Текст книги "Империя в войне. Свидетельства очевидцев"

У нас в настоящее время адский орудийный бой. Мы наступаем на немца, но он не поддается. Много пропало нашей братии, убитых валят как дрова по 200 человек в яму… Вообразите себе ряды тяжелых артиллерийских орудий и у последних истомленные истекающие кровью пыльные лица солдат… Пушки дымят и гремят, люди суетятся, заряжают и палят любуются следом своего снаряда, а под ними и над ними шипят, свистят, чивкают и лопаются на сотни кусков и с ужастным треском производят убийство и поранения, у кого руки, у кого ноги, а кто весь плавает в крови; каждый воин стонет: «О боже, жизнь сохрани». Проходят дни недели и месяцы, и скоро будет год, и все тоже и тоже. Конца нету этому делу, и к нам уже закрадывается в душу тоска. Нам она смертельно надоела эта оглушительная музыка, эти суровые лица вокруг нас, еженощная работа… Эти сцены и страдания сначала потрясали нас, а потом они чуть трогают нас, а наконец чувства наши притупляются до того, что мы делаемся совершенно деревом, никакого веселья, никакого участия не видим мы. Нами владеет одно отчаяние… Ах война, война, что ты делаешь из нас бедных солдат.

Газета «Neue Freie Presse» от 14 апреля в стремлении успокоить своих читателей развязно заявляет, что русская армия заперта в Галиции и не может выйти. Надо надеяться, что австрийская газета неоднократно будет иметь возможность констатировать, что русская армия “заперта” подобным же образом и в других областях двуединой монархии.

При том же я сильно разочаровалась за последнее время в людях, особенно в раненых. Стало очевидным, что в госпитале они более мягки и стараются быть лучше, и что там, где им не перед кем казаться героями, они способны на какую угодно выходку и жестокость. Особенно грубы они в толпе, когда сознают инстинктом силу массы. Те, кто не хочет быть грубым и циничным, у кого это не в натуре, всё равно должны подчиняться общему тону казарменных ухваток. Теперь у нас очень много раненых с действительной службы. От них так и несёт обстановкой казармы. Среди них ходят по рукам нецензурные анекдоты. Грубый циничный комизм этих анекдотов вызывает не менее грубый хохот.

Такая молодежь считает особенным удальством грязные похождения, которыми они хвастаются друг перед другом. Они гордятся названием «солдат» и чуть не дерутся из-за старшинства призыва. Четырнадцатый год призыва презрительно называет новобранцев пятнадцатого года «старыми». Теперь совсем не попадается мирных запасных, с отвращением глядящих на военную службу, со слезами на глазах рассказывающих о жестокостях войны, стремящихся к своим жёнам и детям, к «своей» работе. С огорчением я вижу, как скверное влияние действует на слабые впечатлительные характеры. Каждый насмешливый грубый пошляк собирает около себя кучку, следящую за его поступками и словами и подражающую своему «светилу».

Странно, что в грубости и цинизме есть какая-то влекущая сила для нас, русских. Нам всем свойственна эта черта. Она нам заменяет недостаток энергии и скрывает непостижимую мягкость характера. Но быть добрым и застенчивым в среде солдат значит обычно переносить насмешки и издевательства. Особенным шиком считается, не опуская глаз, говорить невозможные вещи, от которых небу жарко становится.

Покинув вчера Варшаву, я направился в тыл Северо-Западного фронта для осмотра всех учреждений Красного Креста.

В Вильно царит небывалое здесь оживление: улицы и рестораны полны военными и размалеванными девицами, и первый раз я увидел «тыловое веселие», нечто хотя и отдаленно напоминающее то, что в японскую войну делалось в Харбине.

К тому же во всех ресторанах разрешена продажа легких вин, и посетители этих учреждений старательно усиливают дозы потребления напитков, чем и достигают иногда желаемого результата.

Генерал Данилов мне вчера сказал, чтобы я готовился ко всяким неприятным известиям для конца апреля и начала мая; но он, по-видимому, к ожидаемым событиям относится хладнокровно и не видит опасности даже в крупных наступательных операциях немцев.

