Текст книги "Набоков в Америке. По дороге к «Лолите»"

Глава 16

В последние годы в Америке Набоковы продолжали регулярно ездить на Запад, словно хотели побывать во всех уголках страны, отметиться во всех красивых местах (разумеется, тех, где можно хорошо поохотиться на бабочек). У Владимира скопилась целая библиотека карт и путеводителей с его собственными пометками. Он был уверен, что однажды ему захочется их перечитать и вспомнить былое.

После того как в конце 1960-х годов Набоковы перебрались в Швейцарию, “тамошняя горничная в один из первых же вечеров из лучших побуждений безвозвратно опорожнила дареное, украшенное бабочкой ведерко для сора”, – вспоминал Дмитрий. Среди хранившихся в корзине сокровищ была “толстая пачка дорожных карт Америки, где отец тщательно помечал дороги и веси, которые он проехал с моей матерью. Там были записаны и разные его наблюдения, и названия бабочек и мест их обитания”¹.

“Память, говори еще”, продолжение мемуаров “Память, говори”, Набоков так и не закончил. Хотя, конечно, едва ли только из-за утерянных безвозвратно карт. Первому своему биографу, Эндрю Филду, он рассказывал, что вынашивал замысел в течение двадцати лет, но когда сел писать, книга превратилась в сборник анекдотов, нечто, что обещало “не… скрипки, но тромбоны”². Единственными воспоминаниями, по-прежнему не лишенными для него вдохновенных вибраций, были годы, проведенные в Музее сравнительной зоологии, и охота на бабочек в Скалистых горах.

В 1956 году Набоковы отправились в долгое счастливое путешествие: началось оно поздней весной и продлилось до августа. Вера сняла в Юте летний бревенчато-каменный дом, построенный художником Мейнардом Диксоном близ деревни Маунт-Кармел вдоль рукава реки Вирджин. В тридцати километрах к западу находился национальный парк “Зайон”, в пятидесяти километрах к северо-востоку – национальный парк “Брайс-Каньон”, а на северо-западе, тоже километрах в пятидесяти от Маунт-Кармел, раскинулся альпийский пояс хвойных деревьев и каньонов, заповедник “Сидар-Брейкс”.

Необычайное разнообразие ландшафта, холмисто-овражистый рельеф местности обещали хорошую охоту. Кажется, никто из Набоковых не знал, кто такой Мейнард Диксон. Некогда представитель сан-францисской богемы³, иллюстратор романов Кларенса Э. Малфорда о ковбое по имени Хопалонг Кэссиди, со временем Диксон стал живописцем-станковистом и мастером фресковой живописи, он был художник-самоучка, умевший виртуозно воссоздать атмосферу залитой светом пустыни, показать бескрайние просторы и мглу. В его живописи прослеживаются, ностальгические мотивы Дикого Запада – а-ля Фредерик Ремингтон, при этом кажется, будто по пейзажам Диксона скачут в ковбойских шляпах Сезанн и Брак. Набоковым коттедж сдала вдова Диксона, сама бывшая художница-монументалистка Управления общественных работ, Эдит Хэмлин Дейл⁴. Как и другие дома, которые снимали Набоковы во время путешествий, этот находился неподалеку от города, но не слишком близко. В пойме реки Вирджин тянулся луг длиной в несколько километров, а рядом с ним – поросшие полынью пески. В двух часах езды на автомобиле⁵ располагался северный край Большого Каньона, и там Набоков тоже охотился за бабочками.

