Текст книги "Империя в войне. Свидетельства очевидцев"

Народ ни малейшей войны не ведет, он абсолютно ничего не понимает. А мы абсолютно ничего ему не можем сказать. Физически не можем. Да если б вдруг, сейчас, и смогли… пожалуй, не сумели бы. Столетия разделили нас не плоше Вавилонской башни. <…> Царь приказывает – они идут, не слыша сопроводительных, казенно-патриотических, слов. Общество, интеллигенция говорят в унисон, те же и такие же патриотически-казенные слова; т. е. «приявшие войну», а не «приявшие» физически молчат, с начала до конца, и считаются «пораженцами»… да, кажется, растерялись бы, испугались бы, дай им вдруг возможность говорить громко. «Вдруг» нужных слов не найдешь, особенно если привык к молчанию.

В ночь с 3-го на 4-е мая случился неожиданный перелом в нашей жизни. О той войне, которую мы вели до 3-го мая, я теперь думаю и вспоминаю, как о самой мирной и уютной жизни. Все то тяжелое, о чем раньше писал тебе и маме, потеряло теперь в воспоминании всякую тяжесть. Все это было, оказывается, сплошным пикником, и войны во всем этом, как я теперь понимаю, вовсе не было. <…> Недели три мы были в беспрерывных безумных боях. Пехота таяла как восковая свеча среди костров ада. <…> Все время против нас были немцы (самым коренным образом отличающиеся от австрийцев). <…> Устал я за период нашего отхода очень. В продолжение трех недель мы ни на секунду не только не раздевались, но даже не снимали сапог, спали не более 3-х, 4-х часов в сутки и были почти все время под угрозой самой реальной смертельной опасности.

Были минуты изумительных по величию и по мрачности своего настроения, минуты истинно апокалиптические.

И вот судьба послала увидать роту с «гренадерской» культурой. Мордобитие рукой, и стеком, и чем попало, выпученные, окаменелые глаза, рапорта в 5 минут длиной, а за кулисами ненависть и ужас. <…> Гренадерский корпус вообще, а саперный батальон в частности, на войне оказались требухой, трусами и затычкой незначительных мест фронта – просто соединительная ткань, да скверная, рвется при первом нажиме. Дисциплина нужна в армии, т. е., вернее, не дисциплина, а методы внушения дисциплины, как наждак и крокус для полировки скользящих частей. Но, упаси Боже, сыпать наждак в машину при работе, машина полетит к черту, наоборот, нужно масло. А «гренадерская» культура именно и заключается в сыпании наждака во время работы.

Ночь прошла спокойно. Вечером ходил на пост и говорил с полькой – гимназисткой, говорящей на русском языке. Пехота наша ходит около р. Джевички и ловит рыбу. Странно, противник в лесу в 150 саженях, а солдаты и казаки бегают по берегу не только без оружия, но даже разутые.

Сидя в канцелярии, услышал следующий разговор. Недавно произведенный в действительные статские советники инспектор варшавских типографий Селиверстов звонит в телефон в Красный Крест. У телефона наш писарь.

«Алло! Это Управление Главноуполномоченного?»

«Так точно-с».

«Кто у телефона?»

«Писарь канцелярии!»

«Знаете ли, кто с Вами говорит?»

«Никак-с нет, Ваше Высокородие».

«Вы стоите или сидите?»

«??? Сижу, Ваше Высокородие».

«Потрудитесь встать: говорит действительный статский советник Селиверстов!»

Живуч Зеленый Змий. Из разных мест Сибири приходят вести, подобные следующей корреспонденции из села Ермаковского Енисейской губернии:

Затихшее было совсем в начале закрытая винных лавок пьянство проявляется и даже усиливается. Любители выпивки не обходятся без «самосадки», которую стали продавать по полтора рубля за бутылку, совсем открыто, развозя по улицам и предлагая всем желающим. Раньше все тянулись за «газом», как зовут здесь денатурированный спирт, теперь он перестал служить соблазном, потому что на лицо сколько угодно крепкой, чистой и вкусной «самосидки», согнанной на усовершенствованных аппаратах тайных винокурен. Со стороны подлежащих властей, по-видимому, не замечается особого воодушевления в деле вылавливания этих винокурен.

