Текст книги "Григорий Распутин. Жизнь и смерть самой загадочной фигуры российской истории"

По возвращении из Саратова Комиссаров извлек из портфеля аптекарскую склянку, которую поставил на стол министра. Он заявил, что в ней находится самый сильный яд из всех, что он мог достать, и что он проверит его эффективность сегодня же вечером на кошках. На следующий день он заявил, что эксперимент прошел успешно, и даже весьма живописно описал муки несчастных животных, которым скормил этот порошок. Министр выслушал его с сочувствием и выразил свое удовлетворение.

Хвостов настаивал на скорейшем переходе от эксперимента на животных к настоящему отравлению Распутина. Тогда Комиссаров запросил у него разрешение, раз уж все равно все решено, рассказать Белецкому: он не хотел никоим образом навредить приятелю. Хвостов, после некоторых колебаний, наконец позволил; Белецкого вызвали и ввели в курс дела. Поскольку эти трое пришли к соглашению по всем пунктам, было решено, что убийство произойдет в ближайший четверг, вечером. Министр выразил желание лично присутствовать при этой торжественной казни, но Белецкий стал его энергично отговаривать, Комиссаров присоединился к его мнению, короче, министр отказался от своей задумки. Было договорено, что акция состоится на конспиративной квартире, куда Распутин обычно приезжал переговорить с Белецким и Комиссаровым, а несколько раз и с самим Хвостовым, с тех пор как рыбные ужины у Андроникова стали бесполезными.

Утром четверга, в который должно было состояться убийство, министр получил одно за другим несколько важных донесений от своих агентов: по их сведениям, отставка председателя Совета министров Горемыкина и назначение на его место действительного статского советника Штюрмера должны произойти с минуты на минуту. Официальное сообщение пришло в министерство тем же вечером. Хвостов тут же позвонил своему заместителю Белецкому; того было невозможно найти. Министр послал агента на место, где должна была состояться роковая встреча с Распутиным. Тот вернулся и доложил, что в квартире темно, пусто и она опечатана полицией. При этом известии Хвостов понял, что Белецкий и Комиссаров его предали.

Тогда он стал искать, к кому можно обратиться для совершения этого преступления. И вдруг вспомнил о покушении на Распутина, организованном монахом Илиодором и на три четверти удавшемся. Он навел справки и узнал от своего личного агента Ржевского, что Илиодор в Норвегии, что у него проблемы с деньгами и он безуспешно ищет издателя для «Святого черта».

Министр тотчас отправил к Илиодору курьера, предлагая финансовую помощь, если тот предоставит в его распоряжение своих оставшихся в России сторонников, чтобы подготовить новое покушение на Распутина. Хвостов и Илиодор обменялись рядом писем и телеграмм. Наконец, возникла необходимость отправки в Норвегию к Илиодору доверенного человека с обещанной суммой. Поразмыслив, Хвостов обратился к Ржевскому, уже выполнявшему подобные поручения.

Белецкий и Комиссаров скоро оказались в курсе намерений Хвостова через собственную агентуру и тут же пустили в ход все, чтобы помешать ему. Белецкий имел в своих архивах достаточно компрометирующих сведений на каждого жителя Петрограда и нашел кое-какие документы, достаточные, чтобы отправить Ржевского на несколько лет в тюрьму. Предъявив эти документы, он заставил Ржевского держать его в курсе всех своих разговоров с Хвостовым, что только и могло гарантировать неразглашение порочивших агента сведений.

Сговорившись с Комиссаровым, Белецкий решил свалить министра; теперь он был уверен, что через посредство Ржевского сможет раздобыть написанную рукой Хвостова компрометирующую бумагу. Он приказал агенту Ржевскому получить от министра разрешение на вывоз из страны денег для передачи Илиодору. Хвостов подписал требуемую бумагу и вследствие этого оказался во власти Белецкого.

