Текст книги "Империя в войне. Свидетельства очевидцев"

Война вступила в новый фазис: нас немцы бьют, в обществе что-то назревает, подобное первому подъему при объявлении войны. Только в то время нужно было поднять и отправить войско, теперь назрела потребность подняться самому обществу.

У нас стал шевелиться и внутренний враг, съехались «думцы», прибыл А. И. Гучков, и начинается вороний слет. Каркание их нехорошее, осуждают все и вся; как благородные свидетели на театре войны, порицания невежественные их принимаются без проверки, – и в результате петиции и резолюции в смысле перемены по всем направлениям. В сущности собралась неофициально, явочным порядком, Государственная Дума и желает властвовать. Можете себе представить, какие надо ожидать последствия!

Вот дневник моей прабабушки – она была современницей Великой Мировой Войны, – скажет какой нибудь ветрогон потомок, перелистает, удивится отвратительному почерку, смешному слогу и бросит в камин.

Кстати, о войне у меня ни слова. Но разве я могу переживать войну, чувствовать ее газетами и телеграммами. Ведь если я думаю, что для меня существует только то что я вижу, что живу только я, то я могу усомниться в том – была ли эта война. Пусть люди пишут, что она была. Я этого не видала.

Сегодня, 12 июня, узнали, что Львов очищен нашими войсками и сдан австрийцам. Настроение в провинции подавленное, все не понимают, почему наши войска отступают. Все повторяют, что у нас нет снарядов. Раненые нижние чины в Ярославле рассказывают разные небылицы, будто есть измена и они сами видели закованных в цепи наших генералов, которых к ответу притягивает Великий Князь Николай Николаевич. Вообще, конца нет безрассудным выдумкам, и народ верит этим небылицам. Большое испытание послано России, и надо много терпения и смирения, чтобы быть спокойным. Все это действует на нервы.

Начинается обычное лганье. Всякий неуспех выставляется в розовом свете. О главном замалчивают. Снова печать сведена на роли гимновоспевательницы. Скучно, тошно, больно.

Дорогой в поезде встретила Гучкову. Она прямо из Шавель. В отчаянии оттого, что там нашла. Войск почти нет. Снарядов еще меньше. Полк растянут на 7 верст. При нем одно орудие и 11 снарядов. И солдаты и офицеры упали духом, не видят как можно с немцем справиться. Ее знакомый офицер ушел из строя в штаб – «все равно, все бесполезно».

Помощь раненым почти не организована. Везут, кладут на землю и лежат без конца в ожидании перевязки и отправки.

Напала на меня Гучкова за кадетов, за их неискренность, что на словах одно, на деле другое. А главное, за то, что мужа ее не провели в 4-ю Думу, где он был необходим в комиссии обороны. Много в ней раздражения. Это не личное, это отголосок среды. А теперь надо бы всем вместе быть. Только в этом и спасение. <…>

Говорила я с солдатами 220-го. Стояли под Гуминым. Три дня под огнем 3000 снарядов и деваться некуда, такие плохие окопы. Артиллерия наша молчала. «А у него и бойницы-то железные, где же взять». Солдаты уверены, что это стрельба подготовительная к бою. Здесь все ждут отступления. <…> Другой офицер пехотного полка, не знаю какого, молодой, загорелый, не раненный за всю кампанию. Открыто и громко ругает начальство:

– Поливанов? Да, это не худо. Но почему Сухомлинова не повесили?

В ставке Верховного Главнокомандующего состоялось заседание Совета Министров под личным председательством Государя Императора, на котором участвовал новый управляющей военным министерством генерал от инфантерии А. А. Поливанов.

В Галиции наши войска, оказав неприятелю упорное сопротивление на фронте Бобрка – Журавно, отходят к Гнилой Липе.

Н. А. Миротворская, 18 июня

Скопин. Недавно был новый набор солдат, и их теперь формируют и рассылают по разным городам. Солдат провожают жены, матери и другие родственницы. Так как от нас станция недалеко, то слышно, как они уезжают. Когда отходит поезд, солдаты начинают петь, но нет, это даже не пение, а всеобщий стон, который хочет заглушить все страшное, чудовищное, что поднимается в душе каждого солдата. К этим песням-крикам присоединяется причитание баб, и долго еще раздаются эти причитания по уходу поезда. Сколько в них горя, безвыходности!

