Текст книги "Валентин Понтифекс"

9

Вход в гавань Нуминора требовал от лоцмана всего мастерства, поскольку канал был узким, течения – сильными, а на неверном дне иногда за одну ночь намывало песчаные рифы. Но Панделюма стояла на мостике хладнокровно и уверенно, подавая команды четкими решительными жестами, и королевский флагман изящно вошел в широкую и безопасную бухту, минуя горловину канала. Это было единственное место на побережье Острова Снов со стороны Алханроеля, где в отвесной меловой стене Первой Скалы существовал проход.

– Отсюда я ощущаю присутствие матери, – сказал Валентин, когда они приготовились сходить на берег. – Она приходит ко мне как аромат цветущей алабандины на ветру.

– Леди придет сегодня сюда, чтобы поприветствовать нас? – спросила Карабелла.

– Сильно сомневаюсь, – ответил Валентин. – Обычай требует, чтобы сын приходил к матери, а не наоборот. Она останется во Внутреннем Храме и, я полагаю, пришлет за нами своих жриц.

И действительно, группа жриц ожидала схода на берег королевской свиты. Лишь одна из этих женщин в золотых одеяниях с красным подбоем была хорошо известна Валентину – суровая, седовласая Лоривайд, сопровождавшая его во время войны за восстановление на престоле от Острова до Замка, чтобы обучить технике транса и ясновидения, практиковавшимся на Острове. Валентину показалась знакомой еще одна женщина из группы, но он никак не мог ее вспомнить, пока та не назвала его по имени. То была Талинот Эсулд, худощавая, загадочная, первая его проводница во время давнего паломничества на Остров. Тогда голова у нее была гладко выбрита, и Валентину никак не удавалось определить ее пол: то она благодаря своему росту казалась ему мужчиной, то женщиной из‑за изящества черт; но после посвящения во внутреннюю иерархию она отпустила волосы, и теперь длинные шелковистые локоны, такие же золотистые, как и у Валентина, не оставляли никаких сомнений в том, к какому полу она принадлежит.

– У нас есть новости для вас, мой лорд, – сказала жрица Лоривайд. – Сообщений много, но боюсь, приятных среди них нет. Но сначала мы должны проводить вас в королевскую резиденцию.

В порту Нуминора стоял дом, известный под названием Семь Стен. Никто не знал, что это означает, потому что корни названия уходили в седую древность. Он находился на городском валу, выходящем в сторону моря. Фасад его был обращен к Алханроелю, а обратная сторона выходила на отвесную трехъярусную стену острова. Был он сооружен из массивных блоков темного гранита, добытого в каменоломнях полуострова Стоензар, подогнанных между собой настолько искусно, что стыки были совершенно незаметны. Его единственным предназначением было служить местом отдыха посещающему Остров Короналу, и поэтому он пустовал по многу лет. Но, тем не менее, за домом постоянно следила многочисленная прислуга, как будто Коронал мог прибыть без предупреждения в любую минуту и потребовать себе свою резиденцию.

