Текст книги "Империя в войне. Свидетельства очевидцев"

Сражение под Праснышнем началось с чрезвычайно успешной немецкой атаки, приведшей к окружению и капитуляции русских войск в этом польском городке. Однако, дальнейших успехов Людендорфу достичь не удалось – своевременно введя в бой резервы, русские отбросили противника, вновь заняв Прасныш. Теперь уже немцы вынуждены были перейти к обороне, и линия фронта замерла.

Обе стороны заявили о своей победе. Немецкое сообщение указывало на большое количество пленных, а русское – на освобожденный город и два десятка захваченных у врага пушек, но фактически бой закончился вничью. Тем не менее, после предыдущей неудачи это стало моральной победой русской Ставки. Обратной стороной успеха стало возобладавшее в штабе великого князя представление о том, что упорной обороной и оперативными резервами можно парировать любое крупное германское наступление. Все это, вместе с победным известием из-под Перемышля, настраивало ближайших помощников Верховного главнокомандующего на благодушный лад.

Капитуляция Перемышля – крупнейший успех русского оружия в Мировой войне. Первый раз крепость была окружена еще в сентябре 1914 года, но после нескольких неудачных штурмов и подхода деблокирующих войск противника, осаду пришлось снять. Вторая осада, начавшаяся в ноябре того же года, беспрепятственно проводилась вплоть до начала марта, когда гарнизон решился прорываться из крепости. Неудача этой попытки и истощение запасов продовольствия заставили австро-венгерские войска поднять белый флаг. К немалому удивлению русского командования, в Перемышле капитулировало более ста тысяч вражеских солдат, тогда как в Ставке рассчитывали на треть от этого числа.

Падение крепости было воспринято российским обществом как предвестие полного крушения Австро-Венгрии, а великий князь организовал торжественную поездку императора по «освобожденной» Галиции, в ходе которой Николай II посетил и Перемышль.

Поиск Ставкой «козлов отпущения» за недавний разгром в Мазурских озерах, неприязненные отношения военного министра В. А. Сухомлинова с великим князем Николаем Николаевичем и думским лидером А. И. Гучковым, а также носившая патологический характер шпиономания генерал-квартирмейстера Севера-Западного фронта М. Д. Бонч-Бруевича самым жестоким образом сказались на судьбе С. Н. Мясоедова.

Еще до войны он неосторожно навлек на себя недовольство могущественной «охранки» – политической полиции царя, а несколько позже стал жертвой голословных и ничем не подтвержденных обвинений со стороны А. И. Гучкова. Лидер «октябристов», назвавший его немецким шпионом, целился нанести удар по военному министру В. А. Сухомлинову, чьим помощником тогда и являлся Мясоедов. А в 1915 году занимавший должность переводчика при штабе Десятой армии полковник был арестован военной контрразведкой.

Он полностью отрицал все обвинения, фактически построенные только на крайне сомнительных показаниях одного русского офицера, который после возвращения из германского плена заявил, что был завербован кайзеровской разведкой, будто бы указавшей ему на Мясоедова, как на «своего человека» в царской армии. Но, несмотря на колебания военных судей, по личному указанию великого князя был вынесен обвинительный приговор, коснувшийся не только самого полковника, но и его жены, а также многих их родственников и друзей. Узаконенное убийство очевидно невиновного человека пало на благодатную почву шпиономании и шовинизма, тем более что многие из знакомых С. Н. Мясоедова были евреями, на которых не без активного участия Ставки вешалось клеймо прогерманских симпатий и предательства.

На российскую общественность так называемое «дело Мясоедова» и казнь полковника произвели потрясающее впечатление. Убежденность в том, что предатели проникли в самые высшие сферы, была практически всеобщей, а любые, даже самые неправдоподобные обвинения в адрес властей стали теперь, после «подтверждения» довоенных обвинений Гучкова, восприниматься совершенно не критически. О реакции солдат нечего было и говорить – даже годы спустя они вспоминали об «измене военного министра».