Гонят всех кого захватят на улицах без различия пола и национальности, – от пятнадцати до пятидесяти лет, – в окопы. А чтобы не убегли, так и ночью гонят в арестный, где спят и дети, и женщины, и мужчины вповалку. Утром выстраивают в ряд и гонят, рыть траншеи.

– Покажи сколько время? Еврей вынимает часы. Казак выхватывает часы из рук еврея.

– Прощай, это мне на память. Да, эй, ты не хнычь, а то пулю свинцовую в подарок получишь.

Царь дал рескрипт на имя Горемыкина, вполне отвечающий настроению народа: Созывается в скором времени Гос. Дума, «чтобы слышать голос народа» и указывается, что до решительной победы не может быть речи о мире.

Война продолжается. Я внимательно читаю газеты, слежу за войной и за общественной жизнью России. Досадно, что сама не принимаю в ней участия. Сейчас начинается возрождение русского общества. Раньше всякая общественная самодеятельность преследовалась правительством. Сейчас наоборот, общество зовут прийти на помощь армии и правительству. Вчитываюсь в рескрипты, в отчеты о собраниях комитетов и съездов, и в душе начинает расти какое-то радостное чувство. О, Россия, о родина моя, широка и необъятна раскинулась ты, много в тебе возможностей, красоты и преступлений! Люблю я тебя! Вся я – русская.

В 6 дней мы отдали все, что завоевывали 6 месяцев. Нельзя сказать, чтобы мы позорно бежали. Нет, мы дрались, и временами, как например на Сане, дрались геройски, но враг был настолько сильнее, его материальные средства были так сокрушительны, что мы все же не просто отступали, но бежали с невероятной быстротой, очищая в иные сутки до 60–75 верст.

Мы бежали сквозь кромешный ад. Вокруг нас все время пылали громадные костры поджигаемых и нами и немецкими снарядами городов и селений. Разрывы тяжелых непрерывно вскидывали к небу сотни пудов черной земли, издали казалось, что всюду плещутся грандиозные нефтяные фонтаны. Пехота гибла без счета; много людей выбывало убитыми и ранеными, но гораздо значительнее были потери отстававшими, сдававшимися в плен, забивавшимися в халупы и утонувшими при переходах через реки. Когда мы уже отдали Сан, к нам начало поступать пополнение. Но было уже слишком поздно. Маршевые роты, скверно обученные, сразу же как мясо в котлетную машинку попадали в атаку, и гибли – без счета, без смысла и без пользы.

Не понимаю, как можно теперь писать рассказы на современные военные темы. А вот Алеша Толстой упражняется! Тянет в Русских Ведомостях благородно-романтическую канитель: муж заботится о раненых, жена – сестра милосердия, герой жены – князь – убит на войне – ни дать ни взять Анна Каренина в трех фельетонах и наизнанку. Как не стыдно!..

В Твери тревожное настроение. На 24-е ожидают бунта против дороговизны. Многие возбуждены, даже самые инертные и пустые, вслушиваясь в горячие возмущённые разговоры, говорят: увлечёшься, пожалуй, и сам к чёрту на рога пойдёшь, была не была. Торговцы и мещане очень недовольны приездом государя. Они ожидали приличного духу времени «слова», но «слова» не было, он приехал любезничать с дворянством. Скоро будет набор ратников второго разряда за четыре года. Будут брать единственных сыновей в семьях с отцами.

Заметно на гуляньях громадное количество барышень, они ухаживают за жалкими остатками «кавалеров», как настоящие Дон-Жуаны. Преподносят им цветы, завязывают разговоры, приходят на дом с визитами. Для них наступила голодовка. Несмотря на дороговизну, туалеты шикарны. Предложение превышает спрос намного. Уроды чувствуют себя царьками. Австрийские офицеры имеют успех. Они пожинают при путешествиях на базар и в купальню целый фейерверк улыбок, взглядов и благосклонного внимания. На безрыбье и рак рыба!

Ходатайство о переименовали чинов.