Тот дал агенту беспрепятственно покинуть Петроград, но заранее отдал соответствующие распоряжения на границе. Ржевского под каким-то предлогом задержали при выходе из поезда, обыскали и под надежным конвоем отправили в Петроград; при обыске у него изъяли подписанное Хвостовым разрешение. В то же время в Петрограде произвели обыск на квартире Ржевского, и Белецкий получил возможность завладеть большим количеством документов, доказывавших вину министра. Вооружившись этими бумагами, он помчался к Распутину, к новому председателю Совета министров Штюрмеру, митрополиту Питириму и Анне Вырубовой и доказал им, что Хвостов намеревался организовать убийство старца.

Положение Хвостова стало нестерпимым. Однако он просидел в министерском кресле на три дня дольше, чем предполагал его заместитель. Министр воспользовался отсрочкой для того, чтобы сместить Белецкого с его поста и устроить ему перевод в одну из наиболее отдаленных сибирских губерний – Иркутскую.

Но перед тем как отправиться по новому месту назначения, Белецкий вызвал редактора одной крупной газеты и рассказал ему все дело, все, что он знал о министре Хвостове. Эта новость была немедленно опубликована и наделала много шуму. Подкупив одного мелкого чиновника, Белецкий сумел вывести эту статью из-под цензурного запрета публиковать что-либо касающееся Распутина. На следующий день после этого разоблачения Хвостов был отправлен императором в отставку и впал в немилость.

Пока в кабинете Хвостова разрабатывались все эти планы убийства, пока министр, его заместитель и начальник распутинской охраны неделями совещались относительно наилучшего и скорейшего способа отправить старца в лучший мир, сам он, окруженный целой армией полицейских, шпионов и зловещих убийц, вел обычный образ жизни; оргии его следовали одна за другой.

Как обычно, он шел утром в церковь, потом возвращался на Гороховую и мужественно брался за ежедневную работу: он действительно очень серьезно относился к своим обязанностям «царя над царями». Он принимал посетителей, писал приказы министрам, проявлял щедрость к бедным и нуждающимся, занимался кучей очень запутанных дел, за которые вымогал крупные вознаграждения. Наконец, садился в автомобиль, который власти предоставили в его распоряжение, и отправлялся к министрам, генералам, высокопоставленным церковникам, как того требовали интересы государства и его собственные нужды.

Всякий раз, когда его вызывали в Царское Село либо потому, что императору нужна его помощь в важном деле, либо потому, что цесаревич заболел и настойчиво требовал своего Григория Ефимовича, он мчался к своим попавшим в затруднительное положение друзьям и всегда приносил утешение, давал добрые советы, требовавшиеся в той или иной сложной ситуации. Когда затем он покидал дворец, император и императрица говорили ему на прощание:

– Ты наш единственный друг! Наш спаситель! Мы тебя любим и никогда с тобой не расстанемся!

Когда же «друг» царя, настоящий император России, заканчивал свой день, такой утомительный со всеми этими посетителями, переговорами, делами, старец удалялся в «святилище» и беседовал с женщинами о Боге и вере; также он рассказывал им веселые истории, время от времени ласкал и целовал их. Потом, вечером, он бронировал себе кабинет в одном из своих любимых ресторанов и отправлялся туда петь и плясать с цыганами, пил за здоровье тех, кто наполнял его стакан. Наконец, на рассвете он возвращался к себе, пьяный, веселый или печальный; перебрасывался напоследок несколькими словами с агентами, дежурившими на лестнице, а иногда стучался в дверь портнихи Кати.

Вот так он каждый день с одинаковой бодростью занимался делами и развлечениями, не заботясь о своей непопулярности, интригах и планах врагов убить его. Действительно, среди сложнейших политических интриг Григорий Ефимович сохранял изначальное непоколебимое спокойствие.

Хотя что только не предпринимали его противники, чтобы причинить ему вред, чтобы выжить из столицы и даже убить! Враги его были очень могущественны, но все их усилия приводили к совершенно жалким результатам. Великий князь Николай Николаевич, в прошлом один из первых его сторонников при дворе, а позднее обещавший «повесить», теперь где-то среди Кавказских гор оплакивал утраченный пост Верховного главнокомандующего. Черногорки, поначалу восторгавшиеся Распутиным, могли теперь лишь с досадой смотреть на Григория Ефимовича, занявшего их место в ближнем окружении императрицы.

