Текст книги "Империя в войне. Свидетельства очевидцев"

Грустное впечатление, производят запасные батальоны, – за неимением ружей занимаются с палками, одеты кто в чем попало, и это в 12 верстах от неприятельских позиций!

Да и не победить нам немцев с нашими порядками. Начальство нас называет трусами и изменниками, а само при первом бое удирает в тыл… А в Думе речи только красивые говорить умеют, а работать будет Ванюха да Петруха.

Крах наступил. Ужас оказался много больше, чем я думал. Немец взял Галицию, Варшаву, все царство Польское, Курляндию, все наш крепости, и все идет вперед, а мы почти безостановочно идем назад. Позорная анархия наверху, позорная тупость, позорное взяточничество, которое у некоторых соединяется с предательством. Какие мы варвары и как ужасно будущее! <…> Что же будет, если поднимутся низы? Армия во время войны – великая молчальница; но заговорит ли она или, точнее, наиболее деятельные ее представители после войны, этого не знает никто. И в довершение смуты государь 25 августа отстранил великого князя Николая Николаевича, которому, несмотря на все неудачи, доверяла армия и тыл, и услал его на Кавказ, и сам стал на его место, хотя внушает к себе очень мало доверия. Встает призрак развала, голод дровяной, товарный. <…> Союзники наши воюют плохо. На Балканах мерзость.

Только что вернувшийся из России его благородие поручик Шидловский рассказывал в селениях остались одни женщины со снопами. Едет женщина пахать-сеять, все женщины. Верхом на лошади сидит женщина, все везде одни женщины. А так же объяснил, что командование принял сам Государь Император Николай Александрович, сухопутными и морскими силами, и много кое-чего нового рассказывал.

Люблю, чту моего Царя. Но урок истории учит, что монархам не надо становиться во главе армии, особенно таким, которые не имеют за собой в прошлом боевых заслуг (вроде тех, которые имел Наполеон). Кроме того, в народе укоренилось убеждение, что прикасаемость нынешнего Государя к общенародным событиям приносит всегда несчастие. Такой взгляд перенесен и в армию…

Встретил сегодня в кинематографе Ивана Яковлевича Кащенко и он тронул меня….

– Все не верю, что вы на войну пойдете! говорил он. – Что же это такое будет, а? А?

– Как что? ответил я: – великого князя уволили, меня призвали – победа теперь обеспечена!

– Вы все шутите!.. А знаете, признаюсь вам, мне жутко. Гляжу вот на небо, на звезды и чувствую – жутко! Жить страшно. Что делается кругом – Боже ты мой?

Жуть эта забирается уже во многих!

Противник открыл по нас артиллерийский огонь тяжелыми и легкими снарядами. Со страшным грохотом рвались вокруг меня «чемоданы», но благодарение Господу Спасителю, ни один снаряд не попал в тот окоп, в котором я сидел, хотя в соседней роте один тяжелый снаряд завалил землей и похоронил целое отделение.

Часа в два дня густые цепи немцев начали спускаться с горки в лощину против нашего фронта. Шли они очень спокойно, мы открыли по ним частую ружейную стрельбу, но в виду того, что заранее не пристрелялись и не определили дистанцию, попаданий было мало. Немного спустя мы пристрелялись и ни один из них не мог идти безнаказано.

В то время, как мы расстреливали атакующую нас пехоту, противник усиленно угощал нас из орудий. Снаряды рвались с ужасающей силой, от грохота болела голова, было темно в глазах, дым застилал все и ежеминутно думалось, что лопнут барабанные перепонки. В нескольких шагах от меня разорвался шестидюймовый снаряд и меня так ударило воздухом, что я думал, что хлынет кровь изо рта и носа, но обошлось благополучно.

Противник залег за горкой шагах в 300 от нас и не показывался. Мы приготовились отразить атаку, но неприятель не шел с фронта, а делал попытки охватить наши фланги. Это тоже ему не удалось.

Противник сильно зашел левым флангом и наша рота несла большой урон от тыльного огня. С наступлением сумерек мы полагали, что вот-вот немцы возобновят атаку, но они не шли вперед.

