Текст книги "Империя в войне. Свидетельства очевидцев"

Хворала все время. 19-го августа уехала в Кисловодск. Там война отражается по-своему. Цены поднялись. Довольно много раненых офицеров и очень мало раненых солдат. В парке бродят барыни, ошалевшие от безделья и нарзана. Переодеваются, мажутся и гоняются за мужчинами. <…> Сахар, мука, крупа, дрова, вот единственно, о чем говорят. Победы и поражения отодвинулись перед этой сумятицей внутреннего поражения или, вернее, разложения. Если от него не излечиться, то грубые и вполне понятные бунты неизбежны. Голодный всегда будет искать виновника своего голода.

Дело верное.

«Забайкальская Новь» приводит цены на манчжурский спирт, вполне объясняющие деятельность «спиртоносов»: На станции Манчжурия ведро спирта стоит 6 рублей, а в Чите 58 рублей, в Верхнеудинске около 100 рублей за ведро. Это цены оптовые, а в розницу бутылка спирту в Иркутске продается по 8-ю рублей за бутылку, т. е. ведро спирта продается от 160–200 рублей.

Сколь мизерным кажется перед этими ценами размер штрафа, уплачиваемого изловленным спиртоносом.

Наступают холода. Москва без дров, без угля, без молока, без сахара… У мясных лавок, у булочных, у молочных – дежурит, дожидаясь очереди, длинный хвост… Сахару совсем нет… Перевезти вагон дров со станции (нам два дня тому назад с Курского вокзала привезли) – стоит 100 и 120 рублей! А «отцы города» и «мужи совета» – все заседают и совещаются… Масса беженцев, особенно поляков.

Трагическое положение.

Развитие техники создало это положение. В таком остром виде его не могло быть ни прямо, ни в аллегории. Вы несетесь на автомобиле по крутой и узкой дороге: один неверный шаг, и вы безвозвратно погибли. В автомобиле – близкие люди, родная мать ваша. И вдруг вы видите, что ваш шофер (т. е. Николай II – прим. авт.) править не может, потому ли, что он вообще не владеет машиной на спусках, или он устал и уже не понимает, что делает, но он ведет к гибели и вас и себя, и, если продолжать ехать, как он, перед вами – неизбежная гибель.

К счастью, в автомобиле есть люди, которые умеют править машиной; им надо поскорее взяться за руль. Но задача пересесть на полном ходу нелегка и опасна; одна секунда без управления, – и автомобиль будет в пропасти.

Однако выбора нет – вы идете на это.

Но сам шофер не идет. Оттого ли, что он ослеп и не видит, что он слаб и не соображает, из профессионального самолюбия или упрямства, но он цепко ухватился за руль и никого не пускает.

Что делать в такие минуты?

Заставить его насильно уступить свое место. Но это хорошо на мирной телеге или, в обычное время, на тихом ходу, на равнине, тогда это может оказаться спасением. Но можно ли делать это на бешеном спуске, по горной дороге. Как бы вы ни были и ловки и сильны, в его руках фактически руль, он машиной сейчас управляет, и один неверный поворот или неловкое движение этой руки, и машина погибла. Вы знаете это, но и он тоже знает. И он смеется над вашей тревогой и вашим бессилием:

«Не посмеете тронуть».

Он прав: вы не посмеете тронуть; если бы даже страх или негодование вас так охватили, что, забыв об опасности, забыв о себе, вы решились силой выхватить руль, пусть оба погибнем, – вы остановитесь; речь идет не только о вас, вы везете с собой свою мать, ведь вы и ее погубите вместе с собой, сами погубите.

И вы себя сдержите; вы отложите счеты с шофером до того вожделенного времени, когда минуете опасность, когда вы будете опять на равнине; вы оставите руль у шофера. Более того, вы постараетесь ему не мешать, будете даже помогать советом, указанием, действием. Вы будете правы – так и нужно сделать. Но что будете вы испытывать при мысли, что ваша сдержанность может все-таки не привести ни к чему, что даже и с вашей помощью шофер не управится, что будете вы переживать, если ваша мать, при виде опасности, будет просить вас о помощи, и, не понимая вашего поведения, обвинят вас за бездействие и равнодушие.