Теперь, сидя в Чухломе и Царевококшайске, совершают или героические подвиги, конечно, в своем собственном воображении, или мечтают о таких изумительных вещах вслух, о каких год тому назад и во сне не могло присниться. И чем дальше затягивается война, тем некоторые становятся все воинственнее.

Здесь, на месте, где совершаются события не фантастические, а реальные, дела обстоят несколько иначе. <…> Шатковице – ближе к Бустувеку, где мы стоим. Здесь пожар произведен последовательными залпами батареи. Время выбрано удачное. Ветер, и довольно сильный ветер, сделал то, что, по-видимому, и было необходимо для обстреливающих: халупа за халупой вспыхивали вдоль деревенской улицы. Огонь дошел до конца. Таким образом, ближайшие к нашим позициям стоянки будут уничтожены.

Смысла в этом в настоящее время мало, так как наступает такое время, что под каждым кустом можно устроить «и стол, и дом». Но трудолюбивый немецкий муравей рассчитывает, если не причинить вред, так хоть досадить русской стрекозе.

Утром стряслась в нашей школьной семье новая беда: пришло известие, что убили на войне отца Маши Буслаевой, которой сейчас предстояло ехать экзаменоваться. Девчурка эта так теперь расплакалась, что я стал опасаться, можно ли ее брать с собою. Целый час и я и другие подруги уговаривали малютку: – Послушайся, успокойся, Маша! Быть может, отец твой жив и вернется невредимым. Мало ли получается теперь неверных известий. Но куда? Никого не слушает. Крепко обнимает и мать и подруг и неутешно плачет: – Батю, батю жалко мне. Вижу, что и другие девочки мои, смотря на эту картину, теряются, стали не такие веселые, как всегда. Как быть? Чем, помочь горю?

Мы все время только и читаем о пленении тысяч и тысяч германцев или австрийцев, читаем, что нас «потеснили», к нам «пытались пробраться, но смелой контратакой…» и т. д.

Словом, неуклонная и непрерываемая наша победа – без потерь, без лишений, а между тем нет-нет да и выскочит фактик, вроде того, что оборона Галиции при отступлении от отобранного германцами Перемышля стоила нам ни много, ни мало, как 1 000 000 людей.

А теперь вот совокупите и эти факты.

1). В Москве скандалы, грабежи, пожары. И здесь ведь не одно озлобление против немца – здесь, несомненно, основа экономическая.

2). Улицы в Москве в течение летних месяцев освещаться не будут.

3). Рогатого скота в Москву поставляется крайне мало (1500 голов).

4). В Калужской губернии недосев по отношению к прошлому году достигает 25–30 %.

5). Брат прислал мне письмо, где пишет, что бьют торговцев, повысивших цены; фабрики бастуют.

Все идет к тому, все указывает на то, что голодно всем и жутко. Можно со дня на день ожидать крупных взрывов, больших осложнений. Плоды жестокой войны не может победить даже сила подъема и всяческих организаций.

В Галиции, от Вислы до Карпат, бои в течение 19-го и 20-го апреля постепенно разрастались. Неприятельским частям удалось переправиться на правый берег Дунайца <…> неприятельская артиллерия развивает исключительный по количеству расходуемых снарядов огонь.

Раньше осуждали дикарей за их глупые нравы, а сейчас образовались и обратились 1000 раз хуже дикарей. Старых времен придите посмотрите ученые люди, как мученически страдает народ и что только творится. Куда, куда бегут страдальцы, далеко ли убежать без сильного войска. Отступают очень скоро, переходы делают большие. Стук колес, блеяние овец, мычание коров, рев детишек, и все в один хвост слилось. Посмотришь на бедных детей, все в поту тащатся за матерью, 5–6 лет, перебирая маленькими ножкками. Бежит, бежит, присядет. Невольно из глаз слезы катятся, смотря на такую плачевную картину. Зачем эти невинные дети страдают, подобно Ноеву Потопу всех волной гонит и все бегут спасаться. Кто плачет, кто тяжело вздыхая. У всех печальный вид.

Государь Император пожаловал Верховному Главнокомандующему Георгиевскую саблю, осыпанную бриллиантами, за присоединение Галиции.