Из Юты они отправились на север и приехали в Афтон как раз к появлению новых бабочек, которых обнаружили там за четыре года до того. Набоковы уже пятнадцать лет путешествовали по западным штатам. Они не стали встречаться с теми, кого знали или с кем когда-то Владимир охотился на бабочек, и остановились в мотеле Corral Log по тем же причинам, по которым и ранее: удобство и низкие цены. Весь год им приходилось общаться с сотнями людей, причем не всегда по собственному желанию, чаще по делу, так что на пустынном Западе они отдыхали душой. В 1950 году, когда Набоковы прожили в Америке десять лет (это была ровно половина срока, проведенного ими в США), лишь в Колорадо, единственном из всех штатов, где находились отроги Скалистых гор, обитало более миллиона человек. В Вайоминге, любимом штате Набоковых, жителей было примерно столько же, сколько в Неваде⁶ (из расчета количества человек на квадратную милю): можно сказать, что штат был практически необитаем[55]55
  А вскоре Невада и вовсе перегнала Вайоминг, поскольку в Лас-Вегас потянулся народ. Вайоминг – горное сердце Америки, и этим он тоже очень нравился Набоковым: в хребет Титон входило несколько легендарных и самых опасных для восхождения пиков среди всех Скалистых гор.


[Закрыть].

Домик Мейнарда Диксона, Маунт-Кармел, Юта

Последние годы жизни, которые Набоков провел в европейской полуизоляции, в номере люкс гостиницы на берегах Женевского озера, напоминали его отпуска в Америке. Владимиру нужно было время, чтобы писать, читать, думать, восстанавливать силы, и чтобы его при этом никто не трогал. Вера, как и ее муж, тоже общительностью не отличалась: впрочем, назвать Набоковых отшельниками нельзя. Им нравилось проводить время с близкими друзьями – если, конечно, удавалось контролировать продолжительность и время дружеских визитов. В этом смысле супруги идеально подходили друг другу, в отличие, скажем, от Пушкина и его очаровательной жены, чье кокетство с красавцем-кавалергардом в конечном счете привело к гибели поэта на дуэли⁷. С женой Набокову повезло, тем более что женился он по любви. Так же как внимательное изучение Гоголя подсказало ему, как не следует себя вести в случае, если какое-то из его произведений добьется оглушительного успеха, судьба Пушкина, вероятно, научила его, что жениться надо на верной и преданной женщине, которая к тому же станет помощницей в делах[56]56
  У Гоголя, оглушенного успехом “Ревизора” и “Мертвых душ” (писателя ранило, что критики не поняли его произведения), Набоков научился тому, что надо быть готовым разочаровать, обмануть ожидания читателей, слишком сильно его любивших, или же (быть может, и зря) стоять на своем и ни за что не извиняться.


[Закрыть]. Ему невероятно повезло еще и в том смысле, что Вера Евсеевна была очень умна и обладала тонким литературным вкусом⁸.

Интерьер домика Диксона

Одиночество Запада с его пустынными пространствами, для многих олицетворявшее космическую пустоту, – то, чего нет в прозе Набокова. На Гумберта Гумберта и Пнина давит гнет одиночества и забот, но страдают они вовсе не из-за необъятных просторов Нового Света. В конце романа Пнин уезжает в неизвестное на машине с пожитками и маленькой белой собачкой. Его жизнь в Америке разлетелась на куски, но он вовсе не пал духом и не утратил надежду:

Воздух был резким, небо – ясным и оттертым до блеска. Крошка-“Седан” храбро обогнул передний грузовик и, наконец-то свободный, рванул по сияющей дороге, сужавшейся в едва различимую золотистую нить в мягком тумане, где холм за холмом творят прекрасную даль, и где просто трудно сказать, какое чудо еще может случиться⁹.

Гумберту Гумберту тоже приходится пройти через многие испытания, однако при этом он раскатывает по Западу как ни в чем не бывало. Больше всего он боится ловушек социальных: соседей-соглядатаев, прогрессивных школ с любопытными директрисами, полиции.