В. А. Маклаков

Только что натянул брюки и сапоги, слышу: «бац, бац!!!» Полетели стекла, что-то затрещало и грохнулось. Я не успел еще опомниться и сообразить, в чем дело, как другая бомба разорвалась почти под окном, потому что в соседнем отделении, уборной, зазвенело стекло. Ясно было, что аэроплан кружится над станцией и продолжает гнусную операцию. <…> Живо накинул тужурку и выскочил из вагона. Аэроплан держался тысячи на 1½—2 метров и теперь уже удалялся на северо-запад. Всюду бежали солдаты, бежали и кричали что-то сестры, откуда-то появились бабы в цветных сарафанах. Все это бежало бог знает куда, металось из вагона в вагон, кидалось стремительно под вагоны и так же стремительно выскакивало оттуда, удирая к лесу. Я перебежал на другую сторону поезда, где разорвались бомбы. Вагон военного поезда был разбит вдребезги. Крыша и стены – все было снесено и валялось тут же вместе со всяким хламом, выброшенным из вагона. Пол уцелел, он тоже весь был завален; кое-где пробивался огонь: от взрыва хламье загорелось, и принялись было доски, но скоро все это прикончили. Из-под досок вытащили солдата – он весь был в крови и песке, дышал глубоко и редко. <…> Ранило трех санитаров – двух легко, одного довольно серьезно: два или три осколка попали ему в спину и бок, и теперь еще не удалось узнать, остались ли они внутри или только царапнули и вырвали тело. Всего перевязали мы 8 человек. Оказывается, что в самом местечке Сарны один был убит, и ранено было тоже человек 6–8. В вагоне санитаров выбило все окна, осколок выбил часть стекла в уборной. <…>

И так были нервно все настроены, что летевшего гуся или журавля – я уже не рассмотрел – приняли за новый аэроплан и ударились врассыпную. Все стояли и, растяпив рты, задрав высоко головы, смотрели, как удалялся злодей аэроплан, как постепенно замирал шум пропеллера. Но какой же всех охватил ужас, когда увидели, что он, сделав дугу, повертывает обратно к станции. Тут уже бросились буквально на всех парах. И получилась страшная картина: в теплушках сбилось по

30-40 человек, тогда как все видели, как легко и беспощадно снесло крышу у разбитой теплушки. Много народу попряталось под вагоны, держалось за колеса, как-то странно подвешивалось даже вдоль вагона снизу. Выбежали наши сестры с измученными, изумленными и напуганными лицами, тщетно стараясь выдавить на лице своем улыбку спокойствия и безразличия: глаза были навыкате и бегали как-то особенно юрко; лица были бледнее обыкновенного; было видно, как дрожали руки, а заключить уж можно, что и все тело переливалось мелкой дрожью. В результате все они поубегали в вагон и уже там доканчивали картину растерянности и ужаса. <…>

Аэроплан сделал молчаливый тур и улетел. Так окончилась эта забава. Не приведи бог еще раз побывать в этой перетасовке. Тут как-то чувствуешь себя удивительно в опасном положении, потому что черт его знает, где аэроплан покроет. При обстреле из орудий хоть знаешь направление, и от легкого обстрела немножко можно уберечься в глубоких окопах, да притом же если имеются еще и блиндажи. А тут, брат, дело совсем дрянь: покроет откуда и куда вздумается. Когда я был в окопах под Маюничами, пуля жалобно пропела в двух-трех аршинах – и страху не было; когда в Заболотье четыре дня назад два стакана разорвались в 100–150 шагах от меня – не было страшно, было лишь как-то торжественно жутко, а тут – черт подери! – было страшно самым настоящим образом.

Впечатление от забавы аэроплана было сильнее, чем я думал. Ночью, засыпая, чувствовал нервную дрожь. Все слышался шум пропеллера, и каждую минуту ждал оглушительных разрывов. Заснул тревожно.

Правительство не обращает никакого внимания на общественное мнение, и делами назначений по-прежнему ведают различные проходимцы Распутины, Варнавы и пр. Несмотря на это, внутри спокойно: все демократические организации, скрепя сердце, решили молчать до окончания войны. Все правительственные меры, раздражающие население, демократия считает провокациями в целях скорейшего заключения мира с Вильгельмом. Вызвав бунты и волнения, правительство может всю вину сложить на народ и заключить мир.

До такой степени надоело воевать, что и сказать невозможно; не знаю, когда и конец будет или совсем не будет; не знаю, что будем делать. Командиры рот больше прапорщики, старые командиры все подались по командировкам, и воюют одни молодые, которые по военному действию, можно сказать ничего не знают.

Пьянство на Мурмане.

Несмотря на повсеместное закрытие казенных винных лавок, столь благотворно сказавшееся во всех областях жизни народа, пьянство на Мурмане продолжает процветать, и закрытие имевшихся здесь двух винных лавок, без принятия одновременно других мер борьбы с пьянством, не принесло результатов.

