Текст книги "Империя в войне. Свидетельства очевидцев"

Большинство раненых прямо доставлялись из позиций (верст за 30–50). Легко раненые большей частью приходили пешком, а тяжело раненые и в ноги – подводами, причем их везли сутки и больше, и как положена была повязка, так уж не снималась. При перевязках прежде всего бросалось множество раненых пальцев преимущественно левой руки, затем предплечья, а затем ноги. <…> Впечатление от всех раненых получается конечно самое тяжелое. Те мытарства, которые они претерпевают от момента ранения и до момента посадки их на поезд, настолько велики (и их много, например боли при переноске, перевязке и транспортировке, голод, холод, жажда, отсутствие ухода) делают их положение настолько тяжелым, что они по выздоровлению с большой неохотой возвращаются в строй, и думаю, что на эти мытарства % 50–80 нежелания и надо отнести. И почти все страстно желают эвакуации и отправки домой, хоть на несколько дней побывать дома и отдохнуть от ужасов войны.

<…> из Каинска пишут местные шинкари, несмотря на запрещение продажи водки, не унывают и торговля у них идет бойко. Правда, предлагается не «очищенная» и не «мерзавчик”, а просто денатурированный спирт настоянный для «крепости» на стручковом перце и для цвета смешанный с красным вином. Смесь эта именуется «горючкой» и является предметом потребления бедных. Для потребителей же людей побогаче предлагается «самосидка» с примесью лимонной кислоты, отбивающей запах. Эти продукты, в массе выброшенные на рынок, имеют то преимущество перед казенкой, что положительно одурманивают людей и следствия этого дурмана ужасны.

Кельцы. Кошмар, который я видел сегодня, превосходит всё, что можно себе вообразить. Поехав с докторами моего поезда в город для принятия раненых я сразу попал в обстановку Дантова ада. Недавние бои, накрошившие человеческое мясо, вывели из строя свыше 18 тысяч человек только в районе Мехова. Здесь в лазаретах на 200 человек помещается 2500 стонущих, кричащих, плачущих и бредящих несчастных. В душных комнатах, еле освещенных огарками свечей, в грязной соломе валяются на полу полу-мертвые люди. Несчастная сестра – одна на тысячу раненых – мечется днем и ночью, бессильная чем-либо помочь. Перевязочного материала нет и сегодня мне говорили, что нельзя даже делать ампутаций из за отсутствия марли и ваты. <…>

Еще страшнее было утром, при нагрузке нашего поезда. Узнав, что явилась возможность уехать из этого ада – всё способное хоть кое-как двигаться – часто безрукие, безногие, полуживые – ползком, волоча свои тела, добрались до станции. Вопли и мольбы наполняли воздух ужасом и смертью. Этой картины я никогда не позабуду, сколько бы мне ни пришлось прожить.

<…> келецкий губернатор – тип «начальника губернии» почти опереточного характера. «Зорко наблюдая за порядком» (которого не было), он тоже хотел показать свое участие в деле. В толпе стонущих и рыдающих калек, – какой-то безногий почему-то обратил его внимание.

«Где жандарм, позвать сюда жандарма», – заорал губернатор.

Жандарм вырастает перед ним.

«Почему этот раненый сидит на земле? – подать ему камень!»

Везем с собою в офицерском вагоне русского и австрийского офицеров, два друга, но ни бум-бум ни на каком языке как на родном. Объясняются, несчастные, и друг за другом ухаживают, подают подушки, воду.

Другой – молодой мальчик 19 лет, отняли обе ноги. Трагичным голосом говорит: «Сестра, что я буду делать таким уродом, мне вот всего 19 лет. Денег нет, и служить не могу».

Отравился известный в Москве куплетист Убейко, увлекавшийся также и авиационным спортом. Убейко выпил 3 фунта политуры и скончался.