Дом был очень старым, почти как Замок, и даже старше, насколько смогли выяснить археологи, чем некоторые из существующих на Острове храмов и священных террас. Как гласило предание, его построили по распоряжению матери Лорда Стиамота, легендарной Леди Тиин, для его приема во время посещения им Острова Снов после завершения войн с метаморфами восемь тысячелетий тому назад. Кое‑кто утверждал, что название «Семь Стен» связано с захоронением в основании здания во время его строительства семи воинов‑метаморфов, убитых собственноручно Леди Тиин при отражении нападения метаморфов на Остров. Но никаких останков во время многочисленных реконструкций старинного здания обнаружено не было, да и большинство историков считали маловероятным, чтобы Леди Тиин, какой бы героической женщиной она ни была, брала в руки оружие в ходе Битвы за Остров. По другой легенде, когда‑то в центральном дворе стояла семигранная часовня, воздвигнутая Лордом Стиамотом в честь его матери, что и дало название всему сооружению. Эта часовня, как рассказывают, была разобрана в день смерти Лорда Стиамота и переправлена в Алайсор, чтобы стать основанием его гробницы. Но подтверждений тому тоже не имелось, потому что сейчас невозможно было отыскать никаких следов сооружения с семью стенами в центральном дворе, да и сомнительно, чтобы кто‑то стал теперь раскапывать гробницу Лорда Стиамота, чтобы посмотреть, на чем она стоит. Сам Валентин предпочитал совсем другую версию происхождения названия, по которой «Семь Стен» было искаженным заимствованием из языка Изменяющих форму, означало «Место, где счищается рыбья чешуя» и относилось к доисторическим временам, когда на побережье Острова высаживались рыбаки‑метаморфы, приплывавшие с Алханроеля. Однако до истины вряд ли удастся когда‑либо докопаться.

По прибытии в Семь Стен Короналу следовало выполнить определенные ритуалы для перехода из мира деятельного, в котором в основном проходила его жизнь, к миру духовному, где царствовала Леди. Во время выполнения этих процедур – ритуального омовения, возжигания благовоний, медитации в одиночной келье с воздушными стенами из ажурного мрамора – Валентин оставил Карабеллу читать сообщения, накопившиеся за то время, что он был в море; когда он вернулся, очищенный и безмятежный, то сразу же понял по напряженному выражению ее взгляда, что поторопился с ритуалами, поскольку ему сейчас же придется вернуться в мир действий.

– Что, плохие новости? – спросил он.

– Хуже не бывает, мой лорд.

Она подала ему стопку документов, которые расположила так, чтобы уже по верхним листам можно было понять суть наиболее важных из них. Неурожай в семи провинциях – нехватка продовольствия во многих местностях Цимроеля

– начало массового перемещения населения из центральных районов континента к городам на западном побережье – внезапное возвышение малоизвестной до недавнего прошлого религии, по сути апокалиптической и эсхатологической, чьей основой служила вера в сверхъестественную сущность морских драконов, которые скоро выйдут на сушу и возвестят наступление новой эры…

Вид у него был ошеломленный.

– И все за такое короткое время?

– А ведь это – только выборочные сообщения, Валентин. Никто не в состоянии сейчас точно сказать, что происходит на самом деле – расстояния столь огромны, а связь такая ненадежная…

Он взял ее за руку.

– Сбывается все, о чем мне говорили сны. Наступает мрак, Карабелла, а на его пути стою только я.

– Не забывай о тех, кто рядом с тобой, дорогой.

– Я помню. И благодарен им. Но в самый последний момент я останусь один, и что мне тогда делать? – Он грустно улыбнулся. – Помнишь, когда‑то мы жонглировали в Бесконечном Цирке в Дулорне, и до меня только начинало доходить, кто я такой на самом деле. И тогда я разговаривал с Делиамбром и сказал ему, что на то, вероятно, воля Дивин, что меня сбросили с трона, и что, возможно, для Маджипура даже лучше, что узурпатор завладел престолом и моим именем, поскольку у меня не было сильного желания становиться королем, а тот, другой, наверное, показал себя способным правителем. Делиамбр совершенно со мной не согласился и сказал, что законный король может быть только один, и что это я и есть, и что мне следует вернуться на свое место. Ты слишком многого от меня требуешь, сказал я тогда. «Многого требует история, – отвечал он. – В тысяче миров в течение многих тысячелетий история требует, чтобы разумные существа сделали выбор между порядком и анархией, между созиданием и разрушением, между разумом и неразумием». И еще: «Кому суждено быть Короналом, а кому нет, – сказал он,

– имеет значение, имеет очень большое значение, мой лорд». И я никогда не забывал его слова и никогда не забуду.

– И что ты ответил тогда?