Картины случившегося не слишком отличались друг от друга – громившие рынки толпы, по большей части состоявшие из женщин и подростков, обвиняли торговцев в спекулятивном повышении цен на продукты первой необходимости. В этом была изрядная доля правды, однако, для роста цен были и объективные предпосылки, к которым обычно относят и сокращение посевных площадей у крупных частновладельческих хозяйств, чьи работники были призваны в армию, и нежелание крестьян продавать хлеб в условиях постоянно растущей инфляции, и практически непреодолимые транспортные трудности, вызванные низкой эффективностью работы железных дорог империй, и даже отсутствие удобрений, обычно доставляемых из Европы. Свою роль сыграли и власти империи, неумелым администраторством лишь усугублявшие трудности.

В дальнейшем положение с продовольствием будет постоянно ухудшаться, вызывая недовольство у городских жителей, вынужденных часами стоять в хлебных, мясных и тому подобных очередях, не без юмора прозванных «хвостами».

После провального русского «набега» на Мемель, закончившегося бесславным бегством перепившегося в городе сводного отряда из пехоты и моряков, германское командование Восточного фронта решило нанести ответный удар и организовало масштабный «рейд», использовав для этой цели кавалерийскую дивизию. Неожиданно форсировавав Неман, она открыла немецкой пехоте дорогу на Либаву, вынудив Ставку поспешно эвакуировать эту крупнейшую военно-морскую базу российского Балтийского флота.

Стоявшие за представительной фигурой фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга Эрих Людендорф и Макс Гофман не ладили с начальником Генерального штаба Германии, фактически исполнявшего обязанности главнокомандующего. Эрих фон Фалькенхайн сравнивал стратегическое положение Германии с осажденной крепостью, запасы которой нужно расходовать с предельной осторожностью. Поэтому, считая любые наступательные операции против бескрайней Российской империи бессмысленной тратой сил, он искал ключи от победы на Западе. Мир же с Россией мог бы быть достигнут при помощи оборонительных действий – по мнению Фалькенхайна, понесенные русскими потери рано или поздно заставили бы царя прислушаться к доводам «партии мира».

В отличие от начальника Генерального штаба, Людендорф и Гофман не испытывали в отношении монархии Романовых ни малейших сантиментов. Если Германия хочет выиграть эту войну, то ей необходимо нанести удар по слабейшему звену в цепи вражеской коалиции – Российской империи. Ее армию, уже потрясенную неудачами прошлых сражений, нужно разбить в серии классических сражений на окружение, настаивали они, а для этого Восточному фронту нужны резервы, которые Фалькенхайн удерживает на Западе. Перепалка между кайзеровской штаб-квартирой и «восточными полководцами» продолжалась в течение многих месяцев, до тех пор, пока начальник Генерального штаба не счел положение германских войск на Западном фронте достаточно обеспеченным.

После этого Фалькенхайн решился на время перенести тяжесть германских военных усилий против России. Он рассчитывал не только поддержать австро-венгерскую армию в ее попытках отвоевать потерянные в 1914 году территории, но и придать изломанным линиям Восточного фронта более выгодную конфигурацию.

Вместе с тем, осторожный Фалькенхайн не собирался «ставить по-крупному» и, тем более, рисковать. Предложения штаба Гинденбурга организовать для русских армий гигантские клещи были отвергнуты им как слишком амбициозные. Вместо этого Фалькенхайн обратился к Конраду фон Гетцендорфу, который с радостью ухватился за возможность поучаствовать в задуманном немцами предприятии. На австрийском участке Восточного фронта, между городами Горлице и Тарнув, незаметно для русских была размещена «фаланга Макензена» – ударная немецкая группировка из одиннадцати дивизий, включавших в себя и две гвардейские. Гетцендорф выделил еще девять австро-венгерских дивизий, включая и одну кавалерийскую. Важнейшим элементом предстоящего наступления была артиллерия – около двух тысяч орудий, появление которых на пятидесятикилометровом фронте предстоящего прорыва не было оценено русской Ставкой. В Барановичах офицеры штаба великого князя знали о переброске германских войск на Восток, но оказались неспособны предвидеть место и силу вражеской атаки. Считалось, что немецкое наступление не достигнет слишком больших успехов и вскоре выдохнется.

