Текст книги "Империя в войне. Свидетельства очевидцев"

В 8:30 выступили вперед и заночевали в Бушене. Кара-Килису прошли 3 часа дня, всюду видны разрушенные здания и сожженные курдами при отступлении. По дороге встретили несколько трупов женщин армянок убитых варварами курдами. Видно курды и турки никак не ожидали наше быстрое наступление и в каждом доме остались следы пребывания турок, или оставлено много разных съестных припасов провианта и даже собственных вещей. К 7 часам 5 января мы уже разместились по квартирам в селе Бушенк, занесенном глубоким снегом. Все порядочно устали и проголодались с дороги. <…> Мне вспомнилась разница, как нам всем приходилось радостно, в чистых комнатах, сильно освещенных лампами или электричеством, в кругу семьи встречать крещение, разговляться, и проводить приятно время, а сейчас сидим в грязной, вонючей избушке, слепленной из одной грязи, без всяких окон за исключением маленькой дырки в крыше, служащей светилом. Дома – после хорошего ужина идем на мягкую кровать и ложимся в чистую постель, а здесь не раздеваясь в грязном белье, где еще докучают разные насекомые, ложимся прямо на холодную землю или если найдем постелить себе половы и сумку в головах, а шинелью укроешься, холод дает о себе знать и ноги мерзнут. Долго я в эту ночь не мог уснуть и только к утру немного вздремнул.

Два часа дня, где я стоял, приходили ко мне товарищи – Петр Мельников и Матвей Копылов 48-го Сибирского Стрелкового Полка. Угостил чайком с ржаным хлебом, обменялись разговором кое о чем.

Очень заморенные, похудели от боев, походов и холода, голода. Как выше упоминал, что пехота более страдает из-за пищевых продуктов, а в артиллерии более снабжены всем. Артиллеристов стрелки считают счастливцами. Товарищи очень были рады увидеть меня, а так же с волчьим аппетитом закусили. Хотя и хлеб ржаной, а мы здесь его ценили, берегли, как ценную вещь.

Ко мне взводный унтер-офицер Петр Мельников обращается так: «Вот, Михаил Сидорович, сегодня второй день праздника, у нас в Ново-Николаевске гуляют вдоволь, пьют и едят всего вдоволь, а мы здесь с голоду страдаем. Благодаря Вам Михаил Сидорович, я здесь закусил, в особенности с маслом, я не помню, когда уже так вдоволь кушал – всегда впроголодь. Сахару выдадут несколько кусков и больше не увидишь в месяц сахару, а если два раза дадут, то очень хорошо.

Хлеба дадут когда 12 фунта – очень хорошо, и то, если бы давали каждый день, и этого нет. Очень трудно – хуже нашего полка наверно нет из-за пищи. Знайте! Скорее бы хоть ранили или убили, чем мучится нам! А чуть что так задницу пороть розгами любит наш командир полка. Тяжело, тяжело, Михаил Сидорович, в пехоте, с голоду помрешь!»

На прощание я дал по кусочку хлеба и сахару с 1/4 фунта, а потом я пообещался купить у товарищей сахару и хлеба. Душевно простились, даже слезы на глазах…

Я спрашивал генералов: имеется ли в виду что-нибудь новое, сенсационное, вроде наступления. Генерал Данилов мне ответил: пока не будет достаточно военных припасов, чтобы довести наступление до конца, до тех пор наступления не будет, так как хуже всего начать его и остановиться на полдороге. Он несколько озабочен последствиями такого решения в отношении настроения как в войсках, желающих идти вперед, так и общественного мнения, которое нельзя посвятить в тайну недостаточности у нас военных запасов и в производительную слабость наших заводов. Он меня спросил: не слыхал ли я о неудовольствиях и охлаждении к войне в России? Я мог только передать ему свои петроградские впечатления, которые не оправдывают его опасений.