– Я сказал «да», потом добавил «возможно», а он заметил: «Ты еще долго будешь колебаться между да и возможно, но в итоге победит „да“. Так оно и случилось, и, как следствие, я возвратил свой трон, – и все равно мы с каждым днем удаляемся все дальше от порядка, созидания и разума и все больше приближаемся к анархии, разрушению и неразумию. – Валентин посмотрел на жену с мукой во взгляде. – Что же, Делиамбр ошибся? Имеет ли значение, кому суждено, а кому нет быть Короналом? Думаю, я хороший человек, а иногда мне кажется даже, что я хороший правитель; но мир все равно распадается, Карабелла, несмотря на все мои усилия или благодаря им. Не знаю: благодаря или вопреки. Возможно, для всех было бы лучше, если бы я остался бродячим жонглером.

– Ах, Валентин, что за глупости!

– Ты думаешь?

– Неужели ты действительно считаешь, что если бы оставил Доминина Барьязида на троне, то в этом году был бы хороший урожай лусавендры? Разве можно обвинять тебя в недороде на Цимроеле? Это стихийные бедствия, имеющие естественные причины, и ты найдешь разумный способ управиться с ними, поскольку тебе присуща мудрость и ты избран Дивин.

– Я – избранник принцев на Замковой Горе. Они – люди, и им свойственно ошибаться.

– Они выражают волю Дивин при избрании Коронала. А Дивин не предполагала сделать тебя орудием разрушения Маджипура. Эти сообщения серьезны, но не трагичны. Через несколько дней ты будешь говорить с матерью, и она поможет тебе укрепиться там, где усталость одолела тебя; а потом мы направимся на Цимроель, и ты восстановишь там мир и порядок.

– Я надеюсь, Карабелла, но…

– Не надеешься, а знаешь, Валентин! Я повторяю, мой лорд, что с трудом узнаю в вас человека, которого люблю, когда вы говорите с такой безысходностью. – Она хлопнула ладонью по стопке сообщений. – Я не умаляю их серьезности, но считаю, что мы можем многое сделать, чтобы разогнать тьму, и сделаем это.

Он медленно кивнул.

– Твои мысли по большей части сходны с моими. Но временами…

– Временами лучше всего вообще не думать. – В дверь постучали. – Очень хорошо, – сказала она. – Нас прерывают, и я очень тому рада, потому что устала, любимый, слушать твое нытье.

Она пригласила в комнату Талинот Эсулд. Жрица объявила:

– Мой лорд, Леди Острова явилась и желает видеть вас в Изумрудном Зале.

– Моя мать здесь? Но я собирался посетить ее завтра во Внутреннем Храме!

– Она пришла к вам, – невозмутимо произнесла Талинот Эсулд.

Изумрудный Зал поражал богатством оттенков: стены из зеленого серпентина, полы из зеленого оникса, вместо окон – панели из зеленого нефрита. В центре зала, между двух огромных танигалов в кадках, стояла Леди. Кроме танигалов, усыпанных зелеными, с металлическим отливом, цветами, здесь ничего не было. Валентин быстро подошел к матери. Она протянула к нему руки, и как только кончики их пальцев соприкоснулись, он ощутил знакомую пульсацию исходящих из нее токов, священную силу, которая накапливалась в ней, как весенняя вода накапливается в колодце, за годы личных контактов с миллиардами душ на Маджипуре.

Много раз во сне он разговаривал с ней, но не видел ее многие годы и не был готов к переменам, происшедшим в ее облике. Она была по‑прежнему прекрасна: время не нанесло ущерба ее красоте. Но возраст оставил на ее внешности неуловимый след: черные волосы потускнели, во взгляде стало чуть меньше тепла, кожа ее, казалось, несколько утратила упругость. И все же она была восхитительна, как и всегда, в своем чудесном белом одеянии, с цветком за ухом, с серебряным обручем – знаком ее власти – на челе. Словом, она являла собой воплощение изящества и величественности, силы и безграничного сострадания.

