Текст книги "Империя в войне. Свидетельства очевидцев"

Нынче было молебствие о даровании победы. Крестный ход прошел от собора на Волгу. Городовые были расставлены один за другим. На пути оказалась куча навоза, лавочник стал подбирать её в решето руками, а городовой, не обращая внимания на свои белые перчатки, подмёл навоз метлой. Городовые долго ждали, когда начальство соблаговолит снять фуражки, и смотрели зорко друг за другом.

Показались, золотясь на солнце, хоругви, ряд за рядом прошли хоругвеносцы, певчие в польских синих поддёвках, с позументом, наконец попы и архиерей. В жарком пыльном воздухе жидко раздавалось пение. Молитва. О чём была она? Неужели все эти люди веруют ещё в какую-то силу, которую можно умилостивить этим пением, этими грубыми стягами и иконами? Какому богу они молились? Уж не тому ли, который говорил: «Не убий», огненным словом завещал: «Прощать врагам»? Нет, не ему, потому что слышалось в молитвах желание кровавой победы с рядами трупов перед ней. Они просто играли в веру, глупо и ненужно. Народу было мало.

С того момента, когда пьянство окончательно изгнали из ресторанов, продажу денатурата очень стеснили, когда, казалось, дьявол пьянства был уже повален, вдруг обнаружилось новое подозрительное явление. Микроб пьянства, изгнанный из бутылок ситро и ханжи, вдруг забился в одеколонных бутылках. Прилавки аптекарских и парфюмерных магазинов запестрили «лимонными», «вишневыми», «персиковыми» и прочими фруктовыми одеколонами. Публика повалила валом в аптекарские магазины.

Теперь обнаружилось, что эти одеколоны, очень доступные среднему человеку по цене, не столь приятны на запах, сколь и вкус. Проще говоря, полиция обнаружила в бутылках с названиями вроде «цветущая вишня» чистейшую водку.

Таким образом, если барин насыщается в ресторане, а «простак» лакает ханжу где-нибудь на Хитровом, то среднему обывателю доступно и легко было угощаться парфюмерными изделиями.

Сидим опять как на иголках, готовые «утекать». Сейчас армия отошла от Ново-Александрии, и временный фронт тянется приблизительно в 10 верстах от Баранова. Сейчас ночью на небе на юге зловеще пылает зарево многих пожаров. Через Вепш тянутся сотни повозок беглых панов. Война идет.

Жутко по-прежнему только за себя, а вообще ко всему происходящему отношусь безразлично (хотя и почти безнадежно). На Брест, так на Брест. <…> Хорошо только, что все перед немцами горит, паны со своим скарбом утекают, и немцев встречает пустыня. Тут есть романтика, а Польша становится и по духу русской.

Третьего дня вечером Милюков прочел во фракции проект своей речи. Холодно. Много мелких и старых пустяков, то есть сравнительно с огромностью событий. Пришлось и Шингареву, и Маклакову, и многим другим напомнить ему, что надо приветствовать армию («я это подразумевал», – сказал он), что надо сказать, что с таким народом нельзя не победить.

Но общий тон верный. Победа, все для нее. И этим все равно у нас полны. Слушая речи наших депутатов, я думала – если так думает Россия, или если мы сумеем передать наши думы России, немцы будут разбиты.

Вчера открылась Государственная дума; из речей, сегодня напечатанных, можно видеть, что немало горькой правды и справедливой критики было сказано по адресу нашего плохого правительства. Хороша речь Милюкова, которой аплодировал новый военный министр Поливанов. Чиновников Военного министерства обозвали прямо казнокрадами! Правильно.

Открылась Гос. Дума. В общем – настроение весьма патриотичное, и выражается твердая решимость вести войну до победы. Вместе с тем – положение власти очень печально. Обвинений против нее масса, и, к сожалению, справедливых. Власть берется под надзор и опеку, и конечно – для спасения России это необходимо. Горе только в том, что фактически это относится и к Царю. Против его личности никто, кажется, искренне ничего не имеет. Но как правитель, как Царь, – его авторитет исчез. В 1612 тяжкая война привела к воскресению Монархии; здесь, по-видимому, война приведет к падению Самодержавия.

Ни в Думе, ни в России, о Царе, как личности, даже не говорят. Слова Государь, Император, произносят как символ. Но власть ищут и стараются видеть не в нем, а в разных других лицах, в Великом Князе, в министрах, в Думе.

