Текст книги "Империя в войне. Свидетельства очевидцев"

Привезли, наконец, нам дрова, сажен 12–14, купленные по бешеной цене – рублей по 22 за сажень. Трамвайная забастовка продолжается, ходят только немногие вагоны, совершенно перегруженные. <…> Лиза с Миней ушли с утра к Богоявленским на рожденье. В 5½ я отправился к ним же пешком и там обедал. Оттуда шли пешком, извозчики ломили прямо-таки фантастические цены. От угла Тверской и Газетного до нас – 1 рубль, от Арбатской площади до нас 80 коп. Большего безобразия в Москве давно не бывало. Спасибо вам, кадетский городской голова Михаил Васильевич Челноков. Вот плоды вашего политиканства, помышлений об ответственном министерстве и полного пренебрежения городскими делами. И трамваи, и извозчики уже не дело правительства, а ваше дело. Если вы не умеете сладить с этими малыми делами, куда же вы лезете в большие! Трамвайщики бастуют потому, что им не уплатили за три дня политической забастовки в сентябре. Но политическую забастовку вызвали вы своими политическими резолюциями!

Солдаты и лошади голодают; недостаток мяса, хлеба, фуража. Командир 8-й ополченской артиллерийской батареи Левашов, из запасных, плакался мне, что боится бунта. Но мы, сытые, голодных не понимаем…

Вечером был у Езучевских <…>; встретил там генерала

В. И. Соколова, только что приехавшего на 3 недели с австрийского фронта; жалуется, мало снарядов у них, хотя на Северном много; недостаток в ружьях; критиковал способ ведения войны нашим штабом; говорил, что наступление «кулаком», как у германцев, целесообразнее, нежели у нас – фронтом; говорит, что наши летчики (на австрийском фронте) неважны, неприятельские смелее; хвалил пищу нашу и одеяние; к зимней кампании мы хорошо приготовились.

День пасмурный, тяжелая и дальнобойная артиллерия постреливают. Наши винтовочные остроконечные пули, испытанные на диких козах, когда при вылете делает большую рану, около 2-х вершков, наподобие разрывной пули разрывает рану. Ночь темная, девять часов вечера, сильный артиллерийский огонь продолжался около часу и ружейная перестрелка.

Все подорожало… Дорожает, между прочим, и удовольствие умереть. Сильно возросли и цены на могилы в Царицыне. Так, могила, стоившая зимой 45 руб., теперь стоит 200 руб.

Отсутствие спичек.

За последнее время во многих мелочных и свечных лавках, а также в продаже нет совсем спичек. По словам торговцев, спичек они не имеют потому, что не могут продавать их по существующей таксе, так как сами платят оптовым складам дороже таксы и не могут продавать спички в убыток себе.

Незабвенный для меня день получения Георгиевского Креста 4-й степени. Утром как всегда поехали к обедне и завтракали с Георгием Михайловичем. В 2 часа принял Толю Барятинского, приехавшего по поручению Н. И. Иванова с письменным изложением ходатайства Георгиевской Думы Юго-Западного фронта о том, чтобы я возложил на себя дорогой белый крест!

Целый день после этого ходил как в чаду.

Порочный круг: почему дороги продукты первой необходимости? Ответ: потому что дорог рабочий труд. Спрашиваете рабочих: почему дорог рабочий труд? Они отвечают: потому что дороги средства первой необходимости. Земля стоит на китах, киты лежат на воде, а вода на земле. <…> Власть может быть исполнена самых лучших намерений, но беспомощна, потому что не может справиться с материальной своей частью.

Вот история получения царем Георгиевского креста. В день его отъезда отсюда, когда выяснилось, что на Юго-Западном фронте занято твердое положение, нач. штаба в своем докладе сказал, что такое командование дает царю право считать себя кавалером Георгия 4-й степени. Неимение им этого единственного ордена, бывшего у отца и деда, всегда было неприятно Николаю, что он очень непрозрачно, и притом несколько раз, давал понять Алексееву. Царь ответил: «Ну полно! Что вы, зачем?» Иванов как-то узнал об этом (вероятно, через кого-нибудь из придворных), собрал фронтовую георгиевскую думу, а та, конечно, постановила, и он, как старший из всех кавалеров ордена (2-ю степень имеют он и великий князь Николай Николаевич, получивший ее после него), донес об этом царю. Последний был очень доволен, и 25 октября сам телеграфировал об этом оттуда Алексееву.

Говорят…

Говорят, что городская дума меньше всех думает о борьбе с продовольственной спекуляцией.

Говорят, что у Фердинанда болгарского после того, как ему объявили войну Россия, Франция и Англия, нос и без того длинный еще больше вытянулся.

Говорят, что благодаря недостатку топлива, очень многие ловкие люди теперь «нагревают» руки.

Говорят, что диабетики очень мало огорчены отсутствием в магазинах сахара.

Говорят, что в каждой лавке есть сахар, надо только уметь его «поискать».

Встали в 5 часов, так как был получен приказ следовать за полком, который переходит в наступление. Собрались, выехали. Впереди нас шла артиллерия. В нее немцы стали стрелять. Снаряды падали вдоль дороги. Ранен один из артиллеристов. Завернули обратно и они, и мы. Возвратились опять в господский двор Вот пришел первый раненый из нашего полка. Рассказывал, что утром вышли из окопов по приказанию командира полка и так как пришлось выйти на полянку видную неприятелю, то он открыл артиллерийский огонь в еще не рассыпавшийся полк. Раненых масса.