Комитет славянских трапез во исполнение предложения, сделанного на одной из последних трапез, возбудил ходатайство о желательности переименования придворных чинов: камергера, камер-юнкера, егермейстера, обершенка, гофмейстера и т. п., в древне-русские придворные чины: ближний боярин, кравчий, сокольничий, стольник и т. п., находя, что подобные названия являются для народа более близкими и понятными.

Кроме того комитет трапез ходатайствует перед министром народного просвещения, чтобы к началу учебного года было воспрещено употреблять глаголы, оканчивающиеся на «ировать», находя, что это есть не что иное, как видоизменение немецкого отглагольного окончания «iren». Как на пример, указывается на глагол «мобилизовать». Поэтому, комитет находит возможным употреблять глагол «реквизовать» вместо искусственного реквизировать. Указывается также на желательность замены некоторых немецких терминов русскими, как, например, бухгалтерия выражением счетная часть, эксплуатация – пользование, территория – земельная площадь и т. п.

О бродячих солдатах сложилась версия – есть из них «халупники», шляющиеся по месяцам из халупы в халупу, и – «волхвы», путешествующие вдали от своих частей также подолгу, но лишь по звездам!

Вопрос с венериками и сифилитиками принимает жгучий характер. Приказом Верховного главнокомандующего нельзя их эвакуировать в тыл, масса из них умышленно заражается, чтобы только уйти из строя. Не шутя приходит в голову мысль об образовании из них разве каких-либо отдельных венерических отрядов!

Интересное зрелище.

Вчера на территории бывшей ремесленной выставки, на Ходынском поле, был произведен смотр вновь сформированному 4-му сибирскому врачебно-питательному отряду Всероссийского союза городов.

В присутствии членов главного комитета союза состоялось примерное развертывание отряда и опыты с погрузкой и выгрузкой раненых. Отряд был несколько раз сфотографирован. Кинематографический аппарат занес на фильму все действия отряда. В общем осмотр произвел на присутствовавших вполне благоприятное впечатление.

Спал хорошо. Получил письма. После обеда началось пьянство. Сперва мы двое выпили 1 бутылку вина, потом вчетвером выпили 4 бутылки мадеры и 5 бутылок вина вообще, были пьяны. У нас была музыка, танцы. Тайком уехал в Мочельницу и встретил, только что, час назад, сестру милосердия и вот с нею-то были весь вечер в лесу. Ласки, поцелуи и снова: «Все обещаю, но только не сегодня». Потом чуть не потерял кобуру, но нашёл.

Весь день прошел в дороге. Пришлось немного поспорить с ехавшим в одном со мной вагоне свехсрочным флотским кондуктором, который начал напевать: «за что мы воюем, что защищаем: другие блаженствуют, а нас калечат». Я не смог стерпеть подобных разглагольствований и вступил с ним в спор. Он спросил: «что ты защищаешь?» Я ответил, что защищаю своих ближних, дома, поля и спокойствие жены и детей. Он ответил вопросом: «велико ли твое поле, хорош ли твой дом.» Я сказал, что хотя и мало мое поле, и не важен дом, но оно мое, что та же участь и наших врагов, однако, они же сражаются, и что это является всеобщим мировым недостатком человечества, который может быть устранен проведением христианских идеалов в жизнь каждого из нас.

Наконец, это дело внутреннее наше, и мы можем спорить между собой только при условии мира извне, но не тогда, когда внешний враг хочет нам продиктовать свою волю. Мой собеседник стушевался тем более, что мою сторону принял сидевший тут же крестьянин, да и, как мне показалось, мой оппонент не очень был начитан.

Вчера папа приехал из Мостья, куда ездил на несколько дней к Душиной сестре. Папа рассказывал, что в вагоне он ехал с ранеными солдатами, которые едут на побывку домой.