Рассказы о каком-то разорении Германии и недовольстве там – сущие пустяки. Они ведут победоносную войну, их не удастся сломить всему миру – таково настроение их, и в значительной степени верное, так как у нас нет и тени успеха против них. Все только частичные успехи, и масса больших, очень больших неудач, начиная с Самсонова, которую мы ощущаем особенно ввиду совпадения района: натыкаемся на остатки его армии в лесах. Из писем офицеров знаем, что в Данциге 1300 русских офицеров, а всего до 150 000 пленных русских. И тем обиднее, что надежды последующими успехами смыть это пятно не оправдываются: число наших пленных растет, равно как и число взятых у нас орудий. Это общее ощущение среди нас, и в частности среди офицеров Генерального штаба, наиболее компетентных. Враг серьезный, с которым нам трудно тягаться. Особенно вредит нам наша беспечность – недостаточно охраняемся по ночам, мало и поздно окапываемся. Наша артиллерия не долетает, командный состав очень вял, недостаточно энергичен. Аэропланы наши почти не летают, у них же – все время, не говоря уже про разницу в перевозке по железным дорогам и по шоссе. Так они даже у нас возят пехоту на подводах, а мы заставляем ее шагать пешком, к тому же часто взад и вперед до 40–50 верст в день.

За бои под Ивангородом к наградам были представлены все офицеры. Основанием для наград, за неимением других заслуг у дружинных офицеров, служило одно: мы способствовали возведению окопов. Между прочим, в число представленных к наградам попал и один прапорщик, который еще перед наступлением неприятеля уехал сопровождать в К. сожительницу командира. Во время боев этот прапорщик отсутствовал, но и ему поставлено в заслугу «возведение окопов».

Во время приезда царя многие получили награды. Некоторым были подарены золотые часы. Эти часы до того разволновали нашего командира, что он несколько дней не мог ни о чем говорить, не вспомнивши часов.

– Вот они какие – пролезли вперед и получили! А за что, спрашивается? – убивался он совершенно непритворно.

– Оставь, Митя, говорить все о часах, – смеялась даже сожительница полковника.

– Чего там – оставь: ведь можно было бы получить, – вздыхал он.

За этим горестным вздохом следовал не менее горестный рассказ о том, как получил часы какой-то знакомый подполковник, заведующий только автомобилями, получил даже шофер…

Опять ночь, и опять я не сплю. Но, слава Богу, спит бедный Р. Он лежит первым от входа. Он – калека; у него отрезана правая нога и ступня левой. Целые дни Р. молчит, неохотно отвечает на вопросы врача, и его ничто не занимает. Самый нуждающийся в посторонней помощи, поручик реже всех прибегает к ней. Без кровинки в лице, он лежит все время с полузакрытыми глазами, не слышно, как дышит, и, кажется, будто не живет. Сегодня я в первый раз говорил с ним. Случилось так, что в палате мы остались вдвоем.

– Вы не спите? – неожиданно спросил меня Р.

– Нет. Вам что-нибудь надо?

– Какой я видел сейчас чудный сон, – не отвечая мне, тихим голосом продолжал раненый. – Я видел что-то очень прекрасное, цветы и солнце и самого себя здоровым очень сильным, взбирающимся на высокую, высокую гору… И будто с целью взглянуть на себя, такого необычайного, я встал с кровати и подошел к окну… И я проснулся. Это был сон.

Поручик замолчал, а вслед за тем я услышал какие-то странные, хрипящие звуки. Я понял, что Р. плачет. Но что я мог сказать ему в утешение?

Не подумайте, что я оплакиваю себя, – погодя и поминутно запинаясь, опять заговорил раненый. – Но я женат… всего год… и у меня маленький сынишка… И вот, когда меня ранило, я дал телеграмму жене, что я остался цел. Я не знал, что у меня будут отрезаны ноги. И теперь каждый день я жду приезда жены и все время провожу в напряженном ожидании… Даже когда сплю, и тогда прислушиваюсь. Я боюсь, что вот-вот войдет моя Танечка, счастливая, что я жив, радостная подойдет ко мн. Но прежде, чем поздороваться, я должен буду сказать ей: – не радуйся. Затем я откину одеяло, и она увидит, что у меня нет ног. Неправда ли, я должен начать с этого? Скрыть нельзя… Пятью минутами позже удар будет сильнее… надо сразу… Я много уже об этом думал. Ну, а потом что? Впереди? Нищая, никому ненужная, больная жизнь. Дал бы Бог, чтоб она была короткой…

– Голубчик, вы смотрите очень мрачно… Вы не один искалечены и как можно вам говорить о нищете? Защитникам родины общество, государство…

– Что? Помогут? – с некоторой живостью перебил меня Р.: – не забудут, вы думаете? Пройдет немного лет, и все забудется. И именно потому, что нас, искалеченных, очень много. Да и что в нас особенного? Что особенного сделали мы? Я, по крайней мере? Стоял у орудия и даже немцев не видел, и даже боя почти не было, – упал откуда-то снаряд, совсем случайный, как будто только для того, чтоб, разорвавшись, меня поранить. Вот и все.