Хорошо, как бы не было ни кинематографов, ни граммофонов, ни аэропланов, ни пулеметов, ни потребовалось бы нас, не ухитрились бы люди столько людей убивать в раз. Во сколько раз, лучше бы было, если бы я шел с простой дубинкой.

Занятия Государственной Думы прерваны с 3 сентября, причем срок возобновления будет назначен не позднее ноября 1915 г.

Думский блок (ведь он от конституционных-демократов до националистов включительно) получил только свое. На первый же пункт программы (к. – д. пожертвовали «ответственным» министерством, лишь попросили, скромно и неопределенно, «министерство, пользующееся доверием страны») – отказ, а затем Горемыкин привез от царя… роспуск Думы. Приказ еще не был опубликован, когда мы говорили с Керенским о серьезном положении по телефону. Керенский и сказал, что в принципе дело решено. Уверяет, что волнения уже начались. Что получены, вечером, сведения о начавшихся забастовках на всех заводах. Что правительственный акт только и можно назвать безумием. (Не надо думать, что это мы столь свободно говорим по телефону в Петербурге. Нет, мы умеем не только писать, но и разговаривать эзоповским языком.)

– Что же теперь будет? – спрашиваю я под конец.

– А будет… то, что начинается са…

Керенский прав, и я его понимаю: будет анархия. Во всяком случае, нельзя не учитывать яркой возможности неорганизованной революции, вызываемой безумными действиями правительства в ответ на ошибки политиков. <…>

В Петербурге нет дров, мало припасов. Дороги загромождены. Самые страшные и грубые слухи волнуют массы. Атмосфера зараженная, нервная и… беспомощная. Кажется, вопли беженцев висят в воздухе… Всякий день пахнет катастрофой.

– Что же будет? Ведь невыноситель-но! – говорит старый извозчик.

А матрос Ваня Пугачев пожимает плечами:

– Уж где этот малодушный человек (царь), там обязательно несчастье.

«Только вся Расея – от Алексея до Алексея». Это, оказывается, Гришка Распутин убедил Николая взять самому командование. Да, тяжелы, видно, грехи России, ибо горька чаша ее. И далеко не выпита.

Опять Распутин! Все говорят, будто он Думу распустил. Государь уже решил, было, поручить Кривошеину организовать из общественных деятелей министерство, как вдруг переменил решение и назначил Горемыкина. Это будто бы Распутин отговорил. Опасаются, что он теперь в ставке и не подкуплен ли немцами, не сговорит ли царя к сепаратному миру.

П. П. Вронский, 5 сентября

На юге землевладельцы в унынии, что делать с хлебом, а сверх и все города не знают, откуда достать хлеб. Масса лесов, каменного угля, картофеля, кукурузы, скота, соли, сахара, сибирского масла – и города в холоде и голоде, даже без керосина, бензина и нефти. Вагонов нет – ложь! С передовых позиций возвращаются тысячами пустые вагоны и можно бы по пути доставлять все для первой необходимости всюду и везде. На порядочных станциях начальники за вагоны в месяц получают взятки до 20 тысяч.

Где контроль власти? Как бы ни шумела Гос. Дума о ее роспуске, но ведь это – выборные от земства, кумоством, сватовством, лукулловскими обедами и попойками; и она тоже хороша, как и министры! Для Галиции куплено было на 600 тысяч рабочих лошадей и на миллион хлеба весной на помощь населению. Этим ведало земство, которое все размотало, а отчета пока никакого. Вот и выборные. Прохвосты! Нам следует помнить, что мы сами дрянь.

В течение двух месяцев страна революционировалась: левые говорили возмутительные речи, Мирабо-Родзянко им не мешал, речи печатались, и эти узаконенные прокламации разбрасывались по всей стране. Успех оказался поразительный: война была забыта и началась борьба с царским правительством.

Программа прогрессивного блока могла быть составлена только в Берлине. Антидинастическая пропаганда началась в печати. Казалось, все было кончено. Но заговорила совесть у старика Горемыкина, он имел мужество сознаться в своих ошибках и упросил прервать революционную работу Думы. Связи, существующие между последней и революционными организациями, ясно обнаружились. Забастовали заводы, и «демобилизация» промышленности проведена успешнее, чем мобилизация.