К услугам мурманских обитателей и промышленников – норвежский ром и другие вина, ввозимые на Мурман из соседней Норвегии в большом количестве.

Дело надзора за тайным ввозом на Мурман из-за границы вина обстоит крайне плачевно, и последнее ввозится в громадном количестве и на мурманских пароходах, совершающих рейсы между Архангельском и Норвегией, заходящих в становища Мурмана, а, также и на судах.

Поморы все принесут в жертву, лишь бы добыть вина; последние гроши выбросят за бутылку рому. Вчерашний пьяный угар настолько свеж еще в их голове, что поморы непоколебимо верят в «счастливые» времена появления казенки:

 
«Позакрыли нам казенки.
Брось, ребята, не тужи:
Скоро снова их откроют, —
Береги свои гроши…»
 

В промысловой жизни севера, сопряженной с постоянной борьбой с суровой природой, вдобавок, среди неблагоустройства промыслов, пьянство пустило глубоко свои корни. Каждый шаг жизни северного промышленника тесно сплетался с бутылкой; ничто не начиналось без попойки: «отвальное», «путевое», «привальное», «промысловое» и т. д. Дело доходило до того, что дети, и те накачивались вином: чтобы лучше спали младенцы, поморы обыкновенно льют им в рот вино; сознательно, таким образом, отравляется в основе организм. На пьяной почве невероятно развились воровство и хулиганство. Основной мотив:

 
«Мы урядника убили,
Станового бить идем.
Вся деревня нам знакома;
Губернатор нипочем».
 

Необходимо установление повсеместно строжайшего надзора за тайным ввозом из-за границы вина, а одновременно следует предоставить промышленнику здоровую духовную пищу. В чем на севере ощущается сильная нужда, и между-промысловый досуг остается совершенно незаполненным за отсутствием каких-либо культурных начинаний.

По почину Н. В. Некрасова затеяли спор не пора ли менять тактику. Довольно конституционных иллюзий. После отношения к Прогрессивному блоку, а главное после внезапной отставки Самарина, который не угодил Григорию Распутину, надо понять, что прежние пути исчерпаны. Надо снять щит и указать истинного виновника всех бед.

За виновника никто не заступался. Спорили только о том, пришла пора менять курс или еще рано. Немцы захватили всю Западную Россию. Отсюда должны исходить все наши мысли, к тому, чтобы их изгнать, должны идти все наши стремленья.

Поговорили и разошлись. А до практического не договорились. Как ни смешно, но Хвостов прав – сейчас вся суть в хозяйстве. Цена и наличность. Вот что нас волнует. Все есть и нечего есть.

Осень для беднейшего населения приносит самые жгучие заботы о самом необходимом. Куда не кинь – везде клин.

Квартира, отопление, освещение, пища, одежда и обувь воздорожали уже сейчас в два раза против прошлого года, а бюджет беднейших семейств остался почти на прежнем минимуме.

Искать заработков здесь еще сделалось труднее, ибо предлагающих свой труд, как лиц более или менее квалифицированных профессий, так и чернорабочих, число значительно увеличилось против прежних лет.

Положение стала почти безвыходным и угрожающими..

Что будет дальше, неизвестно.

Частные общества, и общественные организации, и город должны теперь же подумать над смягчением судьбы наших беднейших жителей.

Пошли в деревню и привели 2 девочки, и вот нас трое, и всё это обделали. Ах, какие гадости, и грязные мы, но ведь здесь и развлечений – только эти наслажденья. На дворе морозно, в комнате играют на гитаре, и вот она наводит меня на воспоминанья о прошлом моём дорогом времени на рождественских праздниках с кампанией. О, как дорого я бы дал теперь за эти милые вечера. Но нет, это невозвратно и не поправить. Господи, спаси и помоги!

Положение, созданное решением Болгарии присоединиться к нашим врагам, считается генералом Алексеевым настолько серьезным, что он мне категорически заявил, что мы из него не выйдем, если не заключим мира с Турциею. На мое замечание, что такой мир, даже если бы его удалось заключить (к чему имеются почти непреодолимые технические трудности), обозначал бы крушение всех наших надежд на разрешение больного константинопольского вопроса, генерал Алексеев ответил: «Что же делать? С необходимым приходится мириться!»