Действительность не оправдала этих благодушных ожиданий. Несмотря на то, что в Третьей армии генерала Р. Д. Радко-Дмитриева было даже больше дивизий, чем у Августа фон Макензена, значительная часть их состояла из вчерашних крестьян, только что призванных в армию. Теперь им надо было выдержать обстрел германской тяжелой артиллерии на своих плохо оборудованных позициях. Немцы действовали быстро и умело (начальником штаба Макензена был Ганс фон Сект, будущий создатель вермахта), после четырехчасовой канонады в бой пошла пехота, имевшая инструкции не ввязываться в затяжные бои, а стараться продвинуться вперед как можно дальше. Это были предвестники штурмовых отрядов 1918 года. Химическое оружие продемонстрировало свою ужасающую эффективность – русские батареи вынуждены были замолчать.

Несмотря на поспешный ввод резервов, сходу бросаемых в безнадежные контратаки, остановить австро-германскую группировку оказалось невозможным. Позиции Юго-Западного фронта были прорваны, а только что завоеванная Галиция оказалась под ударом. 23 мая германские и австро-венгерские войска вошли в Перемышль.

Поражение было абсолютным, потери колоссальными, а боевой дух пехоты – подорванным. Для солдат и офицеров царской армии война навсегда разделилась на до и после Горлицы.

Грандиозный городской бунт в Москве, количество участников которого превысило сотню тысяч человек. Как и прежде, разгоряченные известиями о военных неудачах царской армии горожане высыпали на улицы и, действуя при полном попустительстве полиции (а иногда – и при прямом подстрекательстве с ее стороны), принялись вымещать свой гнев на предполагаемых немцах. Пострадало и много иностранцев, подданных союзных с Россией стран, а также и «настоящих русских». Пожары, грабежи и убийства охватили всю Москву, став прообразом печальных событий будущего. Городские власти оказались бессильны справиться с беспорядками. В конце концов были вызваны войска, открывшие огонь.

Тем не менее, никто из участвующих в погроме не был привлечен к ответственности, а социально-экономические факторы, игравшие решающую роль в возрастающем ожесточении жителей российских городов, были проигнорированы властями империи, в то время как кампания против «немецкого засилья» продолжала набирать обороты.

В начале лета Россию облетело известие об отставке военного министра В. А. Сухомлинова, преемником которого стал близкий к оппозиционным думским кругам генерал А. А. Поливанов. Его назначение в обществе связывали с давно уже ожидаемыми уступками монархии Государственной Думе, в то же время рассматривая увольнение «запятнанного мясоедовской историей» Сухомлинова как попытку окружения Николая II снять с себя ответственность за военные неудачи. Отставку также связывали со «снарядным голодом» и общей нехваткой военных припасов, которыми в Ставке и обществе объяснялись все поражения последних недель.

В действительности же эти проблемы носили комплексный характер, весьма опосредованно связанный с личностью известного своим «жизнелюбием» и неизменным оптимизмом Сухомлинова, и отражали общую неготовность России к той тотальной войне, что началась летом 1914 года. Русская армия испытывала нехватку вообще всего – от винтовок и патронов к ним до грузовиков и самолетов. В разгар германского наступления 1915 года кто-то из стратегов Ставки предложил вооружать прибывающих на фронт солдат бердышами – настолько отчаянным было положение с вооружением.