Мой муж, Г. И. Галафеев, ротный командир 11-го Туркестанского стрелкового полка, 21-го ноября был ранен в глаз и контужен в голову, после чего его эвакуировали в Москву. Ехать ему пришлось в числе многих других раненых с воинским поездом, который совсем не был приспособлен для перевозки раненых, а возили в нем заразных больных. Доктор предупредил, что перевязочных средств у него никаких нет, а служебный персонал был так ограничен, что раненые должны были сами услуживать друг другу. Измученных до последней степени, 28-го привезли в Москву. <…>

Что делается в помещении комиссии, описать невозможно, более грязного и не соответствующего своему назначению места мне не приходилось видеть. Раненым офицерам по нескольку часов приходилось стоять, дожидаясь своей очереди, в маленькой, битком набитой кухне и таком же узком темном коридорчике, некоторые не выдерживали, и их без памяти вытаскивали на воздух; при мне один капитан, принесенный в комиссию на носилках, грозил застрелиться, если ему придется там пробыть еще немного. Всего не опишешь, было ужасно до невероятности. С мужем тоже сделался обморок, и я назад довезла его почти без памяти.

Врачи мужа не осматривали, а, заглянув в его бумаги, предписали явиться через неделю. Одна мысль об этом приводила нас в ужас, нервы у мужа были издерганы, и после каждого путешествия на Ходынку он чувствовал себя значительно хуже, да и я была измучена безрезультатными хлопотами об улучшении его участи. Больше всего мужа волновало, что при таких условиях он не в состоянии будет скоро поправиться, а ему не хотелось задерживаться дома, т. к. он знал, что в полку большая нужда в офицерах. <…>

Я не могу все это назвать иначе, как издевательством, и над кем? Над измученным и нравственно, и физически человеком, и поэтому, когда муж подал рапорт отправить его в действующую армию, я должна была покориться, т. к. со своей стороны была бессильна чем-нибудь ему помочь. Он предпочитал, если силы не выдержат, лечь где-нибудь в госпитале по дороге, но только не оставаться в Москве, где пришлось столько вытерпеть и пережить.

К сожалению, история моего мужа – далеко не единственный случай.

14 декабря мой муж полубольной уехал в действующую армию, о чем подал рапорт. Десятки раненых офицеров, и более серьезных, чем мой муж, испытали то же самое. Всех я помнить не могу, но на меня особенное впечатление произвел несчастный с раздробленной чашечкой колена и другой, на костылях, с перебитыми ногами, оба обязаны были, как и все остальные, являться в комиссию через каждые три дня. Если к этому еще прибавить, что им всем приходилось там просиживать с 10 утра до 4 часов и позже дня, то будет вполне понятно, что все они давали слово никогда больше не возвращаться в Москву, находя, что на передовых позициях куда лучше.

Приехал в Ярославль вчера около 12 часов ночи. Война очень сказалась в жизни города. В ресторане «Бристоль» мне пришлось обедать сегодня совершенно одному. Не было отпущено ни одного обеда. Все жалуются на застой торговли и на необыкновенное возвышение цен на товары первой необходимости.

Продолжают прибывать молодые солдаты, которые еще ни разу не стреляли! Спросил, почему? Покойно ответили мне, что, вероятно, за отсутствием ружей!

Огни Татьяниной ночи.

Утро напомнило прежнюю «Татьяну». Как будто повеселевший актовый зал университета… Наполнившие его фраки и мундиры… Плавная, медленная речь с кафедры старого ученого… Вечно юная студенческая песня, подхваченная старческими голосами… Утро как будто прежнее, такое знакомое и милое…

Но уже день рассеивает мираж прежней «Татьяны».

Задорная, хохочущая, поющая, она сегодня не та с грустной улыбкой на устах, в блеске темных глаз лучащаяся скорбь о далеких павших… В былое время с утра «Латинский квартал» Москвы Бронная и Козиха – наполнялся веселым шумом. Юные неофиты науки, руководимые бородатыми Онуфриями, уже забывшими, сколько семестров осталось за их плечами, еще в белом свете дня начинали обход грязных пивных.

Теперь… Закрыты излюбленные студенческие пивные, закрыты «казенки», не манят взора граненые рюмки на никелированных ресторанных стойках… И прежде с утра звучавший на Бронных «Gaudeamus» в этом году не разносится по деловым, не покинувшим обычного серьезного вида улицам… Вечереет… Вспыхивают в ресторанах огни. Прежние огни Татьяниной ночи… Но сегодня в их тепле не разгорается прежнее веселье. Многих из тех, кто поддерживал его в прежние годы, товарищи не досчитываются. Да и сами оставшиеся коротают эту ночь с «трезвой» Татьяной.