Ну а чем кончится война? Все говорят твердо, все утверждают, что будут драться до победы.

Но будет ли когда-нибудь победа? Не знаю. Мы отступаем систематически, и с потерею областей уменьшаются наши силы и средства. Германия, без сомнения, также ослабевает, но в завоевываемых областях все же значительно пополняет свои средства материальные, и – заставляя покоренных работать на себя, – заглаживает в значительной степени убыль людей. Ход войны очень плох, ослабляет нас больше, чем немцев.

Вчера я обедал у Марченко в Красном Селе. Много было разговора по поводу войны и ухода военного министра. Оказывается, накануне у Сухомлинова был доклад у Государя. На следующий день, ничего не подозревая, Сухомлинов получил собственноручное письмо Государя, в котором Его Величество писал: «Будущая история отнесется более снисходительно к Вам, чем современники, но, уступая общественному мнению и для блага России, Вам лучше уйти. Того же мнения и Великий Князь Верховный Главнокомандующий». Сухомлинов многим это письмо показывает, это подтвердил и генерал Мосолов. Между прочим, Сухомлинов уверял, что немцы кому-то заплатили на подкуп 2. 000. 000 р., чтобы добиться отставки Сухомлинова. Я думаю, что он слишком высоко себя оценил. Едва ли немцам опасен министр, который уверял всех и своего Государя, что снарядов довольно и вооружения тоже. Эта беспечная преступность в такое серьезное время не может быть оправдана.

Обо всем.

(Наблюдения, заметки на злобу дня).

Россия уже давно прославилась, как страна самых странных неожиданностей. Метаморфозы совершаются у нас так часто, что ничто нас уже не удивляет. Бессмысленные мечтания (знаменитые слова Николая II о западном конституционализме для России, произнесенные в 1895 году на приеме земских депутаций – прим. авт.) превращаются у нас в самую реальную действительность. Самые несбыточные надежды и чаяния вдруг осуществляются и сбываются так легко, что вызывают только недоумение.

Давно ли у нас за громко произнесенное слово «конституция», «революция» мы попадали не только в участок, но и в места не столь отдаленные. Этих слов боялись, как огня, как чумы, как холеры.

Как будто от произнесения их Россия погибнет.

А теперь слова эти знает и произносит всякий мало-мальски грамотный человек и ничего страшного не оказывается.

К таким запретным словам принадлежало слово «автономия». В особенности об «автономии» Польши не позволялось не только писать, но и мечтать. Не далее, как полгода назад ужасное слово это, как бы по мановению волшебного жезла, исчезло со столбцов газет, даже самых влиятельных…

И вдруг слова, об «автономии» Польши разносятся по всей Руси Великой, как радостный лозунг, провозглашенный с высоты трибуны Государственной Думы и с уст первого представителя русской власти. Вот какие неожиданности можно встретить в многообразных явлениях русской действительности.

Более мутного момента еще не было за год войны. <…> 19-го собралась Дума – правительство сдалось тут, отчего же? Но действует все время надвое, тишком. Посменяло министров, одних ворон на других и… больше ничего не хочет или не может.

На двух уже бывших заседаниях – без счету патриотических слов. Левые были бесплодно резки. Так воспитаны, что умеют только жаловаться, притом всегда несколько отвлеченно. «Государственный муж» Милюков произносил прекрасные слова, но… ответственного министерства не требовал. Воздержание, при всех обстоятельствах, его главное свойство.

От штаба Верховного Главнокомандующего.

По условиям общей обстановки, наши войска, находившиеся к западу от Варшавы, получили приказание отойти на правый берег Вислы.

К вечеру принесено с соседней дачи известие об оставлении нами Ивангорода и Варшавы. У нас уныние. Горько и тяжело, но что же делать, раз это было неизбежно. Есть что-то похожее на то, когда в доме тяжело, безнадежно больной, приговоренный к смерти. Смерти его ждут, и все же она является ударом. Варшава нам за нашу историю ничего кроме зла не приносила, и неизвестно, что выйдет из обещанной Польше автономии, может быть повторение истории 1830 и 1863 годов. Но все же жаль отдавать ее немцам. Лично меня гораздо более тревожат известия в газетах о подступе немцев к Риге и об ее эвакуации. Ригою мы спокойно и беспрепятственно владели с 1710 г. Это приобретение Петра Великого, и потому должно быть прочно нашим. В такие моменты речи некоторых думских ораторов о необходимости сейчас же проводить реформы местного управления и всякие другие реформы нашей внутренней жизни похожи на разговоры и соображения о перестройках и переделках в горящем доме, когда прежде всего надо заняться тушением пожара.

