Текст книги "Валентин Понтифекс"

5

Хиссуне пробирался вниз через знакомые коридоры и лифты, чувствуя себя помятым, потным и преисполненным дурных предчувствий. Он спускался с одного уровня на другой и вскоре ветхий мир внешнего кольца остался далеко позади. Теперь его окружали чудеса и красоты, которых он не видел уже несколько лет: Двор Колонн, Зал Ветров, Дворец Масок, Двор Пирамид, Двор Шаров, Арена, Дом Записей. Люди, приходившие сюда с Замковой Горы, из Алайсора, Стоена и даже из невероятно далекой и, скорее всего, легендарной Ни‑мойи на другом континенте, бродили вокруг, ошеломленные и подавленные, охваченные восторгом перед гениальностью тех, кто придумал и воздвиг столь причудливые архитектурные диковинки на такой глубине. Но Хиссуне различал за этой вычурностью скучный, унылый, старый Лабиринт. Он не находил в нем ни очарования, ни тайн, – Лабиринт был просто его домом.

Обширная пятиугольная площадь перед Домом Записей служила нижней границей территории, доступной широкой публике. Все помещения под ней занимали правительственные чиновники. Хиссуне прошел около огромного, отсвечивающего зеленым цветом экрана на стене Дома Записей. Здесь были перечислены все Понтифексы, все Короналы – два столбца надписей, тянувшихся ввысь, за пределы видимости самого зоркого глаза, где присутствовали имена Дворна и Меликанда, Бархолда и Стиамота, правивших тысячелетия назад, а также Кинникена и Оссьера, Тивераса и Малибора, Вориакса и Валентина. У дальнего конца императорского списка Хиссуне предъявил документы одутловатому хьорту в маске, охранявшему вход, и спустился в самую глубокую зону Лабиринта. Он проследовал мимо загончиков и норок чиновников средней руки, мимо резиденций высоких министров, мимо туннелей, ведущих к огромной вентиляционной системе, от которой зависела здешняя жизнь. Раз за разом его останавливали на постах и требовали предъявить документы. Здесь, в имперском секторе, к вопросам безопасности относились очень серьезно. Тут находилась и обитель самого Понтифекса – рассказывали, что это огромный стеклянный шар, в котором сидит на троне старый монарх, опутанный сетью трубок системы жизнеобеспечения, поддерживающих его существование многие годы после того, как истек отведенный ему срок. Неужели они боятся убийц? – подумал Хиссуне. Если то, что он слышал – правда, то лишь милосердие Дивин способно оторвать старого Понтифекса от этих трубок и позволить бедняге Тиверасу вернуться к Источнику; Хиссуне не мог понять необходимости поддерживать его жизнь в таком состоянии, в таком безумии и дряхлости на протяжении десятков лет.

Наконец, запыхавшийся и потрепанный, он достиг преддверия большого зала на самом дне Лабиринта, и понял, что безнадежно опоздал почти на час.

Три громадных и косматых скандара в форме гвардии Коронала преградили ему путь. Хиссуне, съежившийся под свирепыми и высокомерными взглядами четвероруких гигантов, с трудом переборол позыв упасть на колени и попросить у них прощения. Неимоверным усилием воли он собрал остатки чувства собственного достоинства и, стараясь глядеть на стражников столь же высокомерно – непростая задача, когда смотришь в глаза существа девяти футов ростом, – объявил, что принадлежит к числу приближенных Лорда Валентина и приглашен на банкет.

В глубине души он ожидал грубости и насмешек с их стороны. Но нет: стражники угрюмо осмотрели его эполет, заглянули в какие‑то бумажки у себя и низко кланяясь, пропустили через огромную, окованную медью дверь.

Наконец‑то! Банкет у Коронала!

Прямо в дверях стоял пышно разодетый хьорт с огромными золотистыми глазами навыкате и причудливыми, выкрашенными в оранжевый цвет усами, что резко выделялись на его сероватом лице с грубой кожей. То был Виноркис, мажордом Коронала. Он встретил Хиссуне с большой торжественностью и воскликнул.

– Ах! Кандидат Хиссуне!