Что же касается троих высокопоставленных священнослужителей, архимандрита Феофана, епископа Гермогена и страшного монаха Илиодора, все трое дорого заплатили за свою попытку бунта против старца: теперь в изгнании они размышляли об опасности создания «нового святого» и последующей попытки его уничтожить!

Распутин сумел избавиться от этих влиятельных персон, чья поддержка была ему необходима для того, чтобы попасть ко двору. И теперь ему, должно быть, казалось легким делом защищаться от нападок личностей, которые он сам возвысил до постов, занимаемых ими, всяких министров и епископов! Теперь Григорий Ефимович мог спокойно позвонить по телефону интриговавшему против него епископу Варнаве и сказать: «Накатался тут на авто, теперь, пожалуйста, отправляйся к себе – ходить на своих двоих. Нечего здесь прохлаждаться!»

После этого он был уверен, что архиепископ дважды подумает, прежде чем снова предпринять что-нибудь против него.

Не беспокоили старца и члены Думы с их бунтом. Конечно, было неприятно, когда крупный промышленник Гучков, председатель Центрального военно-промышленного комитета, или земский деятель Гурко бушевали в его адрес, говоря, что готовы терпеть власть с хлыстом, но не под «хлыстом». Но это не сильно трогало Распутина, как не добавляли ему седых волос оскорбления, выплескиваемые с думской трибуны Пуришкевичем.

Распутин отлично знал, что это за человек и чего он стоит. Пуришкевич много раз приходил к старцу и умолял добиться его назначения министром. Но «мужицкому канцлеру» не понравился этот противный субъект с лысым черепом, блестящим лорнетом на слишком коротком носу, одетый в защитную форму офицера медицинской службы и готовый лить реки крови самым зверским образом. Григорий Ефимович терпеть не мог болтунов и раз навсегда наотрез отказался ходатайствовать о назначении Пуришкевича министром внутренних дел. Неудивительно, что тот увидел в Распутине «величайшее бедствие России». Когда на фронте одно поражение следовало за другим, Пуришкевич, как идейный монархист, империалист и сторонник войны «до победного конца», не мог возложить вину за это на Верховное командование. При всяком удобном случае он кричал с думской трибуны, что именно «темные силы», то есть Распутин и его клика, ответственны за военные неудачи и что, если их уничтожить, положение России улучшится.

Но старца эти истерические крики не беспокоили. Пуришкевич мог сколько угодно выступать против «темных сил», царь и царица отлично знали, как относиться к «истинно русским людям», и ни на секунду не прислушивались к клевете на старца, высказываемой публично или сообщаемой им приватно.

Столь же мало внимания отец Григорий обращал на страшные заговоры и планы покушений, разрабатывавшиеся Хвостовым. Ни одно из этих нападений, подготовленных в высоких кабинетах, при поддержке всей полиции, его не взволновало. Это не означает, что он не догадывался о плетущихся против него кознях: он прекрасно знал о людях в масках, которые должны были задушить его в автомобиле, об агентах, которым платили, чтобы действовать против него, и даже историю о флакончике с ядом. Действительно, окружавшие его шпики, в чью задачу входило круглосуточно следить за ним, относились к нему с симпатией и потихоньку предупреждали, когда опасность становилась серьезной.

Но хотя Распутин и был в курсе всех затевавшихся против него заговоров, он не считал нужным серьезно заниматься подобными вещами. Он отлично знал, что эти люди завидуют друг другу, даже ненавидят; он знал подлость министра, его заместителя, полицейских начальников и считал, что может быть спокоен. Он смотрел на них со спокойным превосходством. Он обоснованно полагал, что эти люди скорее перегрызутся между собой, чем коснутся хотя бы одного его волоса.