Шли солдаты по полям и дорогам, проходили мимо деревень. Здесь край был еще не тронут войной, но солдаты уже развратились раньше. Они забегали в огороды и сады, рвали, топтали все, что попадается на пути: зеленые яблоки, морковь, кормовую репу, картошку. И все это здесь же истреблялось. Напрасно вопили хозяйки, напрасно ругались. Солдаты, как саранча, пришли, нагадили и ушли дальше.

– Зачем ты это делаешь?

– Что бы ты сказал, если бы это сделал кто-нибудь в твоей усадьбе? Бросился бы с кулаками?

– Так точно, вашескородие!

Но за этим ответом крылось не сознание вины, а просто эгоизм:

– Так то же – мое, а это – чужое! Большая разница…

Семь часов утра. Наша 2-я батарея действовала удачно, разбила неприятельский наблюдатель и по окопам. Весь день неприятель отвечал из тяжелых, но вреда не причинил. Семь часов вечера очень сильный дождик и сильные раскаты грома. Десять часов ночи неприятель пошел в наступление, освещал из 3-х прожекторов. 2-я батарея открыла очень сильный огонь по двум целям, удачно подбили прожектор. Все атаки неприятеля отбиты. Продолжалось до двух часов ночи, остальная часть ночи прошла спокойно.

Харчи очень плохие, почти голодные, дают нам на 8 человек один хлеб, то не хватает и пообедать, а ужин без хлеба, варят почти самую воду, только что соленая, и мы стоим здесь, как зайцы, почти и спим не раздеваясь, потому что ожидаем день ото дня – скоро идем в бой.

Вчера – в Куоккала. У Чуковского. Он лежит – несколько дней был болен ангиной, которая прошла, но так его обессилила, что он, поднимаясь с постели, испытывает головокружение. Однако бодр и весел. Ни одного дурного слова о немцах, скорее, напротив… Потом – к Репину. Здесь то же самое: ни одного дурного слова. Меня даже просили сыграть «Стражу на Рейне» (я оставил просьбу без удовлетворения). Евреинов безобидно кривлялся и, жестикулируя, напевал мелодию немецкого марша при вступлении в Варшаву. Постоянно звучали немецкие слова и даже фразы – и не только за обеденным столом, но еще и раньше, когда гости возлежали в саду на огромном ковре или сидели на подушках. Почти все гости были безымянные. Кто-то сказал Репину, что в его суждениях нет более прежней злости; на это Репин ответил: «Я всегда был злой как собака!»… Когда мы уже собрались уходить, появился футурист Хлебников и стал нести какую-то чушь о мистике числа 317.

В полдень зашел к Волынскому. <…> Мы коснулись – теперь это обсуждается в открытую – вопроса о возможности вступления немцев в Петербург. Я сказал, что мы оба не должны опасаться насильственного изъятия наших библиотек, ибо наши собрания обнаруживают слишком много дружественного по отношению к немцам. «Да меня и в Берлине знают!» – заметил спокойно Волынский. И мы с ним приняли решение – не бежать из города.

Дело Мясоедова.

От штаба Верховного Главнокомандующего.

Соучастники ныне казненных государственных преступников Мясоедова, Бориса Фрейдберга, Шлиомы и Арона Зальцманов, Отто Ригерт, Давид Фрейдберг, Роберт Фальк и Матеуш Микулис приговорены военным судом к смертной казни через повешение. Приговор приведен в исполнение в ночь на 26-е июля.

Наша сотня пошла в Дубливице. Сперва хорошо было стоять. Выпили спирту. Потом, спешившись, перешли на другое место. 2 деревни уже ограбили. Я потерял револьвер, но это была шутка адъютанта. Снаряды рвутся вовсю, но так, что перелеты, но вот начались без конца, и решили вовсю чекать (разбегаться – прим. авт.) в разные стороны.