– Матушка. Наконец‑то.

– Как долго, Валентин! Сколько лет прошло!

Она легонько прикоснулась к его лицу, плечам, рукам. Это прикосновение было легче перышка, но по всему его телу прошел трепет – такой силой обладала Леди. Он заставил себя вспомнить, что она не богиня, а всего лишь простая смертная, дочь смертных родителей, и была когда‑то супругой Канцлера Дамандайна, матерью двух сыновей, одним из которых являлся он сам, что когда‑то она держала его у груди и пела ему нежные песни, утирала ему лицо, когда он приходил после детских игр, что свои мальчишеские обиды он оплакивал, уткнувшись в ее ладони, и находил в ней утешение и мудрость. Все это было давно, как будто в какой‑то другой жизни. Когда жезл Дивин указал на семью Канцлера Дамандайна и вознес Вориакса на трон Конфалума, тем самым мать Вориакса стала Леди Острова, и никто, даже в их семье, не мог считать их отныне простыми смертными. И тогда, и после Валентин уже не мог заставить себя думать о ней просто как о своей матери, поскольку она надела серебряный обруч и отправилась на Остров, где и обосновалась во всем величии Леди, а утешение и мудрость, которыми она раньше делилась с ним, отдавала теперь всему миру, который взирал на нее с благоговением и надеждой. И даже когда взмах того же жезла вознес Валентина на место Вориакса, и он тоже в какой‑то мере поднялся над царством обыденности и стал чем‑то большим, чем простой смертный, некой мифической фигурой, он все равно сохранил благоговение перед ней, поскольку не испытывал ни малейшего благоговения по отношению к себе, даже будучи Короналом, и не мог заставить себя проникнуться к собственной персоне тем же пиететом, что и остальные к нему или он к Леди.

Однако, прежде чем обратиться к высоким материям, они поговорили о семейных делах. Он рассказал ей все, что знал, о ее сестре Галиаре и брате Сэйте из Сти, о Диввисе, Мириганте, дочерях Вориакса. Она спрашивала его, часто ли он бывает в старых родовых землях в Галансе, хорошо ли ему в Замке, по‑прежнему ли они с Карабеллой близки и любят друг друга. Напряжение внутри него спало, и он почувствовал себя на какой‑то миг этаким мелким аристократом с Горы, находящимся с визитом в гостях у своей матушки, которая переселилась в другое место, но по‑прежнему с жадностью ловит все новости из дома. Но невозможно было надолго забыть об их положении, и, когда в разговоре стали проскальзывать натянутость и напряженность, он сказал уже другим тоном:

– Было бы лучше, если бы я пришел к тебе, матушка, как подобает. Негоже Леди спускаться из Внутреннего Храма, чтобы нанести визит в Семь Стен.

– Сейчас эти формальности лишены смысла. События накатываются лавиной: необходимо действовать.

– Так тебе известны новости с Цимроеля?

– Конечно. – Она прикоснулась к обручу. – Он приносит мне вести отовсюду со скоростью мысли. О, Валентин, какое неудачное время для нашей встречи! Когда ты начинал процессию, я думала, что ты появишься здесь в радости, и вот ты со мной, а я ощущаю в тебе только боль, сомнение и страх перед грядущим.

– Что ты видишь, матушка? Что должно случиться?

– Ты думаешь, что у меня есть возможность узнавать будущее?

– Ты очень отчетливо видишь настоящее. Ты же говоришь, что получаешь вести отовсюду.

– То, что я вижу, во мраке и пелене. В мире происходит нечто, что выше моего понимания. Опять под угрозой установленный общественный порядок. И Коронал в отчаянии. Вот что я вижу. Почему ты в отчаянии, Валентин? Почему в тебе столько страха? Ты же сын Дамандайна и брат Вориакса, а они были не из тех, кому знакомо отчаяние, и мне это не свойственно, да и тебе, как мне казалось.