В 1957 году Набоковы на запад не ездили. А вот в 1958 году за семь недель преодолели на машине без малого 13 тысяч километров¹⁰, на следующий же год, их последний год путешествий по Америке, проехали еще больше, через всю страну и обратно, по извилистым маршрутам. Вера описала поездки последних американских лет: взяла дневник, в который Владимир начиная с 1951 года писал по странице в день, и на пустых страницах оставила заметки за 1958–1959 годы. Дневник начинается с краткого описания всего, что с ними происходило¹¹: все, что им довелось пережить в Америке с самого первого дня. “Мы приплыли… на «Шамплене»”, школы Дмитрия, первые писательские контракты Владимира, летние лагеря, Уэлсли, Стэнфорд, вечеринки, на которых Вере “трудно было следить за разговорами по-английски сразу на несколько тем”^•, лето в Алта с Лафлином, друзья-энтомологи Владимира: ничто не забыто. Адреса съемных квартир (только в Итаке их было одиннадцать). То, что в Колорадо “туда и обратно ездили на поезде, попали в наводнение, пришлось менять маршрут”^•. Книги, которые написал ее муж, когда Набоковы жили в Крейги-серкл в Кембридже. Где Дмитрий жил на первом курсе Гарварда.

Как истинные американцы, Набоковы определяли периоды жизни по автомобилям, которыми владели¹²: сперва “олдсмобиль”, потом “бьюик” 1954 года. У Дмитрия была своя история: сначала он ездил на том, что Вера называла “форд-кейсер”¹³ (темно-синий “форд” с индексом А, выпуска 1931 года), потом на “бьюике” 1938 года (на нем Дмитрий возил отца в горы Титон). К 21 августа 1958 года, когда Вера сделала большую часть записей, Дмитрий из сорванца превратился в выпускника Гарварда¹⁴, подающего надежды оперного певца, молодого человека “с прекрасной работой и великолепным учителем вокала”, с “уютной отдельной квартирой, в которой он поддерживал идеальный порядок”^•. В 1957 году его призвали в армию. После шести месяцев обучения Дмитрий поступил в резервную часть, которая раз в неделю собиралась на Манхэттене¹⁵, а летом на две недели выезжала за город на сборы. “Сегодня Дмитрий уехал в лагерь Драм”^•, – писала Вера 7 августа 1958 года, отметив, что по телефону он разговаривал с ней “весело, разумно, нежно и с искренним интересом”^•.

Приближалось событие, которое, словно небесное явление – например, как гигантская комета, пролетающая совсем близко к Земле, провоцирует взрывы и смещение орбиты, – должно было изменить всю жизнь. Набоковы прочно стояли на ногах и были как нельзя лучше подготовлены к переменам: они любили друг друга, вместе делали одно дело (то есть продвигали творчество Владимира, причем Вера, кажется, никогда не завидовала успехам мужа), не пили и (уже) не заводили романы на стороне, и уверенность в собственной гениальности, о которой Набоков часто говорил, лишь окрепла, притом что раньше он не раз высказывал сомнения, от которых не свободны лучшие художники независимо от их таланта, и утверждал, что всех ждет забвение.

В окрестностях Итаки, штат Нью-Йорк. Сентябрь 1958 года (фото Карла Миданса, журнал Life)

Набоков не исписался: когда разразился “ураган Лолита”, то есть роман вышел в Америке, Владимир как раз работал над новыми произведениями. Он обдумывал замысел “Бледного пламени”, последнего своего великого романа, практически закончил перевод и комментарии к “Евгению Онегину” и, в качестве заключительной прививки против “звездной болезни”, доделывал еще один перевод – “Слова о полку Игореве”¹⁶. Так что, когда наконец он прославился в тех масштабах, о которых давно мечтал, привычки, сложившиеся за долгие годы, в том числе к ежегодным бюджетным поездкам по западным штатам, надежно защищали его от того, что другому могло бы вскружить голову.