Судя по стереотипным официальным телеграммам как с западного, так и с восточного фронта, что-де мы все «успешно и энергично продвигаемся вперед», казалось бы, что мы с союзниками уже давно должны были бы быть в столицах Австрии и Германии. А немцы преподносят да преподносят нам сюрпризы – то пушку выдвинут, стреляющую на 40 верст, то изобретут удушающие газы, служащие «ядовитой завесой» при наступлении, и пр., и пр. Уже мой Сергей-сынишка, большой оптимист со своим дядей Николаем относительно наших военных гениев, – и тот в последнем своем письме по поводу занятия немцами Прибалтийского края замечает скромно, что-де «для меня, профана, кажется, что нами не предусмотрено чего-то элементарного…»

Великий князь просит, чтобы Вы (В. А. Сухомлинов – прим. авт.) приказали проверить, приняты ли меры на случай пожаров на заводах. Немцы начали со всех сторон пакостить. Взрывают уже кое-где мосты, склады. Все это за деньги, вероятно, проделывают жиды. Больше некому.

Вопрос патронов и ружей скажу – кровавый. Есть еще один беспокоющий Верховного главнокомандующего – это глухой ропот солдат, что «из деревни пишут, что бабы балуют с пленными». Мысль эта многих гнетет, а других возмущает. Нельзя ли свести на нет размещение по деревням одиночками?

Настроение сейчас тревожное. В газетах недомолвки и увертки, по дорогам отступают бесконечные транспорты, сегодня из Конска на Радом прилетело 3 аэроплана. В городе показались штабные и, как кажется, штаб армии уже в Радоме. Связи с Кольцами больше нет. Итак, очевидный отход. Куда? Бог знает. Я теперь сижу со своим обозом и побаиваюсь, как бы о нас не позабыли. Здесь, в этом ужасном тылу, всякая мелочь принимает гигантские размеры. Война нестерпимо затягивается. С нашей стороны какое-то абсолютное отсутствие стратегической талантливости.

На театре войны мерзко: бьют нас и на севере и на юге. Начинает одолевать тоска. Пока дела русских шли хорошо или сносно – не так еще было тяжело сидеть вне всякого дела. Но если России становится плохо – то страшно тяжко ничем ей не помогать.

Почему «Русские ведомости» наступление немцев на Либаву называют «наглым»? Глупо – словно уличная печать.

Ужасно портятся «РВ» под руководством Мануйлова. И как изменился сам Мануйлов. Но все-таки «Руссские ведомости» газета единственная среди других. «Утро России» не стесняется делать просто доносы (например, по поводу изданной «Задругой» (издательство С. П. Мельгунова – прим. авт.) книги «Галиция»).

Пресловутый Панасюк дал интервью в «Биржевых ведомостях»: немцы мучили его в комнате в присутствии 10 офицеров. А в «Русских ведомостях» Брюсов со слов того же Панасюка писал, что мучили его на площади на глазах толпы…

После войны, что будет? Ничего не будет, только наложат с нашего брата еще налоги, еще тяжелее будет. Они сейчас, спервоначалу войны относились терпимо, а теперь чуть-чуть – на гауптвахту, пошел, пол-оборота на-право. Ать… два!.. Эти испуганные лица с открытыми ртами, с закрытыми глазами.

– Необходимо, чтобы у Сибири был своей местный парламент, у Кавказа тоже свой, у Польши, у Малороссии, у Средней Азии и выбирался из местных парламентских съездов – в Петрограде или Москве один общий… Кто это твердит… Местные парламенты, срочно, с места в карьер, принялись бы строить железные дороги, заводы, фабрики, школы, распределять налоги и т. д. А то, извольте ли видеть из Владивостока, давайте-ка в Петроград, за двенадцать тысяч верст докладывать о своих нуждах.

Он говорил и говорил и опять раскрывалась завеса, и опять до безумия хотелось жизни…

Жить, жить, жить…

Я нахожусь в подавленном состоянии. В последние дни военные вести очень плохи (Галиция), даже позорны для нас (Курляндия).

Наш подпрапорщик Девяткин, от нижних чинов отобрал одеяла, которые солдаты приобрели на свои деньги. И вздумал солдатскими одеялами торговать, продавать за бесценок вольным. Нижние чины доложили своему командиру 2-й батареи штаб-капитану Шаляпину, командир приказал выдать обратно и приказывал возить, но подпрапорщика Девяткина взяло зло, и докладывает командиру, что возить одеяла у нас нет лошадей. Жалко что ему не пришлось поторговать солдатским барахлом, а сколько заводных лошадей ходит бесполезно, а чтобы нижние чины ничего не имели, а сам полно везде возит мародерных вещей. Походная кровать, одеяла, шубы. Для себя все имеет, все удобства.