Роспуск Государственной Думы вызвал движение среди рабочих кругов обеих столиц. В Москве стали трамваи, и миллионной город очутился в положении разобщенности. В связи с этими событиями московская городская Дума на экстренном своем собрании вынесла «приговор», опубликованный на улицах и площадях города за подписью городского головы. <…> Московская дума, во имя интересов армии и успешного отражения врага, призывает бастующих рабочих взволнованных роспуском Думы, к сохранению спокойствия и безостановочному продолжению работ для нужд армии.

Вместе с тем городская дума, опубликовавшая свой приговор во всеобщее сведение московского населения, считает нужным осведомить его, что неотложной задачей переживаемого дня является скорейшее возобновление работы законодательных учреждений, образование правительства, «которому могла бы верить страна».

В этом отношении страна безусловно солидарна с постановлением московской думы и ждет призыва нового правительства, которое прониклось бы требованиями момента и сумело бы подняться до понимания ответственных задач, выдвинутых переживаемыми событиями.

Вышли газеты. Вчера открылись в Москве одновременно два съезда: общегородской и земский, и первый день отведен общеполитическим дебатам. Те же слова, слова и слова, что и в Государственной думе, о министерстве общественного доверия и об амнистии; дела для армии отложены на следующий день. Выступал и А. И. Гучков с речью; с одной стороны, нельзя не сознаться, с другой – нельзя не признаться. Изволите видеть: надо бороться с властью и в то же время не надо колебать престижа власти. Говорилось о преступлениях и о «безнаказанности» власти – словом, власть стала у нас подсудимой. Разыгрывается партитура 1905 г. Уже «товарищи», руководимые присяжным поверенным, собираются в Думе «для обсуждения создавшегося положения». Челноков отказывается участвовать в их собрании, но ведь сам же и начал все это дело. У нас говорить против власти есть признак гражданских чувств, а соблюдать верность власти в тяжкие для государства минуты считается недостойным гражданина.

Утром появилось солнце и темп, поднялась до 7°. До завтрака сидел в штабе. После завтрака читал бумаги. В 2.45 поехал за город по Бобруйскому шоссе и вправо от него посетил вновь устроенное военное кладбище, на котором будут хоронить умерших от ран в эту войну. Затем проехал дальше и погулял. Возвращаясь, переехал свинью, но благополучно для нее. Писал до обеда. Вечером поиграл в домино.

Необыкновенно хорошо и тихо в деревне. Войны и не чувствуется, и не заметно совсем. В Самайкине работает двадцать человек военнопленных: два немца, пять мадьяр и остальные русины и словаки. Старший над ними германский фельдфебель. Лучшие работники и самые исполнительные – немцы и мадьяры, самые нерадивые и недисциплинированные – славяне. Обидно.

За этот промежуток времени – 4 недели – мы сделали должно быть верст 300–400 и по каким только дорогам не ходили, а главное все пески и пески! Но самое главное во всем этом это беженцы идут – тысячи повозок по дорогам, ютятся под лесами и по лесам и около дорог, везде их костры, а сколько их умирает, только кресты на могилах при дорогах указывают, сколько их погибло главным образом от холеры.

Опять попали в руки газеты, опять за горизонтом словно кто-то считает ребра забора – немцы долбят по окопам, и опять старый вопрос, когда же конец, Господи? <…> Армия совсем деморализована: солдаты-халупники, офицеры-фольваркисты, пьянство, мародерство, все это только теперь появилось.

Наши военные дела на юге лучше, но на московском и петроградском направлении плохи. А внутренний развал грозно растет. В Москве давно не хватает дров, угля, нефти. Несколько дней тому назад обнаружился недостаток сахара. Сегодня в первый раз в мясных нет говядины. О дороговизне я уже не говорю. Нет, здесь речь идет об абсолютной недохватке топлива и съестных припасов. С разных сторон приходится слышать удивительные и ужасные вещи о полном административном, особенно беженческом, продовольственном и железнодорожном развале. Всего отвратительнее, что к нему примешивается спекуляция хищных дельцов всякого размера. Умеренную оппозицию, высказавшуюся на последних московских съездах, по-видимому, решено задавить. Даже ближайшее будущее совершение темно. Я очень люблю Россию и в качестве историка я лучше всякого другого знаю, что мы все время отставали, что в теперешнем крахе нет решительно ничего неожиданного, что нет оснований впадать в полное отчаяние, что даже в случае военного разгрома и окромсания возрождение России не есть вещь невозможная. Но даже у меня временами обостряется презрение к отечественному пошехонству и холопству, к государственной и хозяйственной бездарности русского обывателя, русского хищника и русского чиновника.