– Еще не кандидат, – возразил было он, но хьорт уже величественно развернулся и не оглядываясь зашагал по центральному проходу. Хиссуне ничего не оставалось, как последовать за ним на онемевших вдруг ногах. В зале находилось, должно быть, не меньше пяти тысяч приглашенных; они сидели за круглыми столами, примерно на дюжину персон каждый, и Хиссуне казалось, что все взоры устремлены на него. Пройдя не больше двадцати шагов, он, к своему ужасу, услышал нарастающий смех, сначала тихий, потом погромче, и вот уже пошли гулять волны безудержного веселья, перекатываясь с оглушительной мощью. Никогда еще ему не приходилось слышать такого раскатистого звука: примерно таким он представлял звук морской волны, обрушивающейся на какой‑нибудь северный берег.

Хьорт не останавливался и прошагал уже, казалось, чуть ли не полторы мили, а Хиссуне мрачно брел за ним посреди этого океана веселья, мечтая лишь о том, чтобы быть хоть на полдюйма повыше. Но вскоре он понял, что все смеются не над ним, а над кучкой акробатов‑карликов, которые со всякими забавными ужимками пытались образовать живую пирамиду, и немного успокоился. И вот показалось возвышение, с которого его манил сам Лорд Валентин, указывая на свободное место рядом. В конечном итоге ничего страшного не произошло и Хиссуне чуть не заплакал от облегчения.

– Ваша светлость! – прогремел Виноркис. – Кандидат Хиссуне!

С благодарностью Хиссуне устало опустился на свое место как раз в тот момент, когда гости зааплодировали закончившим свой номер карликам. Слуга подал кубок с искрящимся золотистым вином, и как только он поднес его к губам, сидевшие вокруг стола тоже подняли кубки в знак приветствия. Вчера утром во время краткого и удивительного разговора с Лордом Валентином, когда Коронал предложил войти в круг его приближенных на Замковой Горе, Хиссуне видел некоторых из гостей, но представить его никто не представил. А теперь они сами здороваются с ним – с ним! – и сами представляются. Но в этом не было нужды, поскольку то были герои славной войны Лорда Валентина за возвращение на престол, и все их знали.

Рядом сидела воительница‑великанша – наверняка Лизамон Хултин, личная телохранительница Коронала, которая, по преданию, однажды освободила Лорда Валентина из чрева проглотившего его морского дракона. А поразительно бледный коротышка с белыми волосами и рассеченным шрамом лицом, насколько знал Хиссуне, – знаменитый Слит, наставник Лорда Валентина в искусстве жонглирования в дни изгнания. А тот, с проницательным взглядом из‑под нависших бровей, – лучший стрелок из лука на Замковой Горе Тунигорн; маленький вроон со множеством щупалец – должно быть, чародей Делиамбр; а тот, немногим старше Хиссуне, с веснушчатым лицом – скорее всего, бывший пастух Шанамир; вон там – худощавый, величественный хьорт – по всей видимости, великий адмирал Асенхарт. Да, сплошь знаменитости, и Хиссуне, когда‑то считавший себя чуждым всякого преклонения перед ними, обнаружил, что весьма польщен таким окружением.

Чуждым преклонения? Да, однажды он подошел к Лорду Валентину и без зазрения совести содрал с него полрояла за экскурсию по Лабиринту, и сверх того еще три кроны – за устройство на ночлег во внешнем кольце. Тогда он не испытывал ни малейшей почтительности, понимая, что Короналы и Понтифексы – тоже люди, их отличают от простых смертных лишь власть и богатство, а трона они добиваются только благодаря своему появлению на свет в аристократическом обществе Замковой Горы и удачно преодолев все ступеньки карьеры на пути к вершине. Как давным‑давно заметил Хиссуне, чтобы стать Короналом, не требовалось даже особого ума. Взять хотя бы последние лет двадцать: Лорд Малибор отправился охотиться с гарпуном на морских драконов и глупейшим образом позволил одному из них съесть себя, Лорд Вориакс погиб не менее нелепо – от шальной стрелы на охоте в лесу, а его брат Лорд Валентин, вообще‑то пользовавшийся репутацией довольно разумного человека, оказался настолько беспечен, что отправился бражничать с сыном Короля Снов, в результате чего дал себя споить, лишить памяти и сбросить с трона. И перед такими благоговеть? В Лабиринте любой семилетка, с такой небрежностью относящийся к своей безопасности, считался бы безнадежным идиотом.