Ходит-едет, верхом не ходит, в двухколесной рессорной бричке, лучше любого офицера задается, а солдат последнюю кровь пьет, как хочешь так и проводи ночи холодные под одной шинелью. Спи, как хочешь, не усни спокойно бедный солдат, а ему что до солдата, дела нет, всегда спит в любом помещении. Его душа спокойна, а солдат в походах-боях, только что и удовольствия одно одеяло, которое его сердце согреет от холодной ночи. Да и нечасто солдату приходиться спать – то в караул, то куда-нибудь. Когда пули не летят, то Господин Девяткин герой, а если где-нибудь разорвется снаряд, то сейчас заболит живот и подхватит лихорадка. И поскорее со своим резервом куда-нибудь подальше, чтобы не слыхать артиллерийских разрывов. Наш мнимый герой не бывал ни разу на позиции. Разбиватель колбасы (т. е. немцев – прим. авт.), который чужими руками все разбивает. А солдат знает нагайкой бить, да по щекам лупить. Под ранец ставить его дело, да карманы наживать, хороший кляузник перед офицерами, да кричать во всю глотку – это он очень герой.

Командир дружины с прапорщиком явился ко мне утром в настроении самом диком. Оказалось, что он ушел с позиции. Он заявил:

– Пусть меня предают суду, но я не могу… Тридцать пять лет служил, но такого не испытывал!

Несмотря на мои возражения, он подал командиру Ахалцыхского полка, к которому мы теперь были прикомандированы, рапорт о болезни. Была назначена комиссия из врачей. Командира осмотрели, исследовали, написали акт и признали… здоровым. Он взял палку и пошел снова на позиции, хотя мне говорили, что вместо позиции он очутился возле кухонь.

Много поклали нашего брата, да еще наверно покладут, только поспевают собирать да подвозить, но скоро придет конец и собирать будет некого, потому что очистили все села и города; на пушки мяса не наготовишь. Наши только надеются насилу но черт силен, а воли нет, так и нашим сшибают рога, а у немцев такой убыли наверно нет, потому что делает все умно; например взяли Либаву, наверно сотни человек не потеряли, потому что не было ни слуху ни духу и вдруг Либава занята немцами… Как получили известие о взятии Либавы, солдаты начинают волноваться потому что нашего брата зря губят благодаря все господам офицерам, которые смотрят на дело как сквозь пальцев, а наш брат тёмный народ и ведут нас как с завязанными глазами и толкают в яму.

А немцы-то нас ахнули с Карпат почти на 100 верст, к Ярославу и Перемышлю на линии реки Сан; противник в каких-нибудь 70 верстах от Львова. Сколько тысяч жизней мы положили на пресловутый переход «наших орлов» через Карпаты, и теперь опять начинай сказку с начала – оказываемся почти при том же исходном положении, как и в сентябре прошлого года! Но изворотлив же мошенник-ум человека: продажные перья военных обозревателей ухитряются наше поражение обрисовать как победу!! Благодаря очищению Карпат наши-де армии теперь оказываются с развязанными руками, спала-де с них забота эта – защита перевалов от вторжения германцев в Восточную Галицию (sic!), не мы-де разбиты, а германцы накануне полного разгрома их армий!

Отход наших войск с позиций на Ниде позволил нам перейти от позиционной войны к маневренной и операция у Опатова свидетельствует об удивительно гибком маневрировании наших войск, находившихся под талантливым начальством сумевших в несколько часов сочетанием фронтальных и фланговых ударов растрепать неприятельский корпус.