При этом публикация “Лолиты” стала в Америке сенсацией: Вера в записках постаралась передать впечатление, которое произвело это событие. “Ужин у Бишопов, – пишет она 20 мая 1958 года, и тут же ее муж, как будто заглядывая ей через плечо, приписывает карандашом, – расправлял бабочек из Вайоминга, пойманных в 1952 году… в Западном Вайоминге”. Некоторое время они ведут записи по очереди: публикация в издательстве Putnam запланирована на август, и они ждут ее с нетерпением. “Звонил Дмитрий. В восторге… Пел (прослушивание) перед коллективом Оперы, очень хвалили. Обожает свою квартирку”^•. Пожалуй, больше всего и Владимир, и Вера переживали из-за Дмитрия. Что бы им ни предстояло, эти события непременно должны были повлиять и на беспечного и неуверенного писательского сына, к тому же склонного к восторженности. Дмитрий рассказывал соседу по казарме, парню из Нью-Йорка, с которым подружился на сборах, что “в этом году он прославится”¹⁷, то есть что его отца в 1958 году ждет успех. Пожалуй, чувствовать себя сыном знаменитости нелегко, но в этот момент, который Вера изо всех сил старалась представить как поворотный, да к тому же учитывая увлечение Дмитрия гонками и альпинизмом, требовалась особая деликатность.

“Спокойный день”, – пишет Владимир 22 мая, в четверг. Он провел его, разбирая насекомых. Они были его драгоценными воспоминаниями: время, место, погода – все запечатлелось тут. До того как разразился “ураган Лолита”, до того как Вера стала единственной в семье, кто вел дневник, мы встречаем на его страницах дивную интерполяцию: не предисловие к полевым заметкам и не наброски новых художественных произведений, но несколько старых записей за неделю (с 24 июня по 1 июля 1951 года), сделанных в то время, когда Набоков усердно работал над “Лолитой”. Они очень пестры и интересны, заметки того счастливого времени: тут и цены на бензин, и русские слова, и рисунки карандашом, и английские фразы, практически без изменений вошедшие в роман. Из одного выросло другое. Тон заметок дружелюбный, сардонический: Набоков замечает и “зловонную речушку” за мотелем, и фермера “с затылком мумии”^•, и мальчишку, “лягушкой скачущего”^• на велосипеде. Даже странно, что пустой дневник, в который Владимир положил записывать по странице в день, оказался не вполне пустым, что в нем обнаружились эти ранние наброски: эти страницы могли вырвать, но поскольку не вырвали, мы по ним можем составить впечатление о днях, которые теперь кажутся легендарными. Перевернешь страницу – и вот уже едешь с Набоковыми в Теллурид на “олдсе”, за рулем которого сидит Вера, а расположившийся рядом с ней Владимир делает эту самую запись. Бури и потопы Канзаса остались позади, Набоковы уже на бескрайних живописных просторах настоящего Дикого Запада, и солнце восходит над горизонтом с особой силой, как бывает лишь после дождя¹⁸.

Примерно 15 июля 1958 года сигнальный экземпляр “Лолиты”¹⁹ нагнал их в национальном парке “Уотертон-Лейкс” в Альберте. Они уже видели опубликованную в New Republic рецензию, в которой Набокова очень хвалили: называли его “истинным гением”²⁰. До публикации “Лолиты” оставались считаные недели. Спешить нужды не было, однако Набоковы с удовольствием повернули на восток и остановились у памятника природы Девилз-Тауэр (Башня Дьявола) на северо-востоке Вайоминга. Домик Набоковых располагался как раз напротив башни, напомнившей Вере огромный пломбир, который “чуть подтаял у основания… лилово-шоколадного цвета” ²¹. В теплую погоду Владимир охотился за бабочками.

“В Шеридане [Вайоминг] все увлечены большим родео”²², – писала Вера. Ее возмущало зрелище того, “как издеваются над бедной скотиной”^•, но в городке событие наделало шума: “Нас то и дело едва не выталкивали с дороги, приходилось постоянно останавливаться, чтобы пропустить машины, которые объезжали другие машины и снова возвращались в свой ряд, и у каждой… был прицеп с лошадьми”^•. Они видели, “как столкнулись два грузовика – никто не пострадал, только машины; на обочине стоял ковбой, весь разодетый… и угрюмо менял колесо”^•.