Немногими небольшими кружками старых друзей собираются они в ресторанах. Но без «продолжения». Без прежних шумных поездок в тропический лес «Стрельны». Одинокие лихачи только изредка проносятся по шоссе. Москва проводит тихую «Татьяну».

Вятка. В виду широкого распространения среди сельского населения некоторых уездов производства опьяняющего напитка «кумушки», губернатор издал обязательное постановление, воспрещающее заготовку и продажу труб из меди и латуни и других материалов, употребляемых для варения «кумушки». Виновные караются трехмесячным арестом или трехтысячным штрафом.

Хоть бы скорей кончилась война! Хоть бы легче вздохнули все! Сегодня читала я в «Русском слове» выдержки из писем солдат, присланных из действующей армии. Благодарят они русский народ за подарки рождественские. Письма эти не могут не тронуть. Один солдат пишет: «Покорно прошу редакцию Русско-слова упоместить в вашем газетном номере мои сочинения, которые я пережил на театре военного действия»… Вот прямота!

У меня сейчас в одной роте два милых добровольца (один говорит – ему 16 лет, а другой 17… тот и другой несомненно убавляют); младший с Георгием, старший получит Георгиевскую медаль. Отдал их моей «красной девице»… у меня есть такой ротный командир (слабость моя и всех) – идеалист, мечтатель, службист и несказанного мужества. Теперь он и возится со своими двумя малышами: смотреть и крайне забавно, и умилительно… ребята молодцы и очень храбрые.

Сегодня у меня был генерал-лейтенант Борис Эммануилович Похвистнев. Он заведует в штабе снабжения артиллерийским отделом и как старый артиллерист близко принимает к сердцу все вопросы об артиллерии. Самый больной вопрос теперь – это снабжение артиллерии. Изготовление артиллерийских патронов на наших заводах идет ужасно медленно. Еле-еле 12 парков в месяц, то есть 360 тысяч патронов, когда потребность около 1 ½ миллиона. Заграничные заказы могут поспеть только около марта – апреля и то не наверное. Теперь же приходится быть до крайности экономным, а это не всегда возможно. За последние дни были снова атаки немцев, и, конечно, огонь был развит сильный. С винтовками тоже не налаживается. Месячная порция наших заводов – 45 тысяч, а сейчас нужно вооружить 800 тысяч новобранцев, а запасов нет. Специалисты говорят, что можно утроить производство, но что-то не налаживается. В Японии куплены винтовки Арисака образца 1897 года калибра 2,56. Чудные винтовки, но патронов мало. Всего 125 шт. На каждую. Всего куплено 300 тысяч. И с вопросом, кого ими вооружить, тоже вызывает споры. Таким числом можно вооружить целую армию, а то хотят их дать ополченцам. Но эти ополченцы уже принимают участие в боях, а при таком распределении винтовок вопрос о снабжении патронами крайне труден. Да и изготовление к ним патронов не налажено, а что можно сделать с 125 патронами. Мало.

Вчера, 22-го Января, приказом петроградского губернатора графа А. В. Адлерберга, мещанка Шарлота Палогевич, 67 лет, за распространение ложных слухов и восхваление германцев, подвергнута заключению в тюрьме, сроком на один месяц, без замены штрафом. За такие же деяния крестьянка Мария Макишева, 46 лет, подвергнута тюремному заключению на две недели.

Слава Богу, ночь прошла благополучно. Нас никуда не потянули, и я снова могу писать тебе. С добрым весенним утром. Под окном слышны молодые голоса. Раздаются команды. Это к нам в дивизию пришло новобранское пополнение. Бесконечно жалко смотреть на молодых парней. Можно с уверенностью сказать, что мало кто вернется домой здоровым и неизувеченным, а многие уже в ближайшие дни будут убиты. Полки редеют ежедневно. В победоносных боях, о которых я уже писал тебе, наш полк потерял половину своих людей.