Мне ничего не удалось узнать (в Ставке – прим. авт.) о военном положении ни вчера, ни сегодня. Все хранится в глубокой тайне, и ни о чем не хотят говорить. На все вопросы один ответ: «пока еще ничего нельзя сказать!..» Спрашиваешь: «Ну, что – Перемышль немцами взят?» – отвечают: «Пока – нет. Но ничего нельзя еще сказать». В общем, настроение напряженное, а положение, по-видимому, критическое. Чувствуется, что если, Бог даст, теперь задержим напор немцев (хотя, говорят, два их корпуса, в том числе гвардейский, перешли Через Сан), то все спасено – и Перемышль и Галиция. Если же нет, то дело плохо, и придется, вероятно, лишиться всех наших завоеваний. <…> Будем только надеяться, что выступление Италии последует скоро, раньше, чем нам нанесен будет решительный удар, а то итальянцы будут выставлять себя нашими спасителями, а это уж слишком обидно было бы!

После доклада долго разговаривал с Николашей и Янушкевичем. Днем съездил в любимый лес по дороге на Слоним. После чая читал. Вечером поиграл в кости.

Узнал грустную весть о кончине адмирала Эссена от воспаления легких. Незаменимая утрата для Балтийского флота!

Тоска, такая тоска. Эти люди страдают, умирают за Родину, а до них нет дела никому. 8-й месяц войны, а они едут, как в первые дни – без помощи, без пищи, холодные и голодные и никому не интересные, такая жалость закралась мне в душу, ну какая им охота в этот бой, когда знаешь такое обращение. Сегодня с 10 часов перевязывала до 9 часов вечера и устала страшно. Эти три последние рейса будут памятны на всю жизнь. Столько видела страданий, горя, муки, такое скопление ужаса, который не может сгладиться из головы. Нет, лучше, 1000 раз лучше, уступить кусок земли, чем такая бойня. Я чувствую, как постепенно становлюсь революционеркой. Привезли морские пушки – снаряды сухопутные. Привезли проволоку, когда уже отступили, а пока мы были в Карпатах, просили-просили – не давали. Пни за что погибли не десятки, а сотни тысяч людей. Мне говорил офицер, что на фронтах перед Перемышлем груды тел были так велики, что лежали в 6 и 7 рядов.

С Сана говорят вести плохи, отбивают будто за Сан. Да трудно чему нибудь верить. Каждый час все новые слухи и каждый раз диаметрально противоположные. Италия будто бы выступила. Но ведь это уже не первый раз. <…> Мизивский переколол 70 пленных за то, что один из сидевших в окопе во время сдачи в плен ранил одного его разведчика. Бр.

Война объявлена (Италией – прим. авт.), и не в момент наибольших неудач Австро-Германии, а, как казалось, во время наибольших ее успехов. Теперь победа обеспечена. Главный противник еще долго будет сопротивляться. Но Турция, наверное, скоро будет выведена из строя. Моральное значение велико. Сомнения у еще колеблющихся должны исчезнуть. Отрезвление германцев и немцев скоро наступит и тогда… мир. Мир, который окончательно оторвет наше внимание на внутренние дела, ибо все внешние задачи будут осуществлены. Руки у нашей ответственной оппозиции будут развязаны и… позиции правящих кругов будут укреплены. Ряды перемешались. Пуришкевич, Милюков, Гучков – «Земщина» и s.-d. (социал-демократы – прим. авт.) и левые оказываются единомышленниками в вопросе, который теперь наиважнейший – в вопросе о войне и доведении ее до конца и ее последствиях.

Побеждает конечно новая Россия, новая 1905–1914 гг. Условия нашей жизни изменились теперь немного к лучшему, нам стало есть что в ней любить, и мы сделались глубокими патриотами.

В петроградском окружном суде слушалось дело газеты «Речь». Редактор газеты Иванов обвинялся в напечатании статьи «Наша обороноспособность». В статье указывалось на существовавшую тогда необычайную небрежность в деле технической подготовки обороны, в постановке санитарной части и т. д. Комитет по делам печати усмотрел в статье сообщение ложных сведений, возбуждающих вражду к военному министерству. Суд Иванова оправдал… <…>

В петроградском окружном суде слушалось дело 19-летнего рабочего, переплетчика Сысоева, обвинявшегося в оскорблении Верховного Главнокомандующего. Основанием для обвинения послужили слова, произнесенный Сысоевым на улице при чтении выставляемых «Правительственного Вестника» военных сообщений. Статья, по которой судили Сысоева, предусматривает оскорбление членов Императорского Дома по неразумию и в состоянии опьянения. Суд приговорил Сысоева к аресту на 1 месяц.