Досадно, что Перемышль очистили. Неужели мы не можем сломить этих анафем? В конечном результате я ничуть не сомневаюсь, но тяжело переживать эти колебания, особенно до окончательных известий. Немцы несомненно играют ва-банк и несомненно будут биты, но ждать конца – совершенно невыносимо.

Угомоните немцев.

Русские дачники Лахты убедительно просят нас обратить внимание на дачников немцев, не только не стесняющихся говорить на станции Лахта и в вагонах Приморки по-немецки, но как бы нарочно бахвалящихся своим языком. Временному правлению названной дороги необходимо вывесить всюду на линии аншлаги, приглашающие во избежание недоразумений не говорить по-немецки. <…>

Неужели нельзя по-русски?

Начался одиннадцатый месяц войны с немцем, а до сих пор товарищество «Скороход» выпускает и продает с обувью ваксу, гуталин и пр. в жестянках на которых способ пользования изложен по-немецки. Не немцы ли хозяйничают в этом товариществе?

Та работа, которая так удовлетворяла месяца два тому назад, не кажется нужной и полезной. Окружающие привыкли относиться к делу спустя рукава; перед нами была сплошная стена равнодушия и даже враждебности к больным. Мы видели, как из личного чувства антипатии к раненому его назначали к выписке раньше выздоровления, ни слова не говорили комиссионным врачам о больной груди, о плохом зрении; как из страха перед местью оставляли здоровых в госпитале и они целыми неделями занимали койки, смеясь над порядками госпиталя. За последнее время все наши заявления о состоянии здоровья раненого встречались словами:

– Не обращайте на него внимания: симулирует.

Так Тиморзин в течение четырёх дней «симулировал», пока вся его рука не оказалась поражённой рожей.

При таких условиях наша полезность сводилась к нолю, мы перестали уважать доктора и фельдшериц, их мнение в нашей оценке было ничто.

Всё перемены: теперь отступает уже и III корпус; спешно укладываемся, грузы, которые не можем взять, приказано сжигать. В одиннадцать часов я все закончил и собирался выступать. Вдруг раздались три последовательных взрыва: взрывали мосты ввиду подхода австрийцев. Поднялась форменная паника. Об этих взрывах никто не был предупрежден, и многие приняли их за орудийную стрельбу. Больше всех постарался комендант, который выбежал в растерзанном виде на середину улицы и стал метаться и кричать: «Спасайтесь, кто может!»

Что получилось, и вообразить трудно. Все кинулись на шоссе, мои телеги карьером помчались. Взводные ничего поделать не могли. Были, правда, и храбрые хохлы, которые отнеслись совершенно спокойно. Я сам был готов поддаться панике, но вид несущихся телег, передков и обоза меня отрезвил, и я, встав на краю шоссе, всех останавливал. Мне удалось собрать весь мой транспорт, остановить и привести в порядок, не оставив ни клочка груза.

Тридцать семь тысяч пудов сена и десятки тысяч пудов овса интендантство подожгло.

Вчера вечером начался погром имущества здешних немцев: громили квартиру фабриканта Шрадера в Садовниках; говорят, есть убитые. Сегодня с полудня начали громить Верхние торговые ряды: Эйнема, Цинделя, зрелище отвратительное. Громили немецкие фирмы на Кузнецком Мосту, Тверской, на Варварке (Вогау). Вечером подожгли дом Вогау на Воронцовой Поле. По-видимому, беспорядки организованы опытной рукой. Грабежи, говорят, не допускались.

В Москве творится полная неразбериха. Накануне начались забастовки – не желают работать на немцев. Утром перед Хамовнической частью был молебен в присутствии большой толпы. А. М. Васютинский спрашивал, по какому случаю – против немцев. Открылось шествие с флагами и пр. При пении «Боже, царя храни» шествовала тысячная толпа во главе с людьми со значками Общества «За Россию». Сзади начинались погромы. Предварительно во всех московских газетах, кроме «Русских ведомостей», печатались списки высылаемых немцев. Накануне усиленно раздавали листки с перечнем и адресами немецких торговых фирм. Все газеты трубили о зверствах немцев. Решили, очевидно, поднять настроение по ростопчиновскому методу ввиду неудач на войне. Дорогомиловская чайная служила местом сбора какой-то особой дружины. Староста платил манифестантам 3 рубля в день (рассказывал «манифестант» Вас. Мих. Кудрявцеву). Погром разросся и превратился в нечто совершенно небывалое – к вечеру разгромлены все «немецкие» магазины. Вытаскивали рояли и разбивали. Полиция нигде не препятствовала погромщикам. Некоторые банды предводительствовались даже полицейскими. (На Мясницкой видел во главе шествия какого-то крупного чина, а сзади громили и выбрасывали вещи из третьего этажа). Были и убийства.