В начале августа Набоковы приехали в Нью-Йорк. Уолтер Минтон, президент издательства G. P. Putnam’s Sons, в котором должна была выйти “Лолита”, устраивал в гарвардском клубе прием для журналистов, а автор должен был выступать в качестве приглашенной знаменитости. Минтон был “превосходным издателем”²³, писала Вера, он не жалел денег на “красивую рекламу”^• и вообще книгу выпустил качественно и со вкусом: Набоковым очень понравилась обложка (потому что на ней не была нарисована девочка). 18 августа Минтон прислал им телеграмму:

ДЕНЬ ВЫХОДА ВСЕ ГОВОРЯТ ЛОЛИТЕ ВЧЕРАШНИЕ РЕЦЕНЗИИ ОТЛИЧНЫЕ СЕГОДНЯШНИЙ РАЗНОС NEW YORK TIMES ПОДЛИЛ МАСЛА ОГОНЬ 300 ПОВТОРНЫХ ЗАКАЗОВ СЕГОДНЯ УТРОМ КНИЖНЫЕ МАГАЗИНЫ СООБЩАЮТ ПРОДАЖИ ИДУТ ОТЛИЧНО ПОЗДРАВЛЯЮ²⁴.

Продажи действительно шли как нельзя лучше. Только за первые четыре дня поступило 6777 повторных заказов от магазинов²⁵, в которых закончились экземпляры “Лолиты”, а к концу сентября роман занимал первое место в списке бестселлеров New York Times²⁶ и удерживал его семь недель.

На приеме у Минтона Владимир “пользовался бешеным успехом… остроумный, блестящий собеседник и – слава богу – не стал говорить, что он думает о некоторых современных знаменитостях”, – записала Вера в дневнике. Этот прием стал первым в череде чествований в Париже, Лондоне, а через год и в Риме: автор романа и его роскошная жена, с изящной длинной шеей, белыми, как снег, волосами, в вечернем наряде (в Париже Вера была в черном муаровом платье и в норковом палантине)²⁷, блистали на этих торжествах. Продажи и succès d’estime “Лолиты” прославили Набокова на весь мир. Ему удалось невозможное: написать скандальный, но при этом серьезный роман на сексуальные темы, который на момент публикации “Лолиты” в США по-прежнему оставался под запретом во Франции и Великобритании²⁸. Ф. У. Дьюпи, преподаватель Колумбийского университета и внештатный литературный критик, назвал “Лолиту” “великолепно возмутительным романом”, “маленьким шедевром” и “важным дополнением к популярной мифологии”²⁹. Под мифологией Дьюпи имел в виду истории, наслоившиеся на ту, что рассказана в романе. Главной стала история публикации романа: как почтенные нью-йоркские издательства в ужасе отказались его печатать и гениальному автору пришлось послать рукопись в Париж, где за нее взялось какое-то издательство с сомнительной репутацией, чуть ли не порнографическое, теперь же набоковский шедевр оказался “бизнес-чудом”, “не просто романом, но феноменом”³⁰.

Теперь “Лолите” “дружно пели осанну” все: “великие, средние и маленькие умы”, то есть категории читателей, вкусы которых обычно не сходятся, писал Дьюпи³¹. Роману повезло: “он вышел в Америке в нужное время. За последний год восприятие литературы… существенно изменилось”, так что “Лолита” “помогла совершиться этой перемене и сама от нее выиграла”³².

Дьюпи, пожалуй, лучше, чем прочим первым рецензентам, удалось сформулировать, в чем гениальность этого маленького шедевра. Едва ли у автора получится изменить американские нравы, полагал Дьюпи: во-первых, потому что Набоков – иностранец и не имеет совершенно никакого отношения к послевоенным переменам³³, которые Дьюпи, в общем, не одобрял, – движению “к корням”, возвращению к местным традициям, стремлению поставить в центр американской литературной жизни вопросы морали. “В эту ситуацию Набоков не вписывается совершенно”³⁴. Да и репутация его до публикации “Лолиты” не предвещала появления “восхитительного, но довольно-таки беспорядочного” романа, который “принадлежит к отживающей категории авангардных произведений”.