Несмотря на подготовленную Германией и настойчиво призываемую у нас бойню – там, здесь – та же свистопляска, что и в 1905 и ближайших к нему годах. Маклаков, Дурново, Якушевич, Н. Н. (великий князь, бывший главнокомандующий – прим. авт.), Варнава, Распутин, Горемыкин, Щегловитов, Саблер, Мясоедов, Сухомлинов (2-я жена его будто бы повешена – она, говорят, сестра м-ме Мясоедовой, упрятанной в тюрьму; и жена Б. Суворина – все 3-е, родом еврейки, – будто бы замешаны в деле шпионства!) – все это смешалось в один громадный, непонятный ком. Умерли прежние «столпы» – Витте, Дурново.

Нам говорят здесь что нужно победить неприятеля, но как и чем мы его победим, когда по трое и четверо суток бываем голодны. Голодный никак не подвинется вперед. Нам на семь человек дают один каравай черного хлеба, а иногда и этого не дают, а только дают гороховый суп.

Мы сквозь и везде отступаем, пока верх немецкий, хотя, барышня, вы и говорили, что немца надо стереть, но они мало поддаются. Не знаю, исполнятся ли мечты всей России, чтобы разбить Германию, наверное нет – нечем, нет винтовок, нет снарядов, нет сапог, нет шинелей, нет шаровар, нет… да почти что ничего нет, почти что нет даже тех солдат, которые должны бы разбить Германию, – да хотя бы выгнать из своей земли, – теперь солдаты такие все старики, ратники, с них много не спросишь, да и нечего спрашивать.

Где то русское богатство, что говорили: «Россия всем богата»? Немцы берут все артиллерией, а Россия хочет взять кулаками, петушиным боем, а немцы в это не играют.

4-й день в Петрограде. Видел много интересных лиц. Общее впечатление: настроение пессимистическое. Раздражение внутренними делами превосходит недовольство ходом военных событий. Бранят всех и все. Распутинской истории придают трагический характер. Ненависть к А. Ф-не (императрице – прим. авт.) все растет. Об армии самые тяжелые вести. Не винят нижних чинов, но указывают легкость сдачи. Оправдывают их тем, что укомплектования посылаются безоружными. За последнее время усиленно вырабатывают снаряды и отчасти патроны, но ружьями и пушками армии не обеспечены.

Вчера обедал и провел вечер у А. И. Гучкова. Приехал только что выбранным в Госуд. Совет от Хабаровска. Доволен, бодр физически, но настроен крайне пессимистически. Говорил, что Россию даже после победоносной войны ожидает революция. <…> По мнению Гучкова, мы потеряли 4 милл. человек, из них около двух милл. пленными. Потеряли 2000 полевых орудий и 2000 крепостных. Начали войну, имея 6 тысяч полевых орудий. Теперь 4000. Некоторые полки переменили 4–5 составов.

Третьего дня ротмистр Вильницкий, адъютант военного министра, говорил мне, что в армии Смирнова, с выводом двух корпусов в резерв для укомплектования, осталось 9 тысяч штыков.

Федор Федорович Трепов говорил мне, что в гренадерском корпусе осталось 3000 штыков. Конница сохранилась хорошо, также и артиллерия. Все части войск действуют в зависимости от достоинства ближайших начальников. Роль начальников дивизий и полковых командиров громадна. По мнению Гучкова, офицерский состав очень улучшился с японской войны. Большая сознательность. Самоотвержение. Много героев. На верхах плохо. Нижние чины начали войну с подъемом. Теперь утомлены и от постоянного отступления потеряли веру в победу.