У нас сейчас кипит работа день и ночь, идет так, что некогда и в гору глянуть, но мы понемногу отступаем. От Ломлен до Белостока отошли. Дорогой братец, если бы вы посмотрели, что тут делается! Протяжением более на сто верст едут обозы военные, а большей частью вольные покидают свои родные жилища и идут на произвол судьбы, куда – и сами не знают. Жаль смотреть на эту картину, гонят за собой коров, свиней, что только возможно, забирают, а остальное остается и переходит в чужие руки. Посмотришь, дети плачут, – бывают такие случаи – родные теряют своих детей, и только и слышно плач и рыдание несчастных поляков, потому что их выселяют, а хлеб и хаты жгут, чтобы не досталось немцам в руки ничего.

Чайный кризис.

В Москве наступил чайный кризис. Хотя обещан был подвоз по 12 вагонов чая в день, но их нет совсем. Цены на низкие сорта чая возросли на 20–30 копеек на фунт.

Корпуса наши отходят; из Осовца привезли 200 человек, отравленных удушливыми газами. За обедом наши ферлакуры интересовались, ушел ли цирк, действуют ли кинематографы и прочие капища…

Ковно взята немцами; по поводу сего позора даже сама «валаамова ослица» – дежурный генерал Жнов – изрекла умное слово, что-де здесь не недостаток снарядов причиной, а сами люди – командующие в лице коменданта крепости и начальника штаба, которые постыдно бежали и теперь должны быть преданы суду; паника всеми так овладела, что при отступлении – бегстве даже не догадались взорвать уцелевшие форты. Полная разруха нашего воинства, страшно и представить себе, что нас ожидает впереди.

В Вильно перейдем, может быть, еще через неделю; с собой туда же тащат и «штабных» сестер <…>.

В Киеве на романтической почве разгорелась драка между двумя интеллигентными женщинами, – фельдшерицей А. Быковой и надзирательницей при пансионе душевнобольных О. Стремецкой – в присутствии больных.

Быкова была сильно избита палкой и каблуками ботинок Стремецкой.

Слышал в разных местах толки о роке, тяготеющем над Николаем II. Говорят будто армия везде, где он появлялся, суверно ожидала несчастий. Если судить по прошедшему – так оно было и в действительности: все те места, начиная со Львова и Перемышля, которые посетил Государь – вскоре были очищены нами.

Менее суеверные люди видят в этом не рок, а немцев и их сторонников, всегда имеющихся в свите Государя и не теряющих времени даром.

Вот например болтают бабы, крестьянки, привезшие на продажу разные продукты. Она громко говорит, что везде во власти изменники. На возражение, что не нужно верить этому вздору, – она говорит: «какой там вздор, царица чуть не каждый день посылает в Германию поезда с припасами; немцы и кормятся на наш счет, и побеждают нас». Напрасны возражения, что это нелепость, и что физически невозможно посылать поезда… Баба отвечает: «Ну уж там они найдут, как посылать»… Как ultimo rat10 ей говорят, неужто она, дура, не понимает, что Государь ничего подобного не допустит? Она отвечает: «Что говорить о Царе, его уже давно нет в России».

– «Да куда же он девался?» – «Известно, в Германию уехал».

– «Да, глупая баба, разве Царь может отдать свое царство немцам?». – Она с апломбом отвечает: «Да ведь он уехал на время – только переждать войну»…

Кто распространяет такие чудовищные бессмыслицы? Это вопрос не важный. Могут распространять не только наши революционеры, но даже сами немцы. Но дело не в этом, что распространяют, а в том, что верят. Вот ужас. <…> Если у нас не будет в скором времени успехов военных, – то Россия придет к немыслимой деморализации.

Беспорядки в Колпине.

Как сообщают «Биржевые Ведомости», вчера одна из женщин в Колпине затеяла на базарной спор с торговцем овощами. Спор привлек внимание многих из покупателей, которые стали также жаловаться на дороговизну. К 12 часам дня на площади собралась огромная толпа, преимущественно состоявшая из женщин, которые стали раскидывать в разный стороны продукты. Своевременно прибывшая полиция во главе с колпинским приставом рассеяла эту толпу. Совершенно неожиданно после 5 часов вечера, новая толпа женщин в сопровождении освободившихся от работ мужчин направилась к рынку и возобновила разгром. К этому времени толпа состояла из 400 человек. Немедленно было сообщено о разгроме петроградскому губернатору и до его распоряжению в Колпино были отправлены усиленные наряды полиции. К 11 часам ночи порядок был восстановлен. На рынке разбиты 62 лавки и много испорчено товара. Полиции удалось арестовать зачинщицу беспорядков.