Дьюпи, человеку саркастическому³⁵, любителю посмеяться, роман показался новым и свежим. “Благодаря ему испаряющаяся улыбка эпохи Эйзенхауэра сменилась зловещей ухмылкой”³⁶, – писал он, и эти жуткие образы, пожалуй, лучше всего описывают двойственное ощущение, которое книга оставляет у читателя: “ужас и отвращение” переплетаются со странной, мучительной радостью, почти неосознанной, губительно-изощренной. (“Строго говоря, книгу нельзя назвать порнографической, поскольку в ней нет нецензурных слов. Гумберта Гумберта это рассмешило бы”³⁷.) Дьюпи долго пытался нащупать новую интонацию. “Лолита” “слишком скандальна, чтобы хоть одна из великих литератур согласилась считать ее своей”³⁸, но Дьюпи роман, безусловно, был близок, отвечал на какие-то насущные вопросы.

13 сентября Набоковым позвонил друг и поздравил их с новостью, о которой только что прочитал в New York Times³⁹: Стэнли Кубрик за 150 тысяч долларов приобрел права на экранизацию романа. В 1958 году это была неслыханная сумма⁴⁰. Вместе с авторскими отчислениями с продаж книги, которые тоже вскоре начали поступать, это было куда больше, чем Набоков заработал за всю предыдущую писательскую карьеру. Вера записала в дневнике: “В. отнесся к этому совершенно безразлично: он занят новым рассказом, а еще ему нужно расправить около 2000 бабочек”. Впрочем, едва ли Набокову была безразлична общая сумма гонораров. В дневниках сохранились воспоминания о настроении тех дней: Владимир считал, что Верин дневник “еще важнее”^•41 – своего рода научные полевые заметки. Но это был его (и ее) грандиозный успех, заработанный тяжелым трудом, и разумеется, Набокову это не могло быть безразлично. Продолжали поступать “запросы от кинокомпаний и агентов, письма от поклонников и т. п.”^•42, а также просьбы об интервью. Все это “должно было бы случиться тридцать лет тому назад”, писал Набоков сестре, прибавляя: “Думаю, что мне не нужно будет больше преподавать”⁴³.

В Итаку приехала группа из журнала Life во главе со штатным корреспондентом Полом О’Нилом и фотографом Карлом Мидансом⁴⁴. Вера описывала это событие с интересом и воодушевлением: Набоковы прекрасно понимали, что значит публикация в Life. “Подумать только, три года назад, – писала Вера, – Ковичи, Лафлин и… Бишопы настоятельно советовали В. никогда не публиковать «Лолиту», потому что… «на вас обрушатся все церкви и женские клубы»”. Теперь же некая миссис Хаген из городской пресвитерианской церкви звонит и просит Владимира выступить перед женской общиной. Какая прелестная насмешка судьбы! Однако советчики не ошибались: выйди “Лолита” четырьмя годами ранее, ее, скорее всего, постигла бы участь уилсоновских “Мемуаров округа Геката”. Публикация романа во Франции⁴⁵, где одиозное издательство вступило в первую битву с цензурой, способствовала перемене, которую приветствовал Ф. У. Дьюпи.

Они “не поверили своим ушам”⁴⁶, записала Вера в воскресенье, 7 декабря, когда увидели в “Шоу Стива Аллена” скетч о новых “научных” игрушках. Последней из них была куколка, которая может делать “все, о, совершенно все”. “Надо будет ее послать мистеру Набокову”. Мы оба это ясно слышали”^•.

А в шоу Дина Мартина⁴⁷ певец рассказывал, как приехал в Вегас, но делать ему там было совершенно нечего, поскольку “в азартные игры он не играет. Так что сидел в фойе и читал… детские книжки – «Поллианну», «Близнецов Бобси», «Лолиту»”.