Подобный же вызов был брошен всем странам-участницам войны. Предвоенные маневры не смогли подготовить полководцев, солдат и народы Европы к размаху предстоящих боевых действий. Так, французская артиллерия начала испытывать нехватку снарядов уже в битве на Марне, в сентябре 1914 года, а британская армия и через полгода после начала войны не могла осуществить задуманных операций, поскольку не располагала ни необходимым количеством тяжелой артиллерии, ни достаточным запасом снарядов. Немцы и австрийцы тоже оказались не готовы к тому чудовищному расходу боеприпасов, которые потребовались в боях во Франции или Польше.

Разница была в реакции на эти проблемы. В Великобритании и Франции общество сразу было поставлено в известность об имевшихся трудностях, а военная промышленность попала под централизованное управление государственных структур. В Германии и Австро-Венгрии военная бюрократия осуществила схожие меры, продемонстрировав миру возможности «военного социализма». В Российской империи власти, в том числе и военный министр Сухомлинов, в публичных заявлениях утверждали, что никаких проблем нет и в армии имеются разве что трудности санитарно-медицинского характера.

Когда же в мае 1915 года скрыть поражение на Юго-Западном фронте оказалось уже невозможным, бодрые рапорты «с переднего края» сменились паническими сообщениями, призванными заретушировать бездарность Ставки нехваткой снарядов и военной амуниции. О частной корреспонденции солдат и офицеров действующей армии нечего было и говорить – столкнувшаяся с германским наступлением российская пехота чрезвычайно остро реагировала на молчание собственной артиллерии и постоянное присутствие в воздухе вражеских аэропланов. Теперь-то Сухомлинову припомнили все, хотя военный министр уже в сентябре 1914 года пытался наладить производство боеприпасов.

Это оказалось невозможным по двум причинам. Во-первых, из-за промышленной отсталости Российской империи по сравнению с ее союзниками и противниками, а во-вторых, из-за отсутствия организации, способной взяться за разрешение возникших проблем. Ни царь, ни Ставка не могли заменить ее – и колесо российской бюрократии продолжало крутиться впустую. Военные заказы на Западе размещались бессистемно, в прифронтовой полосе усилиями великого князя был создан настоящий административный хаос, а в остальной России правил царь, неспособный даже провести элементарное заседание собственного правительства.

Однако теперь, когда козел отпущения был и найден, и изгнан, монархия все же решилась обратиться к обществу за помощью в преодолении трудностей с военным производством.

Поражение у Горлицы привело к «моральному кризису» среди российского генералитета. Седобородый командующий Юго-Западным фронтом Н. И. Иванов отправлял в Ставку панические донесения, призывая готовиться к сдаче Киева, одновременно приказав начальнику Киевского военного округа взять заложников из числа местных немцев. Ему вторил начальник штаба великого князя Н. Н. Янушкевич, видевший в еврейском населении западных губерний Российской империи исключительно симпатизантов Германии и Австро-Венгрии.

Между тем, в штабе Фалькенхайна с некоторым опозданием, но все же оценили размах достигнутого в Галиции успеха и теперь начальник германского Генерального штаба решил пойти навстречу замыслу своих генералов Восточного фронта. Дивизии Гинденбурга должны были нанести удар с севера, а Макензена – с юга, окружая выступ Русской Польши и значительную часть войск великого князя. Однако после вступления в войну Италии Фалькенхайн стал еще более осторожным и решил приберечь резервы, а потому наложил вето на оперативные планы Людендорфа, предусматривающие куда более широкий охват русских армий.

Макензен атаковал в Галиции, освободив 9 июня Львов и разом лишив Россию почти всех завоеваний этой войны, а войска Гинденбурга прорвали русскую оборону на Нареве. Ставка создала новый Северный фронт, но не смогла остановить ударные немецкие группировки. Необходимо было сделать выбор: сражаться ли за Польшу и, вероятно, потерять армию, или же начать стратегическое отступление.