Я не спорил, но неужели прав Р.?

Мне пришлось перевязывать несчастных с ужасными ранами <…> они едва ли останутся «мужчинами», так все пронизано пулями, быть может, придется все отрезать, так все почернело, но я надеюсь, что удастся спасти, – страшно смотреть, – я все промыла, почистила, помазала иодином, покрыла вазелином, подвязала, перевязала – все это вышло вполне удачно, – мне приятнее осторожно делать подобные вещи самой под руководством врача. Я сделала три подобных перевязки, у одного была вставлена туда трубочка. Сердце кровью за них обливается, – не стану описывать других подробностей, так как это грустно, но, будучи женой и матерью, я особенно сочувствую им.

Недавно мы вошли в город, только что покинутый отброшенными неприятельскими войсками. Ужасное впечатление. Весь город буквально перевернут вверх дном. Улицы и вокзал завалены, загромождены всяким домашним скарбом. Очевидно, жители пытались кое-что вывезти и не успели. <…> Над всем городом стоит вой оставшихся жителей. Происходит необходимая реквизиция керосина, сена, овса, скота. У уличного фонаря дерутся из-за керосина две русинские женщины. Их, восстановляя порядок, разгоняют казаки. У каждого под седлом бархатная скатерть или вместо седла шитая шелками диванная подушка. У многих в поводу по второй, по третьей лошади. Лихая публика. Какие они вояки, щадят или не щадят они себя в бою, об этом мнения расходятся, я своего мнения пока еще не имею, но о том, что они профессиональные мародеры, и никого и ни за что не пощадят – об этом двух мнений быть не может.

За последнее время в Москве замечается сильное вздорожание продуктов первой необходимости. Мука поднялась в цене на 5 – 10 копеек на пуд. Дорожает и овес, поднявшийся с 1 рубля за пуд до 1 рубля 35 копеек. Все товары шедшие к нам из заграницы: кофе, какао, перец, горчица, рис и другие сильно поднялись в цене – некоторых из этих продуктов даже совсем невозможно встретить на рынке.

Начало сильно повышаться в цене масло и яйца. Это объясняется тем, что прекратившийся было первое время вывоз начал налаживаться вновь. Эти продукты стали вывозить в Швецию и Англию. Фрукты сильно поднялись в цене и особенно те, которые шли из Италии, Греции, Египта. Апельсинов совсем нет, а лимоны продаются по 20–25 копеек штука. Их имелось очень немного и скоро совсем не будет. Предполагается наладить получение апельсинов и лимонов из Японии и Персии.

Спички в настоящее время уже начали продавать по 5 копеек две коробки. Вздорожание спичек объясняется акцизом на них. Некоторые торговцы повышают цены на товары самостоятельно, независимо от рыночных цен.

«Фельдмаршал Пруссии» – пьеса на тему дня и самая худшая из таких и без того обыкновенно плохих пьес. С. Д. Разумовский потерял всякий стыд и написал не «хронику-памфлет», к чему он стремился, а какую-то сплошную околесицу, лишенную всякого смысла, бессодержательную. Видите ли, – это «хроника». Но ведь в хронике требуется соблюдение истории. А почтенный автор воскресил зачем-то Бисмарка, и он беззастенчиво стал требовать у одной славянской земли пропуска войск, отправленных для карательной экспедиции в другую славянскую страну. Что это значит? Может быть, одна «славянская» страна – Бельгия, а другая – Франция? С таким замечательным выводом С. Д. Разумовского можно поздравить. Это – памфлет! Но ведь писать о том, что кайзер все время пьет пиво, а придворные кричат «hoh”, – это значит ничего не писать. Вообще эта пьеса прямо опозорила своего автора, и С. Д. Разумовский должен сгореть со стыда. Следовало бы сделать то же самое и Незлобину, поставившему пьесу в своем театре. Ведь если и написать подобную пьесу – позор, то и поставить ее – позор. <…> В общем – кошмар, но этот кошмар имеет успех – наша публика любит сильные ощущения.