Когда однажды Белецкий прибежал к нему, задыхаясь от волнения и нервно теребя цепочку часов, и раскрыл все детали подлого заговора, устроенного Хвостовым, Григорий Ефимович громко расхохотался, так, что эхо разнеслось на несколько этажей, а борода победно колыхалась: он предвидел такой финал! А когда Белецкий сделал положение своего шефа невыносимым, опубликовав всю историю в прессе, Хвостов же, со своей стороны, отправил своего подчиненного в Иркутск, для Распутина это был самый веселый день за все время его правления Россией. Он с презрением убедился, что огромный государственный аппарат, вся эта мощная машина со своими шестернями: шпионажем, интригами, насилием, функционирующая так четко, саморазрушается. Эти заговоры, так тщательно проработанные, проваливаются из-за взаимной подозрительности и подлости каждого из их организаторов, тогда как старцу не надо было даже пальцем шевелить.

Так что, сидя несколько дней спустя в салоне у Головиных на Зимней канавке и спокойно попивая чай вместе с г-жой Головиной, ее дочерью Муней и молодым князем Юсуповым, он с удовлетворением мог констатировать, что нападки и интриги его врагов противны воле Божьей, поскольку Господь сохранил его целым и невредимым на благо императора, к великой радости его почитательниц.

Муня Головина и ее мать были очарованы, щеки их горели, они не сводили со старца глаз и с благоговением внимали его словам. Всякий раз, когда он с ними заговаривал, мать и дочь впадали в одинаковый восторженный экстаз. Для чистой юной души Муни не было ни тени сомнения в том, что «святой батюшка» – сам Искупитель, вторично воплотившийся в человеке. Мать, несмотря на ее рассудительность, поддерживала веру любимой дочери. Женщины старались не пропустить ни единого слова из того, что соблаговолил сказать «отец Григорий». Для них его слова были вдохновленными Богом.

Во всем, о чем говорил Распутин, даже о делах мирских, когда речь заходила об интригах отправленных в отставку министров, эти женщины видели явные знаки благословения Небес. В особенности тот факт, что все атаки на старца провалились, а злой Хвостов попался в собственную ловушку, казался им еще одним доказательством того, что Провидение защищало отца Григория от его врагов.

Однако время от времени Муня Головина отводила глаза от старца, чтобы на мгновение взглянуть на молодого князя Юсупова. Г-жа Головина тоже так делала, как если бы чувствовала и угадывала мысли дочери. Муня давно страдала от того, что князь Феликс, к которому она питала нежные чувства, не разделяет ее восхищения и почитания Григория Ефимовича. Она бессчетное множество раз пыталась поближе познакомить этих двоих и именно с этой целью пригласила в тот день князя на чай. Но и в этот раз, так же как в предыдущие, Феликс явно слушал старца исключительно из вежливости. Муня и ее мать могли прочитать на его лице очевидную сдержанность и даже некоторое отвращение.

Обеих женщин это огорчало тем сильнее, что отец Григорий испытывал к князю Юсупову явную и даже отеческую симпатию. С того дня, когда Распутин познакомился с этим красивым молодым человеком в салоне госпожи Головиной, его интерес к нему постоянно возрастал, и он делал все возможное, чтобы установить с ним более сердечные отношения. Князю было около тридцати, но всем своим внешним обликом он напоминал подростка: среднего роста, скорее худенький, овальное, гладко выбритое лицо с большими темными кругами под глазами. Императрица нашла очень удачное определение, когда после одного из визитов сказала, что Феликс похож на пажа.

Его манеры соответствовали внешности. Его мягкость и деликатность граничили с робостью. Именно это и понравилось Григорию Ефимовичу, когда тот впервые увидел его. Он сразу же направился к нему и с искренней нежностью заключил в объятия. За все время их первой встречи отец Григорий не упустил ни одного случая, чтобы не сказать князю нескольких доброжелательных и любезных слов. Благодаря своей инстинктивной проницательности он сразу же угадал симпатию Муни к Феликсу. Прощаясь, он посмотрел на молодых людей и отеческим тоном сказал князю:

– Слушай ее! Она станет твоей духовной женой! Она говорила мне о тебе много хорошего, но теперь я сам вижу, что вы созданы друг для друга!