Когда в Сарнах рвались бомбы, была ужасная паника. Этому чувству панического ужаса поддались и мы. Подумали так: минет пальба – минет и страх, все пойдет по-старому. Но вышло не так. Одна сестра с вечера того же дня начала заговариваться, неестественно жестикулировать и особенно оживленно ввязываться в спор, тогда как прежде за ней этого не наблюдалось. Наконец ей пришло в голову во что бы то ни стало поймать германского шпиона.

Откуда у нее явилась эта мысль – неизвестно, но просьба ее была так неотразима, что одному из товарищей ночью пришлось провожать ее до леса, осматривать под кустами, под мосточками, в ближних окопах… Наутро ее отправили в Киев. Она была, оказывается, больна и прежде, а следовательно, это потрясение имеет не главную цену.

Однако ж впечатление было удивительно сильно: это я вижу по себе. Каждое утро, просыпаясь, я первым долгом высовываю робко из-под одеяла голову (т. е. не то чтобы робко, а как-то нерешительно) и начинаю прислушиваться. И все чудится шум пропеллера, а далекое эхо орудийной пальбы представляется разрывом бомб где-нибудь вот тут, на поляне. Аэроплан прилетал и еще несколько раз. Вчера бросил бомбу прямо в дрова – раскидало, разметало целую сажень. Вот сижу у себя и чувствую, как весь насторожился, как колотится сердце от постоянных ожиданий. Что-то ударилось, может быть, даже плеснули из ведра, и я вздрогнул от этого знакомого чмокающего, словно целующего звука. Бросил кто-то бутылку – она ударилась о колеса вагона, упала. Может быть, это «она» упала и почему-либо не разорвалась. Сердце колотится сильней, жду – вот-вот разорвется. А ведь это что такое – разорваться в двух шагах… Ужас, ужас. И нервы работают неустанно, дергают, мучают меня.

И боже ты мой, как издергаешься тут за долгие месяцы! А там, в окопах, по целым-то неделям не выходя, да там прямо с ума спятишь – и не от страху, а от постоянного, не понижающегося напряжения… <…>

Офицер, участник карпатских походов, рассказывал: «Мы проиграли этот поход не потому, что недостало оружия или снарядов, как это имеется налицо теперь, например, а потому, что войско наше не верило в целесообразность самого похода и видело, что не стоит шкурка выделки. Переход через Карпаты не был продиктован необходимостью: их можно было обойти или, в крайнем случае, сделать один широкий прорыв, а не распыляться по всему фронту. При наступлении мы понесли даже большие потери, чем при бегстве оттуда. Это уже общее явление, что при отступлении армия отдает массу пленных. Так было и с нами. Но это еще полгоря, рассуждая объективно, а тогда вот, при наступлении, потери наши были изумительны, несмотря на видимый успех. Какой-нибудь несчастный батальон неприятеля, засевший удачно в горах, надо было окружать едва не дивизией, и прежде чем справишься с ним – половины людей не хватает. Подобные примеры наглядно показывали солдату всю бессмыслицу наступления.

Еще слава боту, что у нас тогда вообще был высокий подъем духа, а то совсем бы несдобровать. Артиллерия наша действовала прекрасно: сметала, сравнивала целые площади, делала то, что теперь делает германская. Наша легкая артиллерия по баллистическим качествам (прицел, меткость) стоит выше австрийской и германской. Снарядов было вволю – потому и великая галицийская битва, длившаяся беспрерывно семь дней, кончилась в нашу пользу. Только надо сознаться: весь наш кадровый состав остался в Галиции. Недаром австрийцы говорят, что «Карпаты – могила русской армии». Так оно и получилось».

Стрельба становится довольно обычным явлением у нас: в октябре можно отметить ряд столкновений с полицией на почве дороговизны. Только что произошел разгром всех лавок в Богородске. Есть убитые… <…>

Увольнение Щербатова и прочее приписывается влиянию Распутина. Полное разложение на верхах. <…> «Биржевые ведомости», в которых теперь участвуют Н. А. Морозов, Пантелеев, М. М. Ковалевский и другие, поют дифирамбы назначенному министром внутренних дел Хвостову. Ведь это тоже разложение. Кстати о печати. По поводу проекта введения предварительной цензуры было собрание Общества деятелей периодической печати. Выступил и я, указав, что сама печать виновата, сама стала посылать в цензуру, чтобы обезопасить себя. Указывал на общее понижение морального уровня печати. Совершенно неожиданно литературная шпана яростно мне аплодировала.

<…> Собрание с В. Маклаковым по поводу нашумевшей его статьи в «Русских ведомостях» о сумасшедшем шофере. Между прочим, несколько ранее в Брянчаниновском «Новом звене» под видом дел несуществующей республики Никоракуи описаны были все современные неурядицы.