Утром позавтракали и пошли мы в местечко Новорадомск, разыскали мы тут своих. Тут выдали хлеба, не знаю по сколько, но хлеб был вовсе сырой, даже нельзя было есть – я не получил. А можно было тут купить – за фунт черного хлеба платили по 10 копеек. Это было в 12-й день нашего похода. В местечке Новорадомском половина колокольни разбита снарядом.

Мы пришли в местечко, где штаб 33-й дивизии, и чем ближе мы подходили к позициям, тем больше слышны выстрелы из орудий, как страшный гром гремел под Краковым – были мы в 20-ти верстах от Кракова. <…> Нам целые сутки не давали есть. Я вечером написал письмо на родину, и лег спать, и не мог уснуть. Вдруг скомандовали: «Вставай живо! Одевайсь!». Мы встали и оделись в поход. Шли мы ночью 2 батальона. Не на Краков, а повели нас в Галицию, через реку Вислу. Шли мы всю ночь голодные 33 версты.

Сколько ни всматриваюсь, никак не могу увидеть ни у кого желания не только пылкого, а даже скромного ехать на позиции вторично. Не знаю, чем это объяснить, – может быть, тем, что все уже раз ранены и это психология людей, которые были ранены?.. Кадровые офицеры сдержаннее и молчаливее, они обязаны, это их долг – война, но те, кто из запаса, и прапорщики, те проще и меньше стесняются высказывать свое мнение и свое настроение.

Дела наши неважны. Лодзь взята немцами. Газеты пренебрежительно относятся к этому немецкому «успеху». Лодзь, оказывается, нам совсем не нужна, и мы просто ее «эвакуировали»…

Дела наши идут плохо. Немцы, разбитые под Варшавой, делают снова попытку овладеть ею и взяли уже Лодзь, от которой уже были отражены. От теперешнего исхода этих боев зависит судьба этой войны, хотя мы и захватили всю Галицию, но Перемышль, не говоря о Кракове, все еще держится. Но удивительна также и стойкость немцев! Ведя войну на двух различных фронтах, немцы могут еще одерживать победы. И в самом деле: вся Бельгия в их руках, французы с англичанами уже несколько месяцев напрасно стараются выгнать их из своих пределов, у нас же Калиш, Ченстохов, а теперь и Лодзь в их руках.

В четверг приезжал государь. Гимназия его встречала. Какое милое, славное лицо, бледное, грустное. По дороге он получил телеграмму о взятии немцами Лодзи. Лицо безучастное. На обратном пути из собора, говорят, он улыбался. Я, кажется, сделалась патриоткой. <…> А что такое Я? – Тринадцатилетняя девочка с красивыми глазами, вьющимися волосами, крупным носом и плохим цветом лица? А много ли еще таких девочек с красивыми глазами и дурным цветом лица? Бесчисленное множество. И мне нет до них никакого дела и они меня даже не знают.

Трудно сейчас быть пророком, а еще хуже быть панегиристом и, захлебываясь от тупоумного, а, может быть, и преднамеренно нечестного восторга, воспевать героизм и доблести. Теперь эти слова звучат диким и бессмысленным анахронизмом. Во времена Гекторов и Ахиллесов – они, может быть, и выражали сущность вещей, а в эту войну им не должно быть места в нашем лексиконе. Нужны новые слова для определения понятий этой чудовищной бойни. Вместо героев здесь имеются просто люди, выполняющие закон железной необходимости. Они мерзнут, простуживаются, не доедают, не досыпают, стреляют, умирают… Но только без эффектов, без бутафории, без красок и красочности, которая связана в нашем представлении с героизмом. Это все теперь нужно отбросить, как ничего не выражающие понятия. <…>

Досужие хвалители с апломбом присяжных сутенеров и альфонсов слова восторгаются и проституируют на страницах печати и ради красивой фразы не щадят ни своего имени, ни своего ума, ни своих седин. Вечные проститутки «Русского Слова», «Биржевки», «Нового времени» создают шумиху и так называемое «общественное мнение». И когда читаешь эти слюнявые слова, полные риторического пафоса, краска стыда и обиды заливает лицо. Хочется крикнуть этим сознательным и бессознательным кликушам прямо в лицо самыми последними непечатными словами: «Постыдитесь, добрые люди. Нельзя же танцевать канканы на похоронах».