Впоследствии добрый батюшка часто разговаривал с Муней о ее симпатии к «Маленькому», как старец называл князя.

Но увы! К огромной печали Муни и ее матери, «Маленький» не отвечал на любовь Распутина. С самой первой их встречи Феликса возмутило то, как этот грязный, плохо одетый крестьянин подошел к двум взволнованным и дрожащим от почтения женщинам, а потом бесстыдно расцеловал их, все это до крайности возмутило его, питавшего к девушке, в прошлом невесте его брата, настолько тонкое чувство, что он не решался в нем признаться даже самому себе. И вот этот немытый мужик хватает Муню своими грубыми руками и смачно целует в губы! При виде этого зрелища кровь прилила к голове князя, и он почувствовал, как его охватывает бессильная и отчаянная ярость.

Естественно, он избегал всего, что могло бы обидеть Муню, но настал день, когда ему все-таки пришлось вступить в разговор о Распутине. Тогда Муня, поддерживаемая матерью, сказала, что Григорий Ефимович святой и его поцелуи не только не греховны, а освящают. Юсупову было совершенно непонятно это безграничное восхищение. Он часто слышал рассуждения старца о вере, но его речи казались ему глупыми и путаными. А еще больше его возмущало, когда Григорий Ефимович начинал хвастаться своими дружескими отношениями с государем и государыней. Он презрительным тоном высказывал свое мнение о министрах, генералах и обо всех придворных; это причиняло молодому аристократу боль и возмущало, а от мысли, что этот «хам» являлся в Царское Село, когда ему заблагорассудится, он начинал его ненавидеть от всей души.

Несмотря на настойчивые просьбы и огромные усилия Муни, он скоро стал избегать любых контактов с Распутиным и из-за этого даже стал реже навещать Головиных.

Восхищение девушки таким человеком, как Распутин, казалось ему невыносимым, и смотреть на это было выше его сил.

Глубокая антипатия к Григорию Ефимовичу, которую молодой князь уже чувствовал, в дальнейшем еще больше усилилась благодаря могуществу Распутина, которое постоянно росло. Если поначалу о его влиянии скорее только догадывались, то теперь открыто говорили по всей России, и князь Юсупов получал все новые примеры непостижимого влияния старца; в то же время расходились еще более ужасные слухи о его образе жизни. Повсюду люди, носившие самые громкие имена, аристократы, князья церкви, министры, лично оскорбленные и униженные Распутиным, проклинали его в бессильной ярости, но слишком хорошо знали, что он смеется над их гневом.

Среди доходивших до ушей князя Юсупова слухов более всего возмущали его против «друга» рассказы о его скандальной жизни и вакханалиях с дамами из высшего общества. Всякий раз, когда он слышал о том или ином скандале, он представлял рядом с собой Муню, со сдержанным спокойствием, нежностью и тактичностью что-то рассказывающую ему, до того момента, как ввалился этот мужлан, обхватил Муню своими лапищами и бесстыдно поцеловал.

Дед князя Феликса Феликсовича принадлежал к мелкому дворянству и носил фамилию Эльстон[38]38
  Происхождение деда Ф. Юсупова, Феликса Николаевича, точно неизвестно. По одной из версий (сам будущий убийца Распутина в мемуарах излагает именно ее), он был незаконнорожденным сыном внучки фельдмаршала Кутузова графини Е.Ф. Тизенгаузен и прусского короля Фридриха-Вильгельма IV, то есть побочным племянником российской императрицы Александры Федоровны (жены Николая I, урожденной прусской принцессы) и, соответственно, двоюродным братом императора Александра II. Данная версия принимается не всеми историками, но она, по крайней мере, объясняет блестящую карьеру Эльстона при русском дворе. Относительно происхождения самой фамилии Эльстон существует по меньшей мере две версии: 1) Эльстон получил ее от своей няньки-шотландки, 2) это несколько искаженное французское elle s’etonne (эль сэтон – она удивляется), выражающее чувство матери Эльстона, узнавшей о своей беременности. Видимо, в зависимости от предпочтения, отдаваемого той или иной версии, ударение в фамилии ставится то на «э», то на «о».