Как они озлоблены и свое недовольство высказывают вслух, никого не стесняясь. «Вот я уже два раза был на войне, конечно, и в третий пошлют! Почему мы одни должны страдать? Внутреннюю охрану послали бы, а нас на их место. А то за что же мы страдаем, а им нипочем. Мы Николаю Николаевичу скажем, он сделает по-нашему!» – кричит один солдат. В другом месте зашел разговор о зверстве немцев. «Да и наши-то хороши! Похуже немцев будут. Как звери какие. Я сам был свидетелем. Пришли мы однажды в деревню, а наши давай мирных жителей штыками пороть!» – кричит другой солдат. Конечно, такой случай мог быть. Может быть, солдаты где-нибудь перепились и остервенели. А часто бывает так: в какую-нибудь деревню мирно входят солдаты, а в них из окон стреляют. Конечно, они могут и разозлиться и кого-нибудь убить. Но ведь солдат-то это выдает как самое обыкновенное дело. Сколько смут могут посеять в народе такие разговоры. Один солдат разговаривал с папой: «Знаете, батюшка, и офицеры бывают разные: некоторые впереди всех идут, а некоторый скомандует «вперед!», а сам – назад. Бывает и так, что солдаты оборотятся да пули четыре ему вдогонку пустят, он и брыкнется».

Ваше превосходительство.

Это пишет Вам солдат 39-го стрелкового полка. Я был ранен, лежал в лазарете в городе Курске, теперь еду опять на войну, заехал в Москву повидаться со своим семейством и к родным, и что я вижу и слышу – стоны своих детей и также детей моих братьев-солдат здесь, в Москве. Обирают нашу бедную братию, все делается час от часу все дороже самый не обходимый продукт; чем это объяснить? Я даже не могу понять, отчего это все происходит?

Я был во многих губерниях, урожай нынче очень хороший, яйца, дичь, скот – все дешево, а у нас, в Москве, все дорожает не то что каждый день, а час; значит, дело выходит так: одной рукой даете, а другой отымаете вдвое, пособие семьям дают гроши, а отымают вдвойне, теперь проклятие московским заправилам, теперь мы видим, как московское купечество заботится о своих солдатах, с одной стороны бьют немцы, австрийцы, а с другой – купечество обирает наше семейство, а еще хотите, чтобы был подъем духа в армии. Приеду я в свою часть, что я могу сказать своим товарищам, только одно могу сказать, что наши семьи сидят голодные, все дорого, квартиры дорожают, съестные припасы дорожают каждый час, а паек казенный все тот же – 3 руб. и 5 руб., и то надо сходить за получением раза 2 или 3, все говорят «завтра», раньше, до войны, когда дорожало, говорили, что все уходит за границу, а теперь это все никуда не увозят, все остается у нас в России, бедный класс свою кровь проливает, а богачи карманы свои набивают, но, господа капиталисты, мы, солдаты, повернем свои штыки и на вас; не то что вы подымаете дух в армии, а последний убиваете.

Извиняюсь, господин городской голова, что я Вас побеспокоил, но ничего не по делаешь, очень тяжело на душе, еду в свою часть, прощайте.

Рядовой 39-го стрелкового полка Н. В. X.

Смертельные отравления от денатурата стали учащаться среди интеллигенции.

Дела на театре войны идут плохо. Со всех сторон на нас наступают, и, хотя войск у нас достаточно, – приблизительно столько же, сколько и у немцев, – дух у них несколько упал. Пехота, недостаточно поддержанная артиллерией (которой мало), не выдерживает стремительных натисков, отступает, а иногда сдается… С другой стороны, германцы, даже плохие ландштурмисты, воодушевлены верою в успех, в защитницу – артиллерию и работают, как старые солдаты.

Не думайте, что это измышления моего пропитанного пессимизмом воображения: мне это говорил один из наиболее толковых здешних офицеров, притом – не из числа пессимистов. В разговоре с генералом Даниловым Трубецкой его спросил, имеются ли серьезные основания опасаться за участь Варшавы и Риги. На это Данилов не пожелал дать прямого ответа.

Огонь разошелся во все концы, перебрасываясь с места на место, крутил вихрем и вновь бросался. Духота, жара, мычание животных, крик-вопль людей, треск горевших зданий, резкий свистящий звук шрапнели, пение пуль все слилось и я стою ничтожный, ровно песчинка в вихре, не понимаю, где начало, где конец всему происходящему.