Но эта война имеет удивительное свойство так извращать человеческие понятия о дозволенном и недозволенном, что фантастическое восхваление массой и сплошное безумие приобретает вполне закономерный характер. Видел я одного путейского инженера, читающего лекции в одном из высших русских учебных заведений, который говорил убежденно:

– Германию нужно уничтожить, заводы Круппа взорвать. Я бы сам поехал это делать. Нужно раздавить милитаризм в корне.

А когда ему задали вопрос, что он намерен сделать с заводами Крезо и Амстронга, удивленный путеец заявил:

– Так это же заводы наших союзников!

Значит, этот интеллигентный и неглупый, должно быть, человек в простоте сердечной забыл, что наши сегодняшние союзники вчера были нашими врагами и могут быть ими завтра, что они и не переставали никогда быть врагами. <…>

За обедом зашел «непринужденный разговор» о положении евреев в России.

Наш генерал – академик. У него длинная, с изломом голова и физиономия добродетельной приживалки, каждый день гадающей на кофейной гуще. Против генерала сидел штабс-капитан. И вот эти господа начали решать между первым и вторым блюдом судьбу нескольких миллионов людей.

– Выселить их в Палестину! – резюмировал свои умозаключения генерал.

– Ваше превосходительство! А как же быть с тем, что некоторые ученые серьезно доказывают, что европейские евреи – потомки мавров, т. е. к Палестине не имеют никакого касательства?

– Лишить их возможности размножаться путем поголовного оскопления, – заливается в тон генералу штабс-капитан.

А после еврейского вопроса разговор перешел на геологию, а с геологии на женщин. с… >

По улицам города (Радом – прим. авт.), особенно вечером, гуляет много военных. Здесь и нижние чины, и чиновники канцелярий частей, и интендантства, и офицеры, и проститутки. Кинематографы битком набиты той же публикой. В гостиницах, отдельных кабинетах – тот же состав. И все проникнуто одной доминирующей мыслью: здесь, в тылу армии, можно купить женщину, купить вина, несмотря на строжайший запрет продажи последнего. На станциях и в вагонах гвардейского экономического общества достают коньяк. При помощи маклеров достают целыми четвертями чистый спирт. В публичных домах достают… все: триппер, сифилис, вино.

Четыре часа утра, опять в поход. Дороги очень разбиты, кони постоянно делают остановку, часто прислуга пособляла кто за постромки, кто за колеса. Все перегрязнились, руки, шинели – всё в грязи. Грязи до колена, ноги невозможно выдернуть, то и смотри, что подборы отлетят, а где чуть в гору подпрягали, так что в орудие 5 упряжек или 10 лошадей, да еще и прислуга помогает. Обозы с великим трудом везли, так что на дороге приходилось кормить лошадей, а так же кухни походные с великим трудом везли.

Рев женщин, солдаты скота берут, а женщины не хотят продать ни за какие деньги. С ревом провожает корову с малюткой на руке, умоляя того, кто корову у ней взял: «Пане добрый, пожалей нас, будь добрый, смилуйся над нами, малых деток маю, а хлеба нема, шо буду робити. Ой, Матка Возка! Смилуйся над нами!» А то на землю падет и все плачет.

Сейчас только получил потрясающее известие: застрелился полковник Краевский, наш интендант, человек, безусловно, хороший; я не обманулся в предвидении: мне за последнее время при встречах с ним всегда казалось, что он или сойдет с ума, или покончит с собой; он страшно болел душой за необеспеченность нашего солдата предметами первой необходимости и мрачно взирал на ближайшее безотрадное и безнадежное в этом отношении его будущее; застрелился он на моем любимом для прогулок месте – кладбище! Это именно он был той фигурой, которая рано утром ежедневно прогуливалась внизу по берегу озера, когда я постоянно в это время прохаживался возле кладбища к обрыву. Да будет тебе земля пухом, несчастный страдалец, не обладавший толстой кожей переживших тебя сослуживцев!