[Закрыть]; поскольку он был красавцем, сумел жениться на единственной дочери графа Сумарокова [39]39
  Жена Ф.Н. Эльстона, Елена Сергеевна Сумарокова, была не единственной, а второй из трех дочерей графа С.П. Сумарокова. Ее младшая сестра, Мария, вышла замуж за князя Н.П. Голицына; их дочь Анна была замужем за председателем Государственной думы М.В. Родзянко.


[Закрыть], а вскоре после заключения брака получил от императора дозволение принять титул супруги и впредь именоваться графом Сумароковым-Эльстон. Эти фамилия и титул перешли к его старшему сыну, который, благодаря своей представительной внешности, сумел жениться на единственной дочери князя Юсупова[40]40
  Княжна Зинаида Николаевна Юсупова была не единственной, а старшей из двух дочерей князя Н.Б. Юсупова. У нее была младшая сестра Татьяна, которая скончалась в возрасте 22 лет незамужней, через 6 лет после брака Зинаиды с Ф.Ф. Сумароковым-Эльстон.


[Закрыть] и тоже получил право принять титул и фамилию тестя. Итак, отец Феликса, Феликс Феликсович Старший, был князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон.

Фамилия Юсуповых татарского происхождения и возводит свою родословную к некоему Юсуф-мирзе, который в XV веке служил Тамерлану; один из его потомков стал камергером Петра Великого; в дальнейшем все Юсуповы занимали важные посты в правительстве, были сенаторами, губернаторами, послами.

Итак, дед и отец Феликса Феликсовича сделали карьеру благодаря бракам, и тем же путем они получили богатство. В то время как Эльстон был среднего достатка, граф Сумароков уже стал человеком обеспеченным, но лишь отец Феликса женитьбой на наследнице огромного состояния семьи Юсуповых заполучил невероятное богатство. Дворец Юсуповых со сказочным собранием предметов искусства и диковин был настоящим музеем; в числе прочего в нем хранилась коллекция самых редких в мире драгоценных камней. Земли и капиталы Юсуповых не поддавались подсчету.

Возвышение Эльстонов должно было завершиться кульминацией: браком молодого князя Феликса с Ириной Александровной, племянницей царя; эта принцесса императорской крови, дочь великого князя Александра Михайловича и великой княгини Ксении Александровны, влюбилась в юного красавца князя, и благодаря браку с ней Феликс Юсупов вошел в императорскую семью.

Феликс Феликсович вел жизнь, обычную для представителей знатнейших и богатейших семей России: с помощью брака он получил блестящее положение, огромное состояние открывало ему любые возможности, какие только можно было вообразить. Продолжая традиции Эльстонов, он даже превзошел их самые дерзкие мечты, поскольку ни его дед, ни отец и думать не посмели бы о брачном союзе с домом Романовых. К тому же супруга Феликса Ирина Александровна была одной из красивейших, если не красивейшей, женщин петроградского света, и этот брак вызвал восхищение и зависть всего высшего общества.

У Юсупова был друг, преданный ему до смерти: великий князь Дмитрий Павлович, штабс-ротмистр лейб-гвардии Конного полка, единственный сын великого князя Павла Александровича. Достоинства этого неразлучного друга князя не ограничивались его принадлежностью к императорской фамилии. Он слыл одним из самых красивых и самых элегантных молодых людей, и его любили многие молодые дворяне, служившие в гвардии, где ценили общество таких красавцев. Князю Юсупову тоже очень нравились женоподобные манеры великого князя Дмитрия; ему нетрудно было завоевать его дружбу, поскольку Феликс Феликсович сам был молод, красив, элегантен и обладал обворожительными, прекрасными манерами. Его высокое общественное положение, огромное состояние, красавица жена и красавец друг сделали князя Юсупова любимцем петроградского общества, и мужчины и женщины его буквально боготворили.