Однако Хиссуне заметил, что последние несколько лет его неуважительность, судя по всему, немного уменьшилась. Когда человеку от роду десять лет, и пять‑шесть из них он провел на улице, полагаясь лишь на свою смекалку, то немудрено, что он плевать хотел на все власти. Но ему уже не десять лет, и он больше не болтается по улицам. За это время его мировоззрение слегка изменилось, он начал понимать, что Коронал Маджипура

– не такая уж мелочь, а быть им – не так‑то просто. Поэтому, глядя на широкоплечего, златовласого человека, величественного с виду и мягкого одновременно, облаченного в зеленый дублет и горностаевую мантию – знак второго по значению в мире – и думая, что этот человек рядом с ним – сам Коронал Лорд Валентин, пригласивший его на сегодняшний пир, Хиссуне ощутил, как по спине его пробегает дрожь, и в конце концов признался самому себе, что испытывает благоговение: перед самим понятием монархии, перед личностью Лорда Валентина, а также перед таинственной цепью случайностей, приведших простого мальчугана из Лабиринта в августейшую компанию.

Он потягивал вино и чувствовал, как внутри разливается тепло. Какое значение имеют теперь все предыдущие неприятности этого вечера? Сейчас он здесь, и в качестве желанного гостя. Пусть Ванимун, Хойлан и Гизмет лопнут от зависти! Он здесь, среди великих, он начинает свое восхождение к вершинам, и вскоре достигнет такой высоты, с которой уже невозможно будет разглядеть всех ванимунов его детства, вместе взятых.

Тем не менее, несколько раз Хиссуне полностью покидало ощущение благополучия, и он снова испытывал замешательство и смущение.

Сначала случилось то, что можно было бы назвать пустяком, недоразумением, выходкой, в которой едва ли стоило винить Хиссуне. Слит обратил внимание на чиновников Понтифекса, поглядывавших в их сторону с явным беспокойством. В них читался откровенный страх по поводу того, что Коронал не выказал особого удовольствия от пира. И Хиссуне, слегка охмелевший от вина и осмелевший оттого, что наконец‑то оказался на банкете, нахально выпалил:

– Им есть о чем волноваться! Они понимают, что должны произвести хорошее впечатление, иначе окажутся за воротами, когда Лорд Валентин станет Понтифексом!

За столом послышались изумленные возгласы. Все смотрели на Хиссуне так, будто он изрыгнул чудовищное богохульство – все, кроме Коронала; тот брезгливо поджал губы, словно обнаружил у себя в супе жабу, затем отвернулся.

– Я что‑то не так сказал? – спросил Хиссуне.

– Цыц! – сердито прошептала Лизамон Хултин и довольно сильно двинула его локтем под ребра.

– Но разве не так? Ведь Лорд Валентин станет когда‑нибудь Понтифексом? А когда это произойдет, разве у него не будет своих придворных?

Тут Лизамон двинула его так, что он чуть не слетел со стула. Слит бросил на него враждебный взгляд, а Шанамир свистящим шепотом сказал:

– Хватит! Ты только себе делаешь хуже!

Хиссуне мотнул головой. Со злостью, проступившей за его смущением, он упрямо сказал:

– А я не понимаю.

– Позже объясню, – ответил Шанамир.

– Но что я такого сделал? – не унимался Хиссуне. – Всего лишь сказал, что лорд Валентин однажды станет Понтифексом, и…

Шанамир прервал его ледяным тоном:

– Лорд Валентин в настоящее время не желает обсуждать этот вопрос, тем более – за столом. В его присутствии о подобном говорить не принято. Теперь ты понял? Понял?

– Ага, понял, – жалким голосом подтвердил Хиссуне.

От стыда ему хотелось спрятаться под стол. Ну откуда же он мог знать, что Коронал так чувствительно относится к неизбежности вступления на престол Понтифекса? Ведь это – всего лишь вопрос времени, разве нет? Когда умирает Понтифекс, Коронал автоматически занимает его место и назначает нового Коронала, который, в свою очередь, тоже в конце концов окажется в Лабиринте. Таков обычай, и он существует уже на протяжении тысячелетий. Если Лорду Валентину настолько неприятна мысль о том, что он станет Понтифексом, то ему лучше отказаться и от поста Коронала. Нет никакого смысла закрывать глаза на существующий закон о смене власть предержащих, ожидая, что он отомрет сам собой.