Отсутствие патронов, снарядов, явное превосходство противников действуют вредно в моральном отношении, располагают малодушных к сдаче, иногда целыми частями…

В боях, которые происходили впереди нас, положение противника оказалось не блестящим. Мимо нас снова проводили толпы пленных австрийцев. Вероятно, движение на флангах тоже задержано. Возвратившийся из Петрограда наш прапорщик утверждает, что в настоящее время наша артиллерия снабжена в достаточном количестве боевыми припасами.

Полагают, что начнется поворотный пункт в нашей войне. Сегодня случайно нам привезли газеты, и получилось сообщение: Болгария выступает против Сербии, т. е. и против России.

Варнава, прославивший без синодского разрешения какого-то святого, был вызван в Синод, куда он не явился, скрываясь у знакомых в Санкт-Петербурге, его хотели судить, но, как я слышал в Синодальной типографии, по высочайшему повелению дело прекращено; Варнаве протежирует Распутин. Неужели все это правда!

Григорий Распутин и епископ Варнава в Москве.

В Москве в настоящее время находятся Григорий Распутин и тобольский епископ Варнава, дело которого в Сенате привлекает сейчас горячее внимание общества. <…> Все время своего пребывания в Петрограде епископ Варнава, скрываясь от получения из Святейшего Синода повестки на заседание, имеющее разобрать дело о канонизации Иоанна Тобольского, жил непрописанным в квартирах гласного петроградской Думы Веретенникова, у своих друзей, на Лиговке, 57, а также на Гороховой улице.

Епископ Варнава полагал, что все уляжется, когда он явится в Синод, но дело неожиданно приняло резкий оборот.

А. Д. Самарин и митрополит петроградский Владимир категорически заявили, что не допустят неповиновения Синоду.

Чтобы как-нибудь распутать завязавшийся тяжелый узел, друзья епископа Варнавы, узнав, что А. Д. Самарин выехал в Москву, предложили епископу Варнаве немедленно отправиться туда для «примирения» с Самариным. <…> Из кругов, близких к А. Д. Самарину, нам сообщают, что А. Д. Самарин в Москве ни в коем случае не будет частным образом вести переговоры с епископом Варнавой.

Все больше и больше приходится слышать жалоб на грабительство наших солдат; многие из них приходят здесь, в Минске, в магазины Топаза и др., заказывая или покупая золотые вещи – браслеты, часы и т. п., – и платят большие деньги.

Встретил также Окунева. Четыре с половиной месяца он был солдатом и принимал участие в четырех сражениях (теперь – по состоянию здоровья – признан негодным к службе). Награжден Георгиевским крестом. «За какое проявление храбрости – не понимаю. Я ведь большой трус, ужасно боюсь смерти и потому избегаю любой опасности».

– «А что Вы можете рассказать о жестокостях немцев?»

– «Ничего, потому что не видел никаких жестокостей и ничего не слышал о них. Зато видел немало зверств со стороны русских; например, казаки и гвардейские части разграбили и сожгли город Броды, убили и изнасиловали жителей».

Сегодня у меня был доклад у Министра Двора, который в среду возвратился из Ставки вместе с Государем Императором. После доклада я довольно долго говорил с ним и вынес довольно грустное впечатление о современном внутреннем состоянии нашего высшего управления. Граф сознает, что много делается без сознания важности переживаемого времени. Влияние Распутина несомненно. Министры настолько не солидарны с Горемыкиным, что хотели все подать в отставку и не сделали это лишь потому, что не хотели производить скандала. Князь Щербатов, министр внутренних дел, долго советовался с графом, который ему сказал, что считает нечестным для настоящего патриота теперь уходить. Надо Государю сказать всю правду, а затем что будет, то будет. Завтра у князя Щербатова доклад, и он обещал позвонить графу, как все произойдет. Во всяком случае, положение князя Щербатова непрочно. Вероятно, уйдет также и Самарин. Государыня Императрица Александра Федоровна упрекает Государя в бесхарактерности. Горемыкин пользуется доверием. Барк, министр финансов, уже подавал в отставку, но Государь разорвал его прошение и приказал остаться. Сам граф очень удручен устранением князя Орлова.