– Над миром нависла опасность, как я узнал по прибытии сюда, и эта опасность увеличивается.

– И от того ты в отчаянии? Да опасность должна только усилить твое желание исправить положение вещей, как то бывало раньше.

– Но уже во второй раз за свое правление я вижу Маджипур, охваченный бедствием. Я вижу, что мое правление было несчастливым, а будет еще более несчастным, если увеличатся масштабы болезней, голода и бездумных переселений. Боюсь, на мне лежит какое‑то проклятие.

Он заметил, что ее глаза сверкнули гневом, что напомнило ему о ее грозной душевной силе, о железной самодисциплине и преданности долгу, скрывавшимися за прекрасным обличьем. В своем роде она была не менее яростной воительницей, чем легендарная Леди Тиин, которая в древности вышла на битву, чтобы отбросить нападавших метаморфов. Эта Леди тоже способна на такую доблесть, если потребуется. Он знал, что она всегда отличалась нетерпимостью по отношению к проявлению слабости в своих сыновьях, жалости к себе, унынию, потому что в ней самой этого не было. И, вспомнив о том, он почувствовал, как упадочное настроение начинает покидать его.

Она заговорила с нежностью в голосе:

– Тебе не стоит обвинять себя без особых на то причин. Если на мир наложено проклятие, то оно лежит не на благородном и добродетельном Коронале, а на всех нас. Тебе не в чем винить себя: ты виновен в наименьшей степени, Валентин. Не ты носитель этого проклятия, а скорее всего, ты тот, кто больше всех способен снять его с нас. Но тогда ты должен действовать и действовать быстро.

– А в чем же суть этого проклятия?

Приложив руку ко лбу, она произнесла:

– У тебя есть серебряный обруч, парный с моим. Ты взял его с собой?

– Он повсюду со мной.

– Тогда пусть его принесут.

Валентин вышел из комнаты и отдал распоряжение Слиту, ожидавшему у дверей; вскоре пришел слуга с усыпанной драгоценными камнями шкатулкой, в которой хранился обруч. Леди дала ему этот обруч, когда он еще в изгнании появился на Острове. С его помощью, соединившись разумом со своей матерью, он получил окончательное подтверждение того, что простой жонглер из Пидруида и Лорд Маджипура Валентин – одно и то же лицо, поскольку с помощью обруча и при поддержке матери к нему стала возвращаться память. Потом жрица Лоривайд научила его погружаться в транс, используя обруч, и проникать, таким образом, в мысли других людей. Он редко пользовался им после восстановления на престоле, поскольку обруч являлся принадлежностью Леди, а не Коронала, а одному из владык Маджипура не подобает вторгаться в сферу деятельности другого. Но сейчас он вновь надел тонкую металлическую полоску, в то время как Леди наливала ему, как и когда‑то, темное, сладкое, пряное сонное вино, которое применялось для раскрытия душ навстречу друг другу.

Он осушил кубок одним глотком, и она тоже выпила свое вино, и они немного подождали, пока начнет сказываться действие напитка. Он погрузился в транс, обеспечивавший наиболее полное восприятие. Потом она сплела его пальцы со своими для завершения контакта, и на него обрушился поток образов и ощущений, казалось, имевших целью оглушить и ослепить его, хотя он знал, каким сильным будет удар.

Однако Леди испытывала это ежедневно на протяжении многих лет, когда она и ее служительницы посылали свои души странствовать по свету в поисках нуждающихся в помощи.