Солдаты работают дружно и весело, попевая «Дубинушку». Саперы живо овеликороссили хохлов:

 
Что ж ребята оробели
Али палки захотели
Эх, дубинушка, ухнем etc.
А наш взводный не скупой-то,
Даст по палке, по другой-то
Эх, дубинушка, ухнем.
 

У моста все мальчишки из Орешковичей, делать в деревне нечего, а тут развлечения много и мост, и паром, и солдаты, и «Дубинушка». Солнце заходит мягкое, почти сентиментально-розовое, а не кровавое или огненное. Вообще все кругом сентиментально-просто, солнце, мальчишки, солдаты. В деревне хорошо умирать, словно засыпаешь. <…>

Военная кривая, кажется, действительно повернула, или, по меньшей мере, узнали мы теперь, «когда же мы наконец остановимся?» Впереди зимовка и, вероятно, в этих самых «Орешковичах».

Утром была гимнастика, а потом церемониальным маршем ходил весь полк. Говорили, что сегодня пойдем погружаться в вагоны. После обеда выдавали сапоги и я получил рубашку. Приказали починиться, помыться и почиститься. Вечером постриглись и побрились. Приказали все приготовить, помыть руки, шею и лица теплой водой.

Утром приготовили чай. Получили хлеб, сахар и чай. После обеда с музыкой выступили в путь. Дорога была недальняя – всего 8 верст. Пришли на станцию Полочино перед вечером, здесь дали ужин. Погода засеверила. В 10 часов началась погрузка. Наша рота назначена была грузить обоз. При погрузке началась неразбериха, но часа через три все-таки погрузили обоз и пошли сами садиться. Вагоны грязные, нет ни досок для нар, ни печки, ни фонаря. В каждый вагон поместили по 41 человеку, было тесно. Мы залегли на нарах; в 2 часа ночи поезд тронулся.

В нашей правой печати много говорилось и говорится об инородческом засилье, особенно немецком и еврейском; но от внимания русской читающей публики постоянно ускользает громадный факт: тесная связь инородческого засилья с господством антинациональной левой печати, которая является органом жидо-кадетской партии, действует с замечательным единодушием в вопросах внешней и внутренней политики и, пользуясь своим господством, направляет общественное мнение в нужную ей сторону; возвеличивает одни личности, травит другие, смотря по своим расчетам; причем не стесняется прибегать ко всякого рода средствам, в особенности к наглой лжи.

Исполнился уже год войны с Турцией и почти пятнадцать месяцев войны с двумя немецкими империями, но общие результаты пока неутешительны. Этот внешний факт, как для всех ясно, находится в теснейшей связи с внутренним состоянием нашего отечества, с государственной неорганизованностью нашей, которой более популярное имя – «неготовность». <…> Мне кажется, низкая культура наша, и земледельческая, и политическая, объясняется одной главной причиной: нам мешали. <…> Завоевание это было мирное, но если рассмотреть его пристально, то оно, по существу, почти ничем не отличалось от военного. Подобно готам и варягам, немцы после Петра Великого внесли свои начала в нашу национальную государственность, вовсе не способствовавшие ее силе. Ни тирания Бирона, ни голштинско-прусская муштра Петра III и Павла I не могли дать России того, чего ждал от немцев последний московский царь, довольно подчинившийся немецкой культуре. Он ждал и надеялся, что немцы помогут России догнать Европу в том немногом, в чем мы тогда отставали, и главным образом в технике, в технической организованности народного труда. Если бы немцы сделали это, то Россия была бы богатейшим и могущественнейшим государством в мире, но немцы обманули надежды Петра. Ни в какой области техники Россия, как оказывается, не догнала Запада, а наоборот – даже в области военной обороны немцы довели нас до крайне опасной отсталости. <…> Стоящая доныне, уже четвертое столетие, в Кремле Московском, она служит немым свидетелем богатырских возможностей нашей старины, задушенных немецким вторжением. Любопытно, что еще за целое столетие до этой Царь-пушки, в 1488 году, была в Москве же отлита тоже Царь-пушка, до нас не дошедшая. Если с этими фактами сопоставить то обстоятельство, что в 1915 году, при всем героизме армии, мы были вынуждены отступить перед 42-санти-метровыми орудиями Крупна, то вы убедитесь, что в области наиважнейшей в культуре, там, где решается жизнь и смерть народа, немецкое владычество не утвердило могущества нашего племени, а, напротив, в опасной степени расшатало его.

М. О. Меньшиков