Хотя Коронал сохранял холодное молчание, Хиссуне понял, что вел себя недостойно. Сначала опоздал, а потом, впервые раскрыв рот, сморозил нечто, совершенно неуместное при данных обстоятельствах, – какое жалкое начало! Неужели ничего уже не исправить? Хиссуне предавался горестным раздумьям в течение всего выступления каких‑то жонглеров и последовавшей за ним череды скучнейших речей, так он мог бы промучиться весь вечер, если бы не другое, куда более ужасное событие.

Лорд Валентин собирался произнести тост. Однако когда Коронал поднялся, вид у него был странно отрешенный и задумчивый. Он напоминал лунатика с невидящим, затуманенным взором и неуверенными движениями. За высоким столом начали перешептываться. После тягостной паузы он заговорил, но явно невпопад и вдобавок как‑то сбивчиво. Не занемог ли Коронал? Не выпил ли лишнего? Или внезапно попал под воздействие недобрых чар? Хиссуне встревожило его состояние. Старый Хорнкаст только что произнес слова о том, что Коронал не только правит Маджипуром, но, в некотором смысле, он и есть Маджипур: и тут у Коронала начинают подкашиваться ноги, заплетается язык, и кажется, будто он вот‑вот упадет…

Кто‑то должен взять его под руку, мелькнуло у Хнесупе, и помочь сесть, пока он не упал. Но никто не шелохнулся. Никто не посмел. Ну пожалуйста, безмолвно взмолился Хиссуне, глядя на Слита, на Тунигорна, на Эрманара. Поддержите же его, хоть кто‑нибудь. Поддержите его. Никто по прежнему не трогался с места.

– Ваша светлость! – раздался хриплый крик.

Хиссуне понял, что это его собственный голос, и рванулся вперед, чтобы подхватить Коронала, падавшего вперед лицом на блестящий деревянный пол.

6

Вот сон Понтифекса Тивераса:

Здесь, в том царстве, где я теперь обитаю, ничто не имеет цвета, ничто не обладает звуком, все лишено движения. Цветы у алабандины черные, а блестящие листья семотановых деревьев белые; птица, которая не летает, поет песню, которую никто не услышит. Я лежу на ложе из нежного мягкого мха, глядя вверх на капли дождя, которые не падают. Когда ветер дует по просеке не шелохнется ни один лист. Имя этому царству – смерть. И алабандины с семотанами мертвы, и птица мертва, и ветер с дождем мертвы. И я тоже мертв.

Они приближаются ко мне, останавливаются и спрашивают:

– Ты Тиверас, который был Короналом и Понтифексом Маджипура?

И я отвечаю:

– Я мертв.

– Ты Тиверас? – опять спрашивают они.

И я отвечаю:

– Я мертвый Тиверас, который был вашим королем и вашим императором. Вы видите, что у меня нет цвета? Вы слышите, что я не издаю звука? Я мертв.

– Ты не мертв.

– Здесь, по правую руку от меня. Лорд Малибор, который был моим первым Короналом. Он мертв, разве нет? Здесь, по левую руку от меня. Лорд Вориакс, который был моим вторым Короналом. Разве он не умер? Я лежу между двумя мертвецами. Я тоже мертв.

– Поднимайся и иди, Тиверас, который был Короналом, Тиверас‑Понтифекс.

– Мне этого не нужно. Мне простительно, поскольку я мертв.

– Прислушайся к нашим голосам.

– Ваши голоса беззвучны.

– Слушай, Тиверас, слушай, слушай, слушай!

– Алабандины черные. Небо белое. Это царство смерти.

– Поднимайся и иди, император Маджипура.

– Кто ты?

– Валентин, твой третий Коронал.

– Привет тебе, Валентин, Понтифекс Маджипура!

– Это пока не мой титул. Поднимайся и иди.

И я говорю:

– От меня ничего нельзя требовать, поскольку я мертв.