А тут говорят Ковно и Новогеоргиевск уже сданы немцам! Да уже и порядки у нас, что же дальше будет!

За это время ехали уже по Белоруссии и картины везде начались одни и те же: беженцы, беженцы без конца куда ни взглянешь и на дороге, и в лесу и на лугах и в деревнях, больше старики, женщины и дети без конца, живут они по лесам, подлескам и полянам на открытом небе, и только телеги и арбы их покрытие от дождя на прутьях. Сами они не знают куда они идут и бредут, больше куда глаза глядят. Положение их конечно ужасное. Да и вообще положение населения сейчас оставленных под напором неприятеля местности ужасное. Все начальство гражданское очень задолго бежало, земских начальников, ни старшин, ни вол. писарей нет. Скот хотя реквизируют, но далеко не по всем деревням, так что крестьяне не знают, что им делать с ним, а мелкий скот – овцы – прямо оставляют на произвол судьбы. Да наша гражданская власть умеет только 20 числа получать жалованье, да выбивать подати, а когда нужно дело делать, тогда их никого нет. Только и приходит им на помощь Земской Союз и вероятно Городской Союз, которые строят им питательные пункты чайные и пр. и направляют их внутрь России.

За горизонтом отчаянный грохот и «долбизна». Небо серое, кругом леса, сине-зеленый пояс пущи и длинные нудные нити обозов. Несчастные, обезумевшие беженцы. А по дорогам павшие коровы, лошади усеивают, как вехи, дорогу отступающей армии, коровы – вехи отступления беженцев. Бедные коровы, разбитые, уставшие и оставленные, наивные, простенькие, как их хозяева, – они грустнее всех. В общем, жутко и все кажется безысходным. Ночью, видимо, предстоит идти через пущу (Беловежскую – прим. авт.). Попали в руки газеты, заунывны и полны надрыва, как «Со святыми упокой», да и вообще все сейчас кругом поет России «Вечную память».

На рассвете закончили землянку и вскипятили чаю. Вскоре проснулся ротный командир и приказал окапываться, но лишь только приступили к работе, как приказали собираться идти вперед. Вперед прошли немного, но, очевидно, ротным командир затруднялся выбором дороги, долго водил с места на место.

Мы пришли к месту расположения сотни казаков, и, продвинувшись дальше ползком, залегли. Наше отделение выдвинулось на опушку леса.

Оттуда мы стали замечать перебежки немецких цепей и кавалерийские разъезды. Последние мы рассматривали и не могли открыть огонь, так как не знали наши или немецкие. Подпрапорщик и взводный командир ушли на другую сторону окопов и оттуда что-то сильно кричали. Наконец они приказали, чтобы мы отходили и сами быстро побежали вперед.

Лишь только мы их догнали, с левой стороны показались на горе два всадника, по которым мы несколько раз выстрелили. Подпрапорщик нашему отделению приказал тихо отходить отстреливаясь, а сам со взводным во все лопатки побежал в тыл.

Не зная, куда нам идти, мы поспешили за подпрапорщиком и встретили по дороге казаков. Тогда пошли тихо, понимая, что в лесу нам не страшна кавалерия противника. Один больной татарин не мог идти дальше и, конечно, попал в руки немцев. Шли мы без отдыха и страшно устали.

По пути нам встретился старичок – местный житель, которому отделенный приказал идти обратно, несмотря на его уверения, что он вел нашего полкового командира и тот заплатил ему 5 рублей. Старик не мог идти, один стрелок погонял его прикладом. По дороге отделенный ударил одного прикладом просто за здорово живешь.

Наконец, мы вышли на поляну, откуда виднелись наши окопы. Здесь мы посидели, при чем я сильно поспорил с отделенным из-за стрелка, которого он ударил. Когда пришли в деревню, наша рота обедала и нам мало осталось борща и немного хлеба. Едва успели поесть, как приказали собираться.

Водили нас с места на место, но привели сюда же порядочно измучив. Здесь в овраге думали лечь, но нам приказали рыть одиночные окопы. Недолго поработали, как разрешили спать. Но не успели уснуть, как приехала кухня, раздали обед и потом послали за лесом.