Тот, кто не был ни богат, ни изящен, ни молод, ни обожаем обществом, не может себе представить, что богатство, красота и лесть могут стать непереносимо утомительными. Феликс Феликсович имел все, что мог бы пожелать: коллекции, дворцы, усадьбы, бесчисленные поместья; он осуществил самую прекрасную мечту человека скромного происхождения: отпрыск Эльстонов женился на принцессе крови; наконец, его другом был красавец великий князь Дмитрий, которым все восхищались; и тем не менее это вечное счастье, которое не оставляло места для неизвестности, не могло больше предоставить никаких новых ощущений, приобрело для него невыносимую пустоту и монотонность.

Как и многие другие русские аристократы, Феликс Феликсович не имел возможности заняться интеллектуальной деятельностью, так что плачевная скука огромного богатства, абсолютного счастья человека, который ни в чем не знает отказа и из-за этого ничего больше не хочет, – эта скука терзала его. Эта жизнь в вечном богатстве, из которой невозможно было вырваться, казалась ему тюрьмой; красавица жена императорской крови, красивый и элегантный друг, многочисленные поклонники и поклонницы – все они представлялись ему тюремщиками, силой удерживающими его в темнице.

Бедный может надеяться разбогатеть, нелюбимый – обрести любовь, униженный – возвыситься, но у того, кто, как Феликс Юсупов, имеет сказочное состояние и окружен льстецами, остается единственный способ освободить свою душу из тюрьмы: совершить убийство. Подобно тому как луч света проникает сквозь решетку на окне камеры, чтобы приласкать узника, так и убийство могло показаться молодому князю единственной надеждой на избавление.

Совершить преступление и через это испытать новое, еще неизведанное ощущение – это было сравнимо с мечтой заключенного о свободе.

Но для князя это было сложнее, чем для простого смертного. Если бы он убил кого-нибудь незначительного: слугу, солдата, уличную девку, это не произвело бы глубокого впечатления на его друзей и знакомых.

Феликс Феликсович стал искать нечто другое: если он действительно хотел придумать развлечение, отвлекающее от пустого счастья пустой жизни, то должен был совершить великое деяние; его преступление должно быть достаточно значительным и рискованным, чтобы воздействовать на его расслабленные нервы и вместе с тем произвести впечатление на всю страну. Только сильное потрясение моральных устоев могло вывести его из темницы и скуки, и поэтому убийство, которое он намеревался совершить, должно было иметь жертву, достойную его.

При этом во всей России был лишь один человек, чье убийство действительно представляло собой сложное дело и в то же время имело огромное историческое значение: убийство Распутина, «друга» императора и императрицы, всемогущего старца, почитаемого как святой дамами из высшего общества, а политическими деятелями, генералами, князьями церкви как некоронованный правитель империи. Убийство Распутина было делом поистине великим и достойным князя Юсупова.

Когда молодой князь, терзаемый скукой, пришел к мысли о единственном способе заполнить пустоту в его душе, она, эта мысль, полностью овладела всем его существом. Ему было легко найти мотивы и оправдания, которых требовала мораль; он уже давно глубоко и искренне ненавидел Распутина, ибо его тонко организованная нервная система сразу же возмутилась против этого грубого крестьянина, неуклюжего и тщеславного. Чем больше Юсупов думал о старце, тем яснее чувствовал, что его долг – убить этого человека. Через некоторое время его намерение показалось ему даже героическим. Наконец, идея совершить убийство по «идейным мотивам» овладела его нежной душой, приводя его в странное возбуждение и опьянение, граничащее с экстазом.

Князя укрепляло в его намерениях все, что он ежедневно слышал о Григории Ефимовиче от своих друзей аристократов, великих князей, офицеров, от бывающих при дворе; при каждой встрече они сообщали ему новые подтверждения распутинских гнусностей. Каждый день приносил новые детали о страшных оскорблениях, нанесенных этим «мужицким канцлером» крупным сановникам, о новых назначениях и отставках, произведенных Распутиным, и, наконец, о новых вакханалиях с дамами из высшего общества.