Только в Галиции можно постигнуть во всей полноте ужас войны. Деревни наполовину выжжены и почти пусты. Все в окопах – каждая рощица, все дороги, шоссе – все сплошное укрепление. Целы проволочные заграждения и совсем свежие могилы. Вот большой холм и на нем крест и надпись: «173-го пехотного полка братская могила, 86 человек». «Ниско» все в развалинах. Тут стоят казармы 40-го пехотного австрийского полка. Были здесь и «цукерни», и рестораны, парикмахерские, прачечные. Одиноко покосившись, висит вывеска военного портного. Все выгорело, все полуразрушено, а через два дома в третий торчат обгорелые черные трубы. Сами казармы очень хороши, но и на них следы шрапнелей. Крыши сорваны, болтаются железные листы, углы корпусов отбиты. Все здания выкрашены в желтый цвет. Я вошел туда – большой плац, обсаженный деревьями, в конце плаца кегельбан, у двухэтажного, довольно красивого здания погреб с надписью «для вин», видимо, погреб собрания. Остальные корпуса трехэтажные.

Попал, вероятно, дальше в управление, потому что валялись на полу и на столах масса бумаг, газет, бланков – все в полнейшем беспорядке, грудами. Увидел какую-то книжку на полу, поднял, оказывается, французский роман. Я взял его в руку и, не глядя, задумался. Вспомнились Селищи, семь лет, проведенные там. Ярко представилась картина жизни в этих казармах, как живые встали образы всех этих лейтенантов, майоров, оберстов, которые тут служили, ели, пили, читали свои немецкие газеты, играли в кегли, потягивая пиво…

Стало обидно за свою родину – подумать только, на огромном протяжении всего Волхова стоят казармы, где сосредоточена масса войск, – и ни одних порядочных казарм, ни одного приличного помещения. Даже в Гатчине – ни гвардейские казармы кирасир, ни тем более 23-й бригады и в подметки не годятся этим казармам простого армейского австрийского полка в маленьком провинциальном городишке. Какое, в сущности, безобразие, неужели нам, русским, просто присуща свинская жизнь?! А ветер шумел оторванными листами на крыше да гулко и пусто ударял дверьми и ставнями… И война показалась такой ужасной, такой отвратительной!.. Уходя, взял на память листок с широкой траурной каймой с памяткой генералу Рудзинскому фон Рудно. Кто он был, чем отличался? Бог его ведает, но этот траурный кусочек так подходил ко всей обстановке!..

На днях С. (С. П. Мельгунов – прим. авт.) был у Ледницкого на докладе Котляревского о Галиции, куда он ездил. Доклад был интересен, но выводы Котляревского невероятны – во Львове, по его мнению, надо уничтожить университет и все средние учебные заведения, оставить можно разве одни народные школы. <…> Вообще, настроение интеллигенции боевое – воевать до конца, взять проливы, уничтожить Германию и т. д., и это люди очень левые (Никитин Б. Д. и другие). Очевидно, всех охватил тот психоз, о котором пишет Вера, как о мнении профессора Юнга: врагу приписывается все плохое, и то же самое у себя не замечается. Теперь все пишут о том, что пленным плохо в Германии, но никто ни слова не говорит об их положении у нас, а между тем, в Омске они мрут от холода на улицах (сообщение Сивковой), из Петрова Владимирской губернии офицеры русины пишут, что их поселили чуть не 100 в избе, у них нет ничего, начались массовые самоубийства.

А женщины и дети колонистов с границы – их сотнями везут, замерзших, голодных в Уфимскую губернию. Бобринская Варвара Николаевна еле успевает накормить их в Москве. А наши врачи (в военном госпитале № 18, где я работаю) – четыре пленных врача почти все тащат на себе, они и операции делают, они и в палатах. Гулять же их пускают только на дворик под конвоем – Благоволин, старший врач, боится взять на себя ответственность и вначале даже снял с них штаны, оставив в одном белье. Они измучились совсем.

Зачерствели мы совсем. Да хоть бы гнет в Галиции, где все в обществе закрыты и припечатаны.

Нехорошие известия принес нам сегодняшний день. Мы не только уходим из Восточной Пруссии, но, кажется, бежим. Я решительно не понимаю, чем объяснить такое неумение у нас предвидеть события. Под Летценом мы уже 3 месяца окопались, укрепились, говорят, не хуже немцев, и вдруг все бросили и стремительно удираем. Зачем же было «огород городить»?!