Признав необходимость вывести войска из завязывающегося «польского мешка», Николай Николаевич и командующий Северо-Западным фронтом М. В. Алексеев решили прикрыть отход упорной обороной крепостей. Их огромные гарнизоны, насчитывавшие десятки тысяч солдат, сознательно приносились в жертву, поскольку Ставке требовалось время на осуществление избранной тактики «выжженной земли». Оставляемые немцам территории необходимо было полностью разорить, а проживавшее там население – эвакуировать.

Великий князь и его подчиненный переоценили возможности своих крепостей, не осознав изменение ситуации по сравнению с 1914 годом, когда у немцев не было достаточного количества войск и тяжелой артиллерии, а русские гарнизоны действовали в локтевой близости с полевыми войсками. На этот раз все было по-другому: Новогеоргиевская крепость пала после недельной «осады», дав немцам только пленными девяносто тысяч человек (и миллион снарядов, в которых так нуждались русские войска), а не менее грозная цитадель в Ковно была захвачена за десять дней, причем немцам досталось почти полторы тысяч пушек. Коменданта крепости генерала В. Н. Григорьева военный суд отправил на каторгу, но положения на фронте этим исправить было нельзя.

Росли потери. В летних боях около миллиона солдат сдалось врагу, вызвав негодование у штабных генералов Ставки, усмотревших в этом не провал собственной стратегии, а недостаточно патриотический настрой. Для поднятия последнего был принят ряд карательных мер, включавший в себя, в том числе, прекращение выплат семьям сдавшихся в плен; но число «сконфуженных», как тогда иронически говорили (отсылка к «контуженным»), солдат и офицеров продолжало стремительно расти. 22 июля немцы вошли в Варшаву, а 13 августа заняли Брест-Литовск.

«Великое отступление» сопровождалась масштабными грабежами и насилиями в отношении местного населения: традиционно слабая структура военной полиции в царской армии дополнялась присутствием казачьих частей, для которых грабеж являлся неотъемлемой частью войны. Прежде русские войска уже успели снискать себе мрачную славу во время недолгого похода в Восточную Пруссию и почти годичной оккупации Галиции, теперь же изначально слабая дисциплина наложилась на расстройство порядка в отступающих частях, вызвав у солдат ощущение вседозволенности, поощряемое к тому же распоряжением Ставки оставлять за собой пустыню. Все, что нельзя было разграбить – безжалостно уничтожалось, а вслед за армией тянулись бесконечные вереницы «эвакуируемого» населения.

Миллионы людей были вынуждены бежать вместе с русской армией – организованное по приказу великого князя «перемещение» было таким же бездарным, что и эвакуация промышленности, проводившаяся в то же время. Десятки тысяч человек погибли «на маршах», а уцелевшие заполонили «внутренние губернии» империи, не входившие в «прифронтовую зону». «Беженцы» стали постоянной темой российской печати, причем особую остроту этой проблеме придавало то, что значительная часть эвакуируемых состояла из евреев, все еще находившихся под запретом для проживания в ряде местностей империи.

Между тем, немцы продолжали наступать.

Организация Главного комитета по снабжению армии и подчиненной ему сети Военно-промышленных комитетов (ВПК) стала результатом усилий двух видных «кадетов»: князя Е. Г. Львова, возглавлявшего Всероссийский земской союз, и городского головы Москвы М. В. Челнокова, представлявшего Всероссийский союз городов. Созданная ими организация, получившая общераспространенное название «Земгор» (ее сотрудники, щеголявшие в полувоенной форме, иронически называли «земгусарами»), была признана царским правительством, надеявшимся на то, что «общественные силы» помогут исправить катастрофическое положение со снабжением войск. Официально, Земгор и ВПК преследовали ту же цель, но на практике с самых первых дней между ними и властями империи развернулась подспудная борьба.