Наконец, ему сказали, что Распутин является хлыстом, что доказано Синодом, несмотря на его бурные протесты, и нет никаких сомнений в том, что старец старается захватить власть по заданию этой секты, чтобы править в духе этого еретического учения. Назначение епископом, а затем и архиепископом не имеющего никакого образования бывшего ученика садовника произведено с целью унизить духовенство. Этот бесстыжий сектант сам заявил в тот момент: «Эти ученые господа да епископы сильно разозлятся, что среди них оказался крестьянин! А мне плевать на епископов!»

Впрочем, манера, в которой Распутин обычно отзывался о церковных иерархах, могла служить достаточным доказательством его принадлежности к секте хлыстов. По отношению к ним он употреблял исключительно презрительные определения. Так, например, архиепископа Варнаву именовал не иначе как «дураком». А его учение о «спасении через грех»! Только еретик мог говорить такое и применять на практике.

Позором для России, страны, некогда бывшей оплотом истинной веры, было оказаться сегодня под управлением сторонника гнусной секты хлыстов! А Распутин, подло пользуясь всеми возможными способами, старался выразить свое презрение к аристократии! Он добился отставки обер-прокурора Синода Самарина, бывшего московского губернского предводителя дворянства. А это было лишь первым шагом: обезумевший от этой победы, Григорий Ефимович при каждом случае высказывал все более возмутительные мысли об аристократии. Вот совсем недавно он воскликнул: «Аристократы хотят войны до победного конца. Катаются из Москвы в Петроград, а тем временем крестьяне за них кровь проливают! Ну-ка, аристократы, отправляйтесь в окопы!»

Огромное влияние Распутина на царствующую чету до крайности возмущало людей, остававшихся верными династии и видевших в нем угрозу для существования монархии. Куда зайдет Россия, если самодержавным царем станет управлять воля простого мужика?

Также князь Юсупов был в курсе попыток кружка английского посла Бьюкенена предупредить императора об опасности влияния Распутина. В этот кружок входили и несколько членов императорской фамилии. Они взяли на себя обязанность обратиться к царю с ходатайством об изгнании Распутина и повороте политики в направлении, казавшемся им наилучшим. Но Николай, по своему обыкновению, вежливо выслушал эти предложения, потом продемонстрировал холодность и, наконец, выразил свое недовольство. Всякий раз, когда императору или императрице докладывали о беспорядочной жизни Распутина, ответ был один и тот же: «Его ненавидят только за то, что мы его любим!»

В общем, этот крестьянин, официально являвшийся при дворе всего лишь «возжигателем лампад», был подлинным императором России.

Еще по всякому поводу рассказывали, что Распутин обязан своим непоколебимым положением угрозе, часто высказывавшейся им пророческим тоном: «Покуда я жив, то и цари живы, а коли меня порешат, и им смерть!»

Царица точно так же, как и царь, верила в это предсказание, и этого было достаточно, чтобы они прогоняли всякую мысль расстаться с «другом».

Эта привязанность императора и его жены к Распутину казалась аристократам-националистам тем более опасной, что все чаще слышалось, будто Григорий – шпион на жалованье у Германии. Правда, цензура не пропускала в газетах никаких намеков на это, но в изданиях правых часто мелькали намеки, понятные всем. Так, в «Новом времени» однажды появилась статья, что весеннее наступление полностью увязало в «распутице». Цензура не уловила двойного смысла выражения, но жители Петрограда отлично поняли, что имелось в виду.

Разумеется, во всем, что рассказывалось о Распутине, присутствовала значительная доля злобных преувеличений и наговоров, но все равно все эти новости были желанными для князя Юсупова, ненавидевшего старца и смотревшего на него как на злого гения России. Князь, решивший, чтобы избавиться от своей огромной скуки, убить Распутина, принимал любые слухи, окружавшие «друга», чтобы оправдать свою акцию. Тот, кто пришел к решению совершить преднамеренное убийство, не слишком привередлив в выборе, когда подбирает «идейные мотивы». Так что салонных сплетен князю было вполне достаточно.