Снова был произведен смотр дружине. Приехал, как и в первый раз, все тот же генерал Адлерберг. Первые слова этого генерала были благоприятными: «Вот здесь чувствуется воинская честь: не мужики, по крайней мере».

Подробный осмотр нижних чинов производился как что-то глубоко надоевшее. Чувствовалось, что все это только видимость, совершенно ненужная ни дружине, ни самому генералу. После того, как часть была обойдена, нижние чины отправились по квартирам. Остались только отделенные, взводные и т. п. чины. Им генерал устроил примерный экзамен. В постановке вопросов и в даче ответов было ясно, что испытующий и испытуемые говорят на равных языках.

Задает генерал вопрос:

– Что такое военная задача?

Ответы получаются самые разнообразные.

– Так что, ваше высокое превосходительство, задача – это когда, например, появится неприятельская конница и нам приказано будет по ней стрелять.

Так ответил один из наших унтеров.

– Правильно, братец, только это ты пример приводишь, а ты скажи прямо, что же такое задача?

Понятно, что мышление унтера не ушло еще от образного, но, удивительное дело, и само высокое превосходительство не избегло того же приема и тоже прибегло к примерам.

На вопрос, что должен взять солдат у своего убитого товарища, последовали тоже довольно разнообразные ответы: патроны, бинт, ружье, хлеб, белье.

– Патроны – это правильно, а остальное – нет. Все это есть или легко доставят, – говорит генерал.

– А еще что?

– Деньги, ваше высокое превосходительство!

– Как деньги? Зачем в бою солдату деньги? Это мерзость, это черт знает что такое!

Генерал проявил всю возможную в данном случае степень негодования, но продолжал дальнейший допрос. Оказалось, что солдату нужно еще взять лопатку, но отнюдь не для того, чтобы при ее помощи укрываться.

– Русский не может защищаться – он нападает. Лопатка нужна для рытья окопов, а окопы нужны для того, чтобы можно было удобней стрелять.

В этом экзамене по преимуществу и заключалась вся соль смотра. Для того чтобы произвести его, нужно было держаться на высоте задачи в продолжении 3-х часов до приезда его высокого превосходительства и 2 часа смотра, т. е. мерзнуть пять часов и услышать, что дружина похожа на воинскую часть и что в этом видна «опытная рука»

Никакой руки, конечно, здесь не чувствовалось, так как все мы знаем, что ни полковник, ни офицеры не ударили палец о палец для того, чтобы научить солдат дружины чему-нибудь нужному для них как будущих защитников окопов или даже, как говорят, творцов наступления на врага…

Потери громадные, резервисты прямо шли «продавать винтовки за 7р.» Если русские богатыри стали дорожить так рублем, то остается одно, так как ведь добить же немцев надо, – придется им тоже обещать деньги за немецкую винтовку. Авось, отсутствие долга пополнится низкой корыстью.

За последние 4 дня германцы большими силами повели наступление в Восточной Пруссии. Благодаря глубокому обходу правого фланга нашей 10-й армии, ей пришлось отступить от Мазурских озер через границу. Бои продолжаются в пределах Ломжинской и Сувалкской губерний. По-видимому, движение неприятеля приостановлено; донесения Николаши более успокоительны. И на крайнем нашем левом фланге в Буковине и прилегающих Карпатах наши войска тоже отошли под напором подавляющих сил противника.

Грустно и неприятно, но, надо думать, все это преходяще!

Обед. Внезапно пришла телеграмма от генерала Российского, извещающая, что 20-й корпус по пояс в болотах пробивается и идет авангардом через Пашкинские броды, главными же силами на Гродно, и везет с собой до 200 орудий! Все с радостью обомлели; командующий дрожащими руками взялся за телеграмму и распорядился, чтобы навстречу отправить кухни. Слава Богу, корпус вылезает из петли!

Ужин. Увы! Пришло известие, что 20-й корпус сложил оружие и сдался за израсходованием провианта и особенно снарядов. Сутками раньше пришло бы подкрепление, и корпус, может быть, был бы спасен.