От Главноначальствующего над городом Москвой.

28-го сего мая на улицах Москвы произошли печальные события. Начавшись под влиянием стремления удалить с заводов подданных враждебных нам государству эти события мало-помалу вылились в самые безобразные формы. <…> Одновременно с этим объявляю населению вверенного мне города, что я не допускаю на улицах столицы никаких сборищ или манифестаций.

Генерал-адъютант князь Юсупов.

Граждане! Происшедшие в Москве беспорядки, погромы, грабежи и пожары нарушили спокойствие Москвы и угрожают выздоровлению многих тысяч раненых воинов, находящихся на нашем попечении. <…> Московская Городская Дума обращается к населению города Москвы с призывом немедленно прекратить недостойные Москвы погромы, а к рабочему и фабричному населению Москвы с просьбой напрячь все силы и не допускать приостановки работ на фабриках и заводах, ибо каждый день промедления в работе есть торжество врага.

Московский Городской Голова И. В. Челноков.

Проехали Кузнецкий переулок и должны были остановиться перед зрелищем, которого, конечно, я не забуду до конца дней моих. Весь Кузнецкий мост, насколько хватал глаз, – был закупорен черной толпой, которая подбирала и перебрасывала товары, летевшие из разбитых окон разгромляемых магазинов. Особенно ясно мы видели магазин Цинделя (куда мы, собственно, и направлялись). Огромные окна первого и второго этажа были вдребезги разбиты – и невидимые руки бросали оттуда куски материй, которые подхватывались толпой. Это было что-то до такой степени страшное, постыдное, непостижимое и вместе с тем приковывавшее, что мы – зрители – замерли и не могли оторвать от этого глаз… Из верхнего окна летит огромный сверток белой материи, разматывается зигзагами в воздухе, ветер гонит его вверх, он свивается и развивается, как живой, за белым куском из тех же окон летит розовый, потом красный, синий, желтый, опять белый, опять красный… Батистовые платки взлетают, развертываются веером и, описав дугу, медленно падают на землю… Внизу гудит толпа, ловит на лету добычу, ползает по усеянной товарами мостовой… Одни, захвативши в подол или просто в охапку нежданное даровое богатство, торопливо выбегают на тротуар, другие – больше всего подростки-мальчишки – ныряют в толпу… и с охапкой пестрых лоскутов шмыгают в ворота. Слышен отвратительный лязг разбиваемых стекол… – «Это Мандль трещит, – несется из толпы. – Немецкие магазины!» Публика, случайная (вроде нас), все прибавляется и молчит, как немая. (Вообще, тишина была, точно во время богослужения). Власти абсолютно бездействовали. Погромщики находились внутри магазинов, и я их не видала, а грабители ничего страшного, ни злобного из себя не представляли: обыкновенная городская чернь, хулиганы, бабы, мальчишки, которых вначале ничего не стоило разогнать пожарной кишкой. Настроение «чистой» публики было смешанное. Те, которых возмущало это безобразие, испуганно молчали, иные – сочувственно улыбались. Мимо нас прошел студент с дамой. Студент сказал: – Здорово! Молодцы ребята!.. – Какой-то пожилой извощик нахлобучил шапку и провздыхал: – Господи, и что только делается… <…> Вдруг, повернув с Неглинного, в самый центр погромщиков вошла процессия с портретами Государя и Николая Николаевича. Ее приветствовали криками «Урра-а-а!» Процессия остановилась перед разверзнутыми окнами и дверями магазинов, постояла и поплыла дальше, меся ногами батист, ситцы, обломки стульев, посуду… Это позорище продолжалось целый день и целую ночь 28-го и весь следующий день. Перебиты и разграблены все магазины с иностранными фамилиями. Циндель, Мандль, Жирардов, фотограф Фишер… У Циммермана и Офенбахера летели, как щепки, из окон – рояли, тысячные скрипки… В Петровских линиях разнесен и смешан с пылью и грязью прелестный книжный магазин Гросман и Кнебель, уничтожены драгоценные издания, пущен по ветру труд многих поколений. К вечеру начались пожары и вторжения в частные квартиры. Уничтожены фабрика и аптекарский магазины Феррейна, Келера, Эрманса, которые снабжали нас всех и лазареты медицинским товаром. На фабрике Шрадера убили владельцев, утопили дочь… Ужас!.. И вплоть до вчерашнего дня, т. е. больше суток, наши власти – кн. Юсупов, градоначальник Адрианов и «кадетский депутат» городской голова г. Челноков – предоставили городским подонкам на срам и разграбление Москву. Поразительно, что русские погромы всегда происходят под сенью царских портретов. Национальные флаги, «портрет» и погром… Символическая троица… <…>