Но они говорят:

– Мы не слышали тебя, о тот, кто был королем, и тот, кто есть император, – а потом голос, который утверждает, что он Валентин, опять обращается ко мне: – Поднимайся и иди. В этом царстве, где все неподвижно, рука Валентина – в моей руке, она тянет меня вверх, и я плыву по воздуху, легкий, как облако, и иду, двигаясь без движения, дыша без дыхания. Вместе мы проходим по мосту, изогнувшемуся, как радуга, над бездной, глубина которой не меньше, чем обширность мироздания, и мерцающая металлическая поверхность моста при каждом шаге издает звук, напоминающий пение молоденьких девушек. На той стороне все залито светом: янтарным, бирюзовым, коралловым, сиреневым, изумрудным, каштановым, синим, малиновым. Небесный свод яшмовый, а воздух пронзают острые бронзовые солнечные лучи. Все плывет, все колышется: в этом мире нет незыблемости, нет постоянства. Голоса говорят: – Вот жизнь, Тиверас! Вот твое настоящее царство! – Я не отвечаю, поскольку мертв. Несмотря ни на что, мне лишь снится, что я жив; и я начинаю плакать, и слезы переливаются всеми цветами радуги.

А вот еще сон Понтифекса Тивераса:

Я восседаю на машине внутри машины, а вокруг – стена голубого стекла. Я улавливаю булькающие звуки и чуть слышное тиканье сложнейших механизмов. Мое сердце бьется медленно: чувствуя каждый тяжелый толчок жидкости в его камерах, я думаю, что это – не кровь. Но чем бы она ни была, она движется во мне, и я чувствую ее движение. Следовательно, я наверняка жив. Как это может быть? Я так стар: неужели я пережил саму смерть? Я – Тиверас, который был Короналом при Оссьере, и однажды касался руки Лорда Кинникена, когда Замок принадлежал ему, Оссьер был всего лишь принцем, а Понтифекс Тимин владел Лабиринтом. Если так, то, думаю, я единственный до сих пор оставшийся в живых человек времен Тимина, если я жив, а я думаю, что жив. Но я сплю. Я вижу сны. Меня окутывает великое спокойствие. Все черное, все белое, неподвижное, беззвучное. Таким я представляю царство смерти. Смотри‑ка, вон Понтифекс Конфалум, а вон Престимион, а вот и Деккерет! Все великие императоры лежат, глядя вверх, на дождь, который не падает, и беззвучно говорят: «Добро пожаловать, ты, который был Тиверасом, добро пожаловать, усталый старый король, иди, приляг с нами, теперь, когда ты так же мертв, как и мы. Да‑да. Ах, как здесь чудесно! Смотри, вон Лорд Малибор, тот человек из города Бомбифал, на которого я возлагал такие надежды, но так ошибся, и он мертв, а это – Лорд Вориакс, у которого была черная борода и пунцовые щеки, но теперь они потеряли румянец». И, наконец, мне позволено присоединиться к ним. Все неподвижно. Наконец‑то, наконец‑то, наконец! Наконец‑то они позволяют мне умереть, даже если это только сон.

И Понтифекс Тиверас плывет между мирами, ни мертв и не жив, грезя о мире живых и думая, что он мертв, грезя о царстве смерти и помня, что жив.

7

– Немного вина, если можно, – попросил Валентин. Слит подал ему кубок, и Коронал сделал большой глоток. – Я просто задремал, – пробормотал он. – Слегка вздремнул перед банкетом – и этот сон. Слит! Этот сон! Найдите мне Тисану! Мне нужно, чтобы она истолковала его.

– При всем уважении к вам, ваша светлость, на это сейчас нет времени,

– ответил Слит.

– Мы пришли за вами, – вмешался Тунигорн. – Банкет вот‑вот начнется. Согласно протоколу, вы должны сидеть на помосте, когда чиновники Понтифекса…

– Протокол! Протокол! Этот сон – почти послание, как вы не понимаете! Зрелище такой катастрофы…

– Коронал не принимает посланий, ваша светлость, – спокойно заметил Слит. – Банкет начинается через несколько минут, а мы еще должны одеть вас и проводить. Тисана со своими снадобьями появится потом, если понадобится. Но сейчас, мой лорд…

– Я должен разобраться с этим сном!

– Понимаю, но времени нет. Собирайтесь, мой лорд.