Николай II и его министры рассматривали возглавлявших эту организацию людей (среди которых был и «личный враг» монаршей семьи А. И. Гучков) исключительно как хитрых интриганов, надеявшихся проложить мостик от Государственной думы в действующую армию. Такая характеристика вполне соответствовала когнитивному горизонту царя, судорожно цепляющегося за обломки самодержавия и видевшему в Государственной думе только лишь врага. Для «кадетов» же создание Земгора и ВПК было вопросом выживания – как партийного, так и государственного. Будучи патриотами, они желали поправить военное положение общими усилиями, а как политики, естественно не могли не учитывать создавшейся возможности заручиться симпатиями армии.

Таким образом, обе стороны заранее были настроены неискренне: царь рассчитывал использовать «земгусарство» только в разрешении практической задачи перевода отечественной промышленности на военные нужды, а П. Н. Милюков надеялся превратить военно-промышленные комитеты в источник политического влияния «кадетов», связав военные усилия страны с необходимостью расширения полномочий Государственной Думы, а именно – создания правительства «общественного доверия». Связать монархию формируемым на базе парламентской коалиции кабинетом было давней целью либералов, и теперь ее достижение казалось близким, как никогда прежде. Терпящая военное поражение «бюрократия» обязана была признать невозможность управлять империей при помощи одних лишь чиновников. Будущее показало, чего стоили эти расчеты умеренной думской оппозиции.

Куда труднее оценить непосредственную эффективность деятельности военно-промышленных комитетов. Критики обычно упирают на то, что государство выделяло земгусарам огромные средства, бесконтрольно распределявшиеся внутри их организации (а на практике – нескольким, подчас конкурирующим между собой структурам), вследствие чего коррупция стала повсеместным явлением. В то же время им не удалось повторить ни достижений немецкой бюрократии, организовавшей чрезвычайно эффективное управление военным производством, ни англо-французской оборонной промышленности, объединившейся в общенациональные централизованные организации. Земгор и комитеты получили военные заказы на сумму в более чем шестьсот миллионов рублей, а выполнили – менее чем наполовину. Вместо этого, как утверждалось тогда, земгусары предпочитали укрываться от военной службы на почетных и хорошо оплачиваемых местах, где могли спокойно «заниматься антиправительственной агитацией».

С другой стороны, фактическое начало деятельности комитетов совпало с завершением немецкого наступления на Востоке и наращиванием поставок в Россию военного снаряжения из стран Антанты. Тысячи сотрудников, занятых в работе «общественных структур», трудились над улучшением военного снабжения армии, и это тоже не могло не оказать своего влияния. К началу 1917 году Российская империя самостоятельно производила больше половины отправляемых на фронт снарядов и патронов.

В остальном, как и прежде, царская армия полностью зависела от поставок: половина парка ее тяжелой артиллерии, две трети имеющихся пулеметов, подавляющая часть автомашин и самолетов были получены от союзных или нейтральных стран. Но и этого было недостаточно. Так, на весь российский фронт в феврале 1917 года имелось около десяти тысяч грузовиков, что было ровно в девять раз меньше чем в одной только французской армии. Отсутствие зенитных орудий, тоже ставшее хронической проблемой русской армии, вызывало постоянные жалобы солдат и офицеров, буквально затерроризированных постоянными налетами германской и австрийской авиации.

Таким образом, можно сказать, что хотя появление военно-промышленных комитетов и благоприятно сказалось на снабжении войск, однако роль, сыгранная непосредственно ими, оказалось чрезмерно преувеличенной. Тем не менее, в 1915–1917 гг. представление о решающем значении комитетов в восстановлении боеспособности царской армии было распространено и в войсках, и в обществе. Николай II и крайне правые могли сколько угодно злословить насчет «фрондирующего земгусарства» – российское общество считало иначе, связав все военные неудачи с неспособностью бюрократии эффективно управлять страной, а успехи – с деятельностью Львова и Гучкова.