Более того, первое шоу в этом году Милтон Берл открыл фразой: “Во-первых, я хочу поздравить «Лолиту»: ей исполнилось 13 лет”⁴⁸. А Граучо Маркс пошутил: “Я пока «Лолиту» отложил, прочитаю через шесть лет, когда ей будет восемнадцать”.

Набокова тоже – впервые в жизни – показали по телевизору⁴⁹: он специально приехал на Манхэттен, чтобы принять участие в канадском шоу, которое вел Пьер Бертон с канала CBC. В передаче также участвовал литературный критик Лайонел Триллинг, поклонник “Лолиты”. Вера с Дмитрием были в студии. Дмитрий гордился отцом, а Вера нашла, что муж “прекрасно выступил”. “Загорелась табличка: приготовиться!.. три минуты до эфира… две… одна…”^• Декорации напоминают кабинет писателя (или то, как его показывают в фильмах с Винсентом Прайсом): стол с канделябром, диван, скульптура, полки с книгами. У приглашенного известного писателя помятый вид. Ему пятьдесят девять лет, у него крепкая широкая шея, он почти лыс, но морщин нет. Триллинг хоть и моложе и худее, но выглядит старше. Он погружен в мрачные раздумья и всю передачу курит.

“Наконец начали”, – пишет Вера. Ее муж оказался “идеальным гостем” (так сказали продюсеры). Он снисходителен к тем, кто хочет прочесть его книгу, но не дает спуску “филистерам и мракобесам”. Он излагает свои основные идеи. Ему неинтересно вызывать у читателей какие бы то ни было чувства и мысли. “Оставим идейную сферу доктору Швейцеру с доктором Живаго”, – говорит он. “Доктор Живаго”, которого недавно опубликовали в Америке, раздражал Набокова: писатель считал, что это дрянь, макулатура, а публикация на Западе – происки советских агентов⁵⁰. (Ну и что, что “Доктор Живаго” – произведение якобы антикоммунистическое: Набоковы считали, что эта тема в нем заявлена недостаточно убедительно.) Набоков признается: он хочет, чтобы вместо чувств читатель испытал от “Лолиты” “легкую дрожь в позвоночнике”, пережил миг эстетического блаженства, и ведущий не может оставить такое заявление без ответа: он спрашивает Триллинга⁵¹, испытывал ли тот какие-то чувства, когда читал роман, и Триллинг отвечает: “Книга тронула меня до глубины души… Возможно, мистер Набоков и не ставил себе задачи тронуть чье-то сердце, но мое ему тронуть удалось”.

Набоков утверждает, что в романе его нет сатиры. Он не критикует Америку, “выставляя на посмешище социальные язвы”. Триллинг отвечает: “Но в подоплеке романа именно сатира”⁵², к тому же “нельзя верить словам писателя о его произведении: он может рассказать лишь о том, что намеревался сделать, и даже тогда мы не обязаны ему верить”.

Оба гостя студии говорят несколько нравоучительно. Это единственное, первое и последнее, интервью, перед которым Набоков не настаивал, чтобы ему показали все вопросы заранее, так что по этой записи можно составить себе живое впечатление о писателе. И все равно у Набокова на коленях лежала стопка карточек с отрывками из романа: он старался по возможности цитировать свои произведения⁵³.

Набоков усмехается – незаметно для Триллинга. Он усмехается, когда критик говорит о том, что нельзя верить писателю на слово, – возможно, потому что знает: этим его роман обязан социальной критике, глубокой и резкой, критике, которая заставила усмехнуться многих американцев. В случае с “Лолитой” сыграл свою роль культурный скептицизм. А насколько велика была эта роль, выяснится в следующие полтора десятка лет. Появится множество стилистических перекличек с романом, в частности в фильмах – “Психо” Хичкока (1961) и “Докторе Стрейнджлаве” Кубрика (1964), а также в литературе и прочих сферах культуры, где шло бурное развитие, воплощением которого ныне считаются “шестидесятые”. Внимательные читатели что-то почувствовали. Провинциальные мирки Рамздэля и Бердслея, безвкусно оформленный дом Шарлотты Гейз, дорожная романтика сороковых годов с мотелями и беспечными путешествиями – все это появилось в изобилии уже после “Лолиты”: Набоков сделал свое дело, но его утверждения, что созданный в его творчестве образ Америки, “такой же фантастический, как у любого автора”, не основывался на реальных фактах, казались натяжкой и капризом.