Слит и Тунигорн безусловно правы. Нравится ему или нет, он должен немедля отправляться на банкет. Дело тут не столько в уважении к собравшимся: речь шла о придворной церемонии, где вышестоящий монарх оказывал честь более молодому, который являлся его названным сыном и помазанным наследником, и даже если Понтифекс был дряхл и совершенно невменяем, Коронал не имел никакого права относиться к этому событию легкомысленно. Он должен идти, а сон подождет. От достоверного, насыщенного знамениями сна нельзя отмахнуться, – ему потребуется толкование и, возможно, даже совещание с чародеем Делиамбром. Но потом, потом, не теперь.

– Собирайтесь, мой лорд, – повторил Слит, протягивая ему горностаевую мантию – знак его положения.

Гнетущие картины сновидения еще смущали дух Валентина, когда десять минут спустя он вошел в большой зал Понтифекса. Поскольку Короналу Маджипура не подобает иметь угрюмый или задумчивый вид при таком событии, он постарался придать своему лицу самое любезное выражение, какое только смог, и направился к помосту.

Подобным образом, впрочем, ему пришлось вести себя в течение всей этой нескончаемой недели официального визита: вынужденная улыбка, деланное дружелюбие. Из всех городов огромного Маджипура меньше всего Валентин любил Лабиринт. Тот производил мрачное, гнетущее впечатление, и появлялся он здесь лишь тогда, когда того требовали неизбежные, связанные с его положением, обязанности. В той же степени, в какой остро ощущал радости жизни под теплым солнцем и гигантским небесным сводом, проезжая по какому‑нибудь густому лесу, когда ветер трепал его золотистые кудри, он чувствовал себя заживо похороненным, когда появлялся в этом безрадостном, зарывшемся в землю городе. Он ненавидел его мрачные, нисходящие витки, бесконечность тенистых подземных уровней, вызывающую страх атмосферу замкнутого пространства.

И наиболее ненавистным для его было осознание неизбежности судьбы, ожидавшей его здесь, когда придется унаследовать титул Понтифекса, оставить радости жизни на Замковой Горе и похоронить себя заживо в столь отвратительной гробнице.

И вот сегодня банкет в большом зале, на самом нижнем уровне унылого подземного города, – как он страшился этого! Отвратительный зал весь состоял из резко очерченных углов и слепящих светильников, причудливо отражающих блики. Напыщенные чиновники из числа придворных Понтифекса в своих нелепых традиционных масках, скука, а пуще всего – гнетущее чувство, что весь Лабиринт давит на него колоссальной каменной массой, одно это вселяло в его сердце страх.

Он подумал, что тот ужасный сон был, вероятно, лишь предвестником напряжения, которое ему придется испытать ныне вечером. Но, к своему удивлению, обнаружил, что беспокойство покидает его, он расслабляется – не то чтобы наслаждается банкетом – нет, едва ли – но, во всяком случае, находит его менее тягостным.

Помогло и то, что зал заново украсили. Повсюду были развешаны яркие знамена цветов Коронала – золотой и зеленый; они закрывали и затушевывали вызывающие смутное беспокойство очертания громадного помещения. Да и освещение изменилось со времени его последнего визита: теперь в воздухе парили матово светящиеся шары.

Чувствовалось, что чиновники Понтифекса не пожалели ни средств, ни усилий, чтобы событие выглядело празднично. Из легендарных подвалов Понтифекса извлекли поразительный набор изысканнейших вин планеты: золотое искристое из Пидруида, белое сухое из Амблеморна, а затем – нежное красное из Ни‑мойи, за которым последовало крепкое пурпурное мулдемарское, заложенное еще во времена Малибора. И к каждому вину, естественно, подавались соответствующие деликатесы: охлажденные ягоды токки, копченое мясо морского дракона, калимботы по‑нарабальски, жареные ножки билантона. Развлечения следовали друг за другом нескончаемой вереницей: певцы, мимы, арфисты, жонглеры. Время от времени кто‑нибудь из приспешников Понтифекса заискивающе посматривал на возвышение, где восседал Лорд Валентин со своими приближенными, как бы спрашивая: Всего ли достаточно? Довольна ли ваша светлость?

И всякий раз Валентин отвечал теплой улыбкой, дружеским кивком, поднятием бокала, давая таким образом понять беспокойным хозяевам, что он всем доволен.

– Что за трусливые шакалы! – воскликнул Слит. – За шесть столов чувствуется, как они потеют от страха!