Он не увидел отдельных душ: слишком велик и населен был мир, чтобы добиться такой точности даже за счет величайшей сосредоточенности. Ему пришлось обнаружить, пролетая по небу горячим ветром в восходящих воздушных потоках, отдельные пятна ощущений: то дурные предчувствия, то страх, стыд, вину, внезапный всплеск сумасшествия, серое, широко раскинувшееся покрывало отчаяния. Он опустился пониже и увидел естество душ, черные кромки, пересеченные алыми полосами, острые зазубренные пики, причудливо перепутанные дорожки ворсистой, плотной ткани. Он взмыл высоко, в безмятежность царства небытия; он пересекал мрачные пустыни, от которых исходило цепенящее одиночество; он описывал круги над сверкающими заснеженными полями и лугами, где каждая травинка светилась несказанной прелестью. Он увидел те места, где свирепствовали болезни, голод, где царил хаос, и почувствовал, как от крупных городов, подобно горячему суховею, поднимаются страхи, и ощутил, как некая сила бьется в морях со всепроникающим барабанным раскатом; и испытал мощное чувство нависшей угрозы, надвигающейся катастрофы. Валентин увидел, что на мир опустился невыносимый груз и сокрушает его с постепенно нарастающим усилием, подобно медленно сжимающемуся кулаку.

Во всех этих странствиях его сопровождала благословенная Леди, его мать, без которой он мог бы обгореть и обуглиться от мощи чувств, исходящих из колодца мировой души. Но она оставалась рядом с ним, легко проводя его через темные места к порогу понимания, который неясно вырисовывался перед ним, напоминая исполинские ворота Деккерета в Норморке, закрывавшиеся только тогда, когда мир был в опасности, сбивая с толку и останавливая всех, кто к ним приближался. Но, очутившись у самого порога, он остался один и переступил через него без посторонней помощи.

Дальше там была только музыка, музыка, ставшая видимой, дрожащий, вибрирующий звук, протянувшийся через пропасть тончайшим подвесным мостом, и он ступил на тот мост и увидел всплески яркого звука в потоке вещества внизу, кинжально острые импульсы звука над головой, линию уходящего в бесконечность красного цвета и пурпурные с зелеными дуги, которые пели для него от горизонта. Потом все это уступило место единственному устрашающему оглушительному реву, который черной неудержимой колесницей подмял под себя все остальные звуки и накатил на вселенную, безжалостно расплющивая ее. И Валентин понял.

Он открыл глаза. Леди, его мать, спокойно стояла между танигалами и наблюдала за ним, улыбаясь примерно так, как если бы он был спящим младенцем. Она сняла с него обруч и положила обратно в шкатулку.

– Видел? – спросила она.

– Я так и думал, – ответил Валентин. – Происходящее на Цимроеле – не случайность. Да, это проклятие, и лежит оно на всех нас уже несколько тысячелетий. Мой чародей Делиамбр сказал мне однажды, что мы прошли здесь, на Маджипуре, долгий путь, ничем не заплатив за изначальный грех завоевателей. Еще он сказал, что по счету нарастают проценты. А теперь счет предъявлен к оплате. То, что началось, – наше наказание, наше унижение, сведение с нами счетов.

– Так и есть, – сказала Леди.

– А то, что мы видели, это и есть сама Дивин, матушка? Которая держит мир крепкой хваткой и сдавливает его все сильнее? А тот звук, такой страшно тяжелый, тоже Дивин?

– Те образы, которые явились тебе, Валентин, тебе и принадлежат. Я видела нечто другое. Нельзя свести Дивин к какому‑то конкретному облику. Но, я думаю, ты узрел суть вещей.

– Я видел, что Дивин лишила нас своей милости.

– Да. Но не безвозвратно.

– Ты уверена, что еще не слишком поздно?

– Уверена, Валентин.

Он помолчал. Потом сказал:

– Да будет так. Я увидел, что нужно сделать, и я сделаю это. Как символично, что я пришел к пониманию всего в Семи Стенах, которые Леди Тиин воздвигла в честь своего сына после его победы над метаморфами! Ах, матушка, а ты построишь такое здание для меня, когда я исправлю дело рук Лорда Стиамота?