И Стась, и Миля, и вернувшиеся из Москвы Клара с Алей, а сегодня Гуго – все рассказывают все более и более страшные подробности о погроме. Громили во всех частях города. На окраинах врывались в частные квартиры, требовали документы у хозяев – и в некоторых случаях – русских людей с немецкими фамилиями – грабили и били за то, что они «в душе – немцы». Убили старуху Энгельс, известную благотворительницу, у которой два сына офицера, сражаются в нашей армии, разнесли лазарет Шёна, немецкую богадельню (несчастные старухи откупались от громил за 12–20 рублей), разорили подмосковные усадьбы Кнопа, Вогау, Бокельмана и еще, еще… Грабили все – и солдаты, и рабочие, и городовые, и бабы, и мальчишки, и «приличные» обыватели. Ночью запылали пожары – и только на другой день власти нашли, что пора положить конец «патриотическим манифестациям»… Солдаты стали стрелять, казаки бить нагайками – и сразу водворился «образцовый» порядок. В больницы возят кучи трупов – частью убитых, частью перепившихся насмерть… Вчера кн. Юсупов напечатал во всех газетах приказ, коим запрещается всем жителям Москвы выходить из дому позже 10 часов вечера, и все едущие на вокзал или приезжающие с вокзалов позже этого часа должны иметь на это разрешение от градоначальника! (Как это устроить – ни один мудрый Эдип не разрешит).

Пьянство началось с разгрома немецких винных складов. <…> Пожаров возникло множество (во всяком случае, более 40). Семнадцать частей наших пожарных разрывались в усилиях и не могли справиться. У меня из окон целый день 29 мая и значительную часть 30 мая видны были в направлении центра высокие облака дыма. <…>

Поведение полиции 28 мая вполне пассивное. Малочисленные городовые только смотрели и посмеивались. Мне говорили об одном городовом, который крикнул громившему, безуспешно трудившемуся под окном: «Да ты бей сверху». Я спрашивал, однако, извозчика хорошо видевшего погромы, неужели полиция не мешала громить? «Какое – мешала! – ответил он, смеясь, – помогала». Даже 29 мая, по рассказу очевидца, Никольская, Ильинка, Лубянская площадь и т. д. представляли непостижимое зрелище. Все покрыто сплошной толпой, пронизанной цепями городовых и солдат с примкнутыми штыками. В такой обстановке идет погром! Чистая публика стоит и смотрит, а оборванцы громят. Пылают два дома. Пожарные их тушат, а громилы им мешают. Нечто непостижимое! Лишь к концу дня, говорят, солдаты стали стрелять, причем был дан приказ: не делать промахов, но целить в ноги. <…>

Боюсь, что если война не окончится блистательно, то у нас будет революция без сравнения сильнейшая, чем в 1905 году.