Реплика и стала поводом для глупого и бесцеремонного замечания Хиссуне о том, что они из кожи вон лезут, чтобы угодить Валентину предвидя день, когда он станет Понтифексом. Неожиданная бестактность обожгла Валентина словно удар хлыста, и он отвернулся. Сердце у него колотилось, во рту вдруг пересохло, но он заставил себя успокоиться: улыбнулся сидящему за несколько столов от него главному представителю Хорнкасту, кивнул мажордому Понтифекса, окинул милостивым взглядом еще кого‑то, одновременно слыша за спиной, как Шанамир раздраженно вразумляет Хиссуне.

Гнев Валентина тут же прошел. В конце концов, откуда мальчишке знать, что это запретная тема? Но он не мог вступиться за Хиссуне, не обнаружив того, сколь глубоко уязвлен; поэтому вновь включился в разговор, будто ничего не произошло.

Затем появились пятеро жонглеров – три человека, скандар и хьорт – и весьма кстати отвлекли внимание гостей. Они затеяли бешеную круговерть из факелов, серпов и ножей, заслужив одобрение и аплодисменты Коронала.

Нет, конечно, они не принадлежали к мастерам своего дела; ошибки и погрешности не могли ускользнуть от опытного взгляда Валентина. Но жонглеры всегда приносили ему радость. Они невольно вызывали воспоминания о тех беззаботных временах много лет назад, когда он сам был жонглером и странствовал с бродячей труппой. Тогда он был безмятежным, не обремененным властью, по‑настоящему счастливым человеком.

Заметив восторг Валентина, Слит недовольным тоном произнес:

– Ах, ваша светлость, неужели вы искренне считаете их безупречными?

– Они выказывают большое усердие. Слит.

– Тем же отличается скот в поисках корма в сухой сезон. На то он и скот. А эти ваши усердные жонглеры, мой лорд, немногим лучше любителей.

– Ах, Слит, будь милосердней.

– Насколько вы помните, мой лорд, в этом ремесле существуют определенные мерки.

Валентин усмехнулся.

– Радость, которую дарят мне эти люди. Слит, имеет мало общего с их искушенностью. Они напоминают мне о былом, о простой жизни и моих тогдашних товарищах.

– Вон оно что, – протянул Слит. – Тогда – другое дело, мой лорд! Это

– сантименты. Но я‑то говорю о ремесле.

– Тогда мы говорим о разных вещах.

Жонглеры удалились, истощив запас своих трюков. Валентин, довольно улыбаясь, откинулся назад. Он знал, что веселье закончилось и теперь наступает время для скучных речей.

Впрочем, речи тоже оказались на удивление терпимыми. Первым говорил Шинаам, министр внутренних дел Понтифекса, хайрог со сверкающей чешуей и мелькающим раздвоенным красным языком. В своем изящном, кратком выступлении он приветствовал Лорда Валентина и его окружение.

Адъютант Эрманар произнес ответное слово от имени Коронала. После него наступила очередь древнего, сморщенного Дилифона, личного секретаря Понтифекса: он передал личные пожелания высокочтимого монарха. Валентин понимал, что это – всего лишь выдумка, поскольку все знали, что старый Тиверас уже десять лет не произносил ни одного членораздельного слова. Однако он вежливо выслушал произнесенное дрожащим голосом сочинение Дилифона и попросил ответить Тунигорна.

Потом заговорил Хорнкаст – главный представитель Понтифекса, дородный и осанистый, истинный правитель Лабиринта за все годы невменяемости Тивераса. Он заявил, что будет говорить о великой процессии. Валентин тут же навострил уши: в последнее время он очень много думал о процессии – длительной церемониальной поездке, в ходе которой Коронал объезжает Маджипур и показывает себя народу, а взамен получает почет, преданность и любовь.

– Кому‑то может показаться, – говорил Хорнкаст, – что это – всего лишь увеселительная поездка, пустой и легкомысленный праздник, позволяющий отвлечься от государственных забот. Нет! Неверно! Именно личность Коронала

– истинная, физическая личность, а не знамя, не флаг, не портрет – связывает в единую общность все самые отдаленные провинции мира. И целостность общности поддерживается лишь благодаря такому непосредственному контакту.

Валентин нахмурился и отвернулся. Перед его мысленным взором внезапно возникла тревожная картина: раскалывающийся, встающий на дыбы Маджипур – и человек, который борется со стихией, стараясь вернуть все на свои места.