В моем мозгу запечатывается, как на фотографической пластинке. Я жалею, готов плакать, видя как падают тихие жилища обитателей – трещат деревья и я на минуту останавливаюсь там – сколько больших зданий пропало, где так было хорошо и уютно, но мне не до того, люди хватают друг друга за горло и жестоко, бесцельно обрушиваются на все то, что доставлено ценой многих поколений. Я служитель иного Бога, принужденный взять ружье и идти биться вопреки протеста всего моего существа, потому что иначе остальная масса, если я с ней не согласен, не даст мне житья – задушит сама.

Упразднение слова «плацкарта».

Министр путей сообщения приказал во всех объявлениях и таблицах, вывешиваемых железными дорогами, заменить слово «плацкарта» словом «билет на спальное место», а «плацкартный вагон» называть «спальным вагоном».

Всю дорогу летели мы рысью и намётом. Все деревни горят. Видно как днём, небо от пожара какое-то огненное. Скот ревёт. Впереди все деревни горят. Просто ужас! <…> Оказалось, наши остальные сотни были позади нас. Вот занялась деревня, через которую должны эти сотни идти. Стали слышны выстрелы. И эти бедные сотни поплелись уходить через горящую деревню. Много казаков и людей обожжено. Прямо ужас был, видя такую картину. Так и думали, что придётся Вислу вплавь ночью переходить. Подошли к Висле. Оказывается, здесь завозно. Наша сотня была самая последняя, повернулась лицом к противнику, а бригада начала переходить Вислу. Наконец, тронулась и наша сотня на мост. На мосту, по левую сторону, стояли бригадный и ком. полка, пропуская последних своих людей. На другом берегу стоял нач. дивизии. Слава Богу, перешли Вислу – вот самое главное, а то бы нас отрезали. Вот зажгли мост. Таков был наш отход за Вислу.

По всей России были совершены торжественные молебствия о даровании победы.

Высочайшим указом Государственная Дума и Государственный Совет созывается 19 июля.

Война еще продолжается и нет никакой надежды на то что она скоро кончится. Германия давно приготовлялась к войне и поэтому она сделала много пушек крепких и больших и она все-все приготовила и когда было все готова она объявила России войну. И только потому мы можем победить, что у Германии кончаются съестные припасы и она заключит мир.

Сказка про белого бычка повторяется. Русский гражданин имеет вместо прав только обязанности, да и то находится в вечном подозрении о степени своей благонадежности. По-видимому, сказка про белого бычка будет еще долго повторяться и по окончании войны, протекающей в тех же условиях, как и прежняя японская, хотя русские и пожертвовали на настоящую войну несравненно больше, кроме, конечно, чиновников и купцов. Любопытно отношение цензуры – чем больше дурнеет голова, тем больше нужно одевать розовых и белых очков. Избави Бог предложить кому-нибудь холодный компресс!

По случаю капитальной поломки родились нижеследующие вирши.

 
Вопль наболевшего сердца
Тяжела ты, жизнь подводная.
Сколько риска каждый день!
Так за что ж тоской безвыходной
Покрываешь нас теперь?
Вечно что-нибудь ломается,
Как ни бейся, ни смотри,
А начальство все ругается,
Его, Господи, прости.
То насосы, то компрессоры,
Тронки, скалки и валы,
Распылители, фундаменты…
Черти всех их побери!
Судовою что машиною
Боевого корабля
Называется… с кручиною
Я скажу вам – дизеля.
Хорошо бы с речки Карповки
Инженеров тех собрать
И скорейшими манерами
 

Кузьки мать им показать!

(«с речки Карповки» – один из рукавов Невы, возле которого находился завод Нобеля, поставлявший дизельные моторы – прим. авт.)

Немцы переправились через Нарев; 37-й пехотный полк наш весь истреблен. С шавельских позиций мы отступили к Поневежу. По официальным телеграммам выходит, что произошла перегруппировка наших войск, в результате коей оставленные нами позиции потеряли для нас свое значение, мы-де под Шавлями осадили только свой центр, и план немецкий окружения наших войск рушился, а свелся-де лишь не к решительному удару, а только (хорошо это только!) к территориальному выигрышу! Значит – ура! Наша взяла! А территориальный выигрыш ведь скоро может дойти и до Смоленска! Это все – ничего… Неподражаема тонкость диалектической изощренности и изысканных софистических ухищрений нашей прессы!