Главноначальствующим Москвы недавно назначен князь Юсупов – один из глупейших людей Российской Империи, известный тем, что ему «удалось» полученные им за женой 50 миллионов рублей сократить более чем на половину. Будучи крайне скуп, Юсупов, желая увеличить упавшее ему с неба состояние его жены, пускался в разные аферы и, конечно, достиг результатов печальных. Москва, столько лет прекрасно жившая без генерал-губернатора, получила в подарок это сокровище, вероятно, лишь за то, что сын Юсупова женат на дочери Великого Князя Александра Михайловича и, несмотря на свою всем известную склонность к лицам одного с ним пола, – ухитрился сделаться отцом.

За эти доблести отец «героя» и назначен искоренять крамолу москвичей и изгонять «немецкое засилье» разных московских Эрленгеров и Кнопов. Результаты такой деятельности уже сказались: московские хулиганы, подстрекаемые глупыми приказами нового начальника, начали громить немецкие фирмы, разграбили магазины и произвели постыдные бесчинства.

Оставляя в стороне все другие подробности, хочу сообщить Вам только то, что, по моему мнению, представляет особенное значение. Проходя 28 мая у Мясницких ворот в тот момент, когда толпа с национальными флагами и портретами императорской фамилии приближалась к магазину Эйнем, я был очевидцем следующего. Когда толпа подошла к магазину Эйнем, один из несших национальный флаг ткнул этим флагом в оконное стекло соседнего магазина

Эрманс и сделал в нем дыру. В это время присутствующий здесь же, в толпе, чин полиции (судя по форме – околоточный надзиратель), взглянув на какую-то бумажку, находившуюся у него в руке, замахал рукой и крикнул: «Этого нельзя, за это нам достанется». Толпа, разгромив магазин Эйнем, магазина Эрманс больше не тронула. Это было в 3 ч дня.

Вечером же, когда я проезжал на вокзал (около 10 часов вечера), я увидел, что и магазин Эрманс уже разгромлен.

Товарищество «Русская Лента» на этой неделе приступает к съемкам картины «Немецкий прибой». Картина эта делится на несколько серий и рисует ряд эпизодов из жизни немцев в России до войны. Шпионаж и захват промышленности, – все старались вывести в сценарии авторы. Труд этот разделили трое: Валерская, Нагродская и Чертва.

Никогда войну никогда еще не было так тяжело, как теперь. Вдруг стало жутко. Это были тогда неудачи и в Восточной Пруссии, и наше отступление от Кракова, но была уверенность в победе. Теперь совсем не то. Эти сонмы и полчища немецких дьяволов приняли какую-то апокалипсическую окраску. Фатально, мы погибнем. Свершается Страшный Суд, но Суд не Бога, а дьявола. С тыла лезут ужасающие вести о беспорядках и бунтах, армия повыветрилась, стала почти сплошь ополченской, нет овса, винтовок. Боже, спаси, не то мы погибнем. О, с каким бешеным злорадством застрелил бы я сейчас бунтовщика-пролетария. Утишь свой голод, умри – совершается Суд. Немцы – не люди. Это марсиане, машины, но не люди.

Идет смертный бой между людьми и апокалипсическим ихтиозавром. Если победят немцы – я должен умереть. Рабом нелюдей быть я не хочу. Боже, дай силы и крепости, одно из двух – победа или смерть. Я завидовал Гете, Гельмгольцу, но я смотрел на них с презрением – вы немцы. О, неужели возможно другое. Милая Европа, неужели ты умираешь. О, напрягись и победи!

От штаба главнокомандующего армией.

В последние дни в Петроград и других городах стали появляться совершенно вздорные и ни на чем не основанные слухи о несуществующих в действительности военных действиях. Так как слухи эта развивают в населении нервность, штаб объявляет для всеобщего сведения, что извещения от ставки Верховного Главнокомандующего, помещаемые в газетах, полностью исчерпывают обстановку каждого дня, а все домашние, дополнительные, якобы достоверные, слухи, являются измышлением либо трусов, либо людей злонамеренных, заведомо старающихся посеять панику и нарушить спокойное состояние духа народа.

От сестер слышу, что раненые солдатики раздраженно относятся к офицерам: их-де, – говорят, – мы там прямо пристреливаем, думают-де, как бы побезопаснее да поскорее на-получить орденов-отличий. О прапорщиках отзываются лучше – они к ним стоят ближе и отзывчивее на солдатские нужды.