– Коронал, – продолжал Хорнкаст, – является воплощением Маджипура. Коронал Маджипура воплощен в личности. Он есть мир; мир есть Коронал. И когда Коронал участвует в великой процессии, что предстоит сделать вам. Лорд Валентин, впервые после вашего славного восстановления на престоле, он выходит не только в мир, но и в себя – отправляясь в путешествие по своей собственной душе, вступает в соприкосновение с глубочайшими корнями своей личности…

Так ли? Да, конечно. Он знал, что Хорнкаст пользуется обычными риторическими оборотами, ораторскими приемами, которые Валентину приходилось терпеть слишком часто. Но на этот раз, тем не менее, слова представителя брали его за живое; казалось, перед ним открывается какой‑то бесконечный темный туннель, полный загадок. Тот сон – проносящийся по Замковой Горе ледяной ветер, стоны земли, расколотая планета – Коронал – воплощение Маджипура – он есть мир…

За период его правления попытка разрушить единство уже предпринималась, когда Валентин, отстраненный от власти предательским путем, лишенный памяти и даже своего тела, был отправлен в изгнание. Должно ли это повториться? Опять свержение, опять нападение? Или надвигается что‑то более страшное и гораздо более серьезное, чем судьба одного человека?

Он ощутил незнакомый доселе вкус страха. Пусть пир идет своим чередом, а ему необходимо срочно получить толкование сна. Что‑то пугающее, зловещее туманило его мозг. Никаких сомнений. В душе Коронала творилось что‑то неладное – все равно, что сказать, будто творится что‑то неладное с миром…

– Мой лорд! – окликнул его Аутифон Делиамбр – маленький вроон‑сародей: – Вам пора, мой лорд, произнести заключительный тост.

– Что? Когда?

– Сейчас, мой лорд.

– Ах да, конечно, – рассеянно согласился Валентин. – Да‑да, заключительный тост.

Он поднялся, медленно обвел взглядом все пространство огромного зала, замечая всякие мелочи, его мысли были где‑то далеко, и он понял, что совершенно не готов. Он очень смутно представлял себе, что должен сказать, к кому обращаться и даже – что вообще делает в Лабиринте. Лабиринт? Это и вправду Лабиринт, ненавистное пристанище теней и плесени? Почему он здесь? Чего хотят эти люди? Может быть, он видит очередной сон, а на деле не покидал Замковой Горы? Этого он не знал и не мог понять.

Это пройдет, подумал Валентин, надо только подождать. Он ждал, но ничего не происходило, лишь усугублялось странное состояние. Ощущая пульсирующие толчки во лбу и звон в ушах, он с неожиданной остротой осознал, что находится в Лабиринте, расположенном в самом центре мироздания, будучи ядром огромной планеты. Но некая неодолимая сила увлекала его прочь. Тем временем его душа, подобно гигантскому облаку света, оторвавшись от тела, устремилась вверх, сквозь многочисленные уровни Лабиринта, на свежий воздух, а затем охватила всю необъятность Маджипура до отдаленных берегов Цимроеля и опаленного солнцем Сувраеля, до безбрежного пространства Великого Моря на обратной стороне планеты. Она покрыла мир, подобно сияющему покрывалу. В этот головокружительный миг он ощутил, что воплощает собой двадцать миллиардов жителей Маджипура – людей и скандаров, хьортов и метаморфов, всех прочих, что перемещаются внутри него наподобие кровяных частиц. Он присутствовал одновременно везде: был всей скорбью мира и всей его радостью, всей тоской и всей нуждой. Он был всем. Он был вселенной, кипящей противоречиями и конфликтами. Ощущая жар пустыни, теплый тропический дождь и холод горных вершин, он смеялся и плакал, умирал и любил, ел и пил, танцевал и сражался, скакал во весь опор по неизведанным холмам, трудился до изнеможения в полях и прорубал тропу в проросших лианами джунглях. В океанах его души чудовищные драконы всплывали на поверхность, издавали ужасные звуки и вновь скрывались в бездонных глубинах. Ухмылялись окружавшие его лица. В воздухе мелькали костлявые, изможденные руки. Хоры распевали нестройные гимны. Все сразу, сразу, сразу, с какой‑то жуткой, сумасшедшей одновременностью.