Выйдя на улицу, слышим совсем вблизи стрельбу орудийную, пулеметную и оружейную. Это какой-то ад! Снаряды рвутся рядом, совсем вблизи, временами перелетают через нас. Вот пришла еще группа раненых, еще и еще. Вот принесли на носилках тяжело раненного, ранен осколком в бедро, с переломом бедра. Пришло известие, что батарея расположилась совсем вблизи нашего пункта. Артиллерийский офицер сказал, что мы не можем здесь оставаться. Решили собираться, а раненые все подходят и подходят.

Хуже всего то, что у нас нет лазаретных линеек, сумок для санитаров и носилок лишь восемь штук. Все это осталось в Плотце – не перевезли через Вислу, так как пропускали вперед артиллерию. Санитаров наделили кое-как индивидуальными пакетами, которые им положили в вещевые мешки вместо сумок. Спешно собрались. Снаряды падают совсем вблизи.

Загорелась деревня, где мы находились. По дороге нам все время «жарили» вслед. Фельдшера страшно нервируют. Приходится ругаться. Богословов также уговаривает отъехать подальше. Приходится уговаривать и его, что не можем же мы оставить на произвол судьбы массу раненных. Санитарный обоз удрал далеко, пришлось за ним посылать верхового, его не послушались. Поехал сам, вернул обоз. Расположились в ближайшей деревушке. По дороге нагнал нас раненый офицер – Пидъячев. Вид у него ужасный. В одной тужурке, без шинели. Весь в грязи. Ранен в руку. Кое-как довели его до ближайшей деревушки Козице, где и сделали перевязку. Ранен в плечо.

Ближе устроить перевязочный пункт было нельзя так как палатки так же остались в Плотце.

Тут стало подходить много раненых. Принесли тяжело раненого в ногу, вся голень разворочена снарядом. Страшно нервничает, плачет. Кое-как успокоили. Пришло известие, что наши подались назад. Снаряды опять стали падать вблизи. Забыл упомянуть, что тот час по выходе нас из господского двора (Заборов Новый) он загорел от снаряда.

Опять батарея расположилась около нашего дома. Нас выгоняют. Совершенно никто не знает в каком направлении нам отходить, никто приказаний нам не передает, не знаем, где в настоящее время наш полк. Легко может случиться при таком положении дел, что мы попадем в руки немцев. Стали отходить в северо-восточном направлении. Догнал нас командир полка. Стал нас ругать, что мы бросили на произвол судьбы раненых. Страшно обидно. Все происходит из-за неумения командира справлять свои обязанности, оказывается воевать не тоже самое, что строить казармы. Благодаря его неумению, – не было произведено никакой разведки, – подвергся обстрелу артиллерии весь полк. Многие не успели сделать ни одного выстрела.

Темнеет, не знаем куда идти.

Слава Богу, я опять стал физиком. Сегодня весь вечер просидел, переворачивая так и этак Ньютоновские законы. В общем, в этой классической механике столько фантастики и метафизики, что голова начинает кружиться. Я стремлюсь сейчас точно определить понятие массы и из ньютонианских рамок – ни шагу, но это не так-то легко. Работа только начата, но кажется, кое-что удается постигнуть. Физика вытеснила все сейчас из головы, и я с трудом представляю, что я на войне, где-то в Клетно, в грязной халупе, и если бы сейчас вошел какой-нибудь писарь или каптенармус, способен был бы крикнуть: «Nolli tangere circulos meos» (лат. «Не трогай моих чертежей», согласно легенде, последние слова Архимеда, убитого римским легионером при штурме Сиракуз – прим. авт.).

В Пскове крестьянки, прибывшие на рынок, отказывались продавать молоко. Можно было слышать такие возгласы: «Жри свою таксу, а молоко продавать не будем!»

День пасмурный, работали офицерский барак весь день. День прошел тихо, особенного ничего не происходит. У солдат те и слова, скоро ли мир. Ночь темная. Мертвая тишина.

Странное время! Время, когда в головах российских обывателей, и раньше-то не крепких, все перемешалось. Всевозможные организации, бюро, комитеты, советы и тому подобные захватом делают, кому что вздумается. Правительства, как единой власти, ведущей внутреннюю политику, нет. Полный разброд. На местах дела не лучше, чем в центре. Кажется будто люди хотят заглушить суетой, беспорядочной работой и спазматическими усилиями воли гнетущее их смутное сознание надвинувшейся и растущей непоправимой беды.

В 9 часов прибыли в Херсон. Так как это мой первый приезд, на станции были депутации с хлебом-солью. Встреча населением самая горячая. Проехали через весь город к полю, где состоялся смотр 2-й Финляндской стрелковой дивизии – как будто в Красном Селе! После парада заехали в старый крепостной собор, в котором погребен Потемкин, и в городской кафедральный – тоже екатерининских времен. Уехали из Херсона на полчаса позже. Командир 5-го Кавказского корпуса Истомин завтракал в поезде.

В 2 часа приехали в Николаев с солнцем, так была приятна эта теплота воздуха! На площади около флотских казарм сделал смотр 4-й Финляндской стрелковой дивизии, тоже с ее