Он осмотрелся вокруг и заметил забавных полусонных людей – разбитных обывателей с их мрачными секретами, населявших великолепный ландшафт, который они умудрялись изгадить. Это общество жило по строгим правилам, рассказать о которых убедительнее всего можно было лишь с помощью едкой сатиры. В последнем акте непременно должна была быть перестрелка, как во многих других американских фильмах и книгах. И, разумеется, в подоплеке всего должен быть секс: нетрадиционный, с извращениями, поскольку страна хоть излучает молодую свежесть и сексуальность, но скована запретами. Автор клянется, что не ставил себе целью изменить действительность, не собирался никого “будить”, и в этом ему можно верить: Америка для такого писателя, как Набоков, прекрасна в первозданном виде.

Триллинг хранит величественное спокойствие. Набокову не сидится на месте: он то подастся вперед, то откинется на спинку дивана, вертит головой⁵⁴. Усмехается, когда Триллинг, пытаясь объяснить, что же в романе так его “шокировало” (“маленькая девочка, которая… обычно защищена от сексуального внимания взрослых мужчин, очень юная, лет двенадцати, насколько я помню”)⁵⁵, сам с трудом удерживается, чтобы не усмехнуться, и Набоков бросает взгляд на ведущего: “Он, кажется, облизывает губы? Боюсь, ваш почтенный критик неправильно истолковал мой роман, буквально самую малость!”

Питер Селлерс внимательно изучил эту документальную запись, готовясь к роли Клэра Куильти в фильме Кубрика, и использовал полученные находки в трех последующих ролях, сыгранных им в “Докторе Стрейнджлаве”: его догадки ни в чем не противоречат нашим выводам⁵⁶. Доктор Земпф, школьный психолог (на самом деле это был Куильти), позаимствовал у Триллинга манеру прикусывать губу на определенных словах (“секс”, “сексуальный”) и манеру держать сигарету (примерно так же ее держал Эдвард Р. Марроу) – как между указательным и средним пальцами, так и между большим и указательным (что для Америки необычно). Селлерс блестяще это обыгрывает в сцене, когда доктор Стрейнджлав объясняет устройство Машины Судного дня⁵⁷. Этот пафосный разговор, похоже, вдохновил Селлерса и Кубрика: два ученых мужа рассуждают о сексе с миловидной девочкой, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться; Набоков скромно признается, что разбирается в клинических аспектах педофилии и в бабочках – это помимо того, что он великий писатель; Триллинг же с его пустым взглядом похож на человека, которому его гастроэнтеролог только что сообщил плохие новости.

И Триллинг, и Набоков по-своему обаятельны. Триллинг, рассуждая о романе, сбрасывает привычную угрюмость: “Лолита” действительно задела его за живое, его тронул горестный жребий девочки, ее трагический жизненный путь и печальная нежность, с которой Набоков все это описал. А некоторые фрагменты наверняка его рассмешили. И Набоков находит с ним общий язык, несмотря на все свои ужимки. Даже в таких комических обстоятельствах, в роли высокомерного эстета, он то и дело выглядывает из-под маски, чтобы взглянуть на тех, кто на него смотрит. Он беззастенчиво играет великого человека, но то и дело очаровательная мальчишеская улыбка пробегает по его большому лицу – беззащитная, искренняя⁵⁸, улыбка человека, всегда готового разразиться беспомощным смехом.