в соседней комнате, как мог, подбадривал его, утешил и благословил. Наконец крики прекратились. Они в тревоге ждали, и вдруг красавица появилась на пороге, улыбающаяся, розовощекая, с ясным взглядом. Григорий Ефимович вышел следом за ней, с насмешливой улыбкой превосходства в углу губ.

– Видишь, – торжествующе крикнул он, – я окончательно изгнал беса из ее тела!

Монах дрожал от ярости, но повернулся к извозчику и с волнением произнес:

– Григорий Ефимович настоящий святой, на нем лежит благословение Божье!

Бедолага распростерся перед Распутиным и принялся униженно целовать ему руки. Новость о чуде на следующий день распространилась по всему Царицыну, вотчине Илиодора.

Случаю было угодно, чтобы несколько дней спустя бесы вселились в племянницу богатой купчихи Лебедевой. Лебедева, вспомнив о предыдущем случае исцеления, хотела бы призвать Григория Ефимовича, но, не желая обидеть монаха Илиодора, попросила того прийти изгнать бесов из ее девушки, втайне надеясь, что вместе с ним придет и святой отец Григорий.

Илиодор тут же уложил в мешок необходимые предметы и отправился к купчихе. Окропление святой водой снова не дало никакого результата, равно как молитвы и экзорцистские заклинания. В дело вновь вмешался Распутин и сказал Илиодору, чтобы тот позволил действовать ему. Купчиха в душе очень обрадовалась этому решению, потому что с самого начала больше надеялась на старца, чем на монаха.

Прежде чем взяться за дело, Григорий Ефимович заявил, что спальня, в которой лежала больная, не годится для чуда, и, осмотрев квартиру, приказал перенести девушку в дальнюю комнатку; потом он закрылся там вместе с одержимой.

Похоже, в этот раз дьявол не хотел позволить победить себя столь же легко, потому что операция продолжалась довольно долго. Илиодор, который не мог сдержать нетерпение, все время ходил туда-сюда по коридору; время от времени он приближался к двери в маленькую комнатку; больная больше не кричала, все было спокойно, а Григорий Ефимович все не выходил.

Наконец, к вечеру Распутин вышел из комнаты; ему удалось изгнать злого духа. Больная лежала в кровати и спала спокойным сном; она улыбалась, как будто чувствовала себя в окружении ангелов.

Когда новость о втором чудесном исцелении распространилась по Царицыну, слава Григория Ефимовича выросла до громадных размеров, тем более что люди узнали, что старец и есть знаменитый Распутин из Петербурга, друг и советник царя. Население Царицына, годами фанатично слушавшее проповеди Илиодора, теперь непременно хотело устроить овацию новому святому и стало посылать многочисленные депутации к монаху.

– Подлец! Сволочь! Лицемер! – мысленно ругался Илиодор всякий раз, когда эти депутации приходили выразить свое почтение старцу из Санкт-Петербурга.

Но наутро монах оделся в самое лучшее свое облачение и сопровождал Григория Ефимовича от дома к дому. Повсюду, на улицах и в домах, на Распутина смотрели как на посланца Небес, кланялись ему до земли, целовали руки и смиренно вымаливали благословение.

Илиодор с наслаждением убил бы этого грязного мужика, принимавшего как нечто совершенно естественное проявления почтения от целого города, но в тот момент он присоединился к хору восхвалений и громогласно объявил, что Григорий Ефимович истинный благодетель человечества и что сам Господь возложил на него миссию и послал помогать и давать советы самому царю.

Скандалы и случаи распутства Григория Ефимовича множились, но Илиодор, знавший о них, не мог решиться предпринять что-либо против негодяя, но однажды вдруг последовал примеру епископа Гермогена и повернул портрет Распутина, висевший над его кроватью, к стене; с этого дня антихрист висел, уткнувшись носом в стену.

А Распутин тем временем выдумал новую дьявольскую штуку, чтобы унизить Илиодора. Он неожиданно заявил, что намерен совершить новое паломничество из Царицына в Саров, и попросил монаха сопровождать его с пышной процессией до городских ворот. Наконец, при расставании тот должен был подарить ему цветы и богатый подарок.

Монах буквально заболел от ярости перед этим требованием, но не нашел смелости воспротивиться воле Распутина. Итак, он организовал торжественную процессию, которую возглавил и, таким образом, сопровождал старца на пути в Саров. Наконец, он смиренно пожелал ему доброго пути и на глазах всех присутствующих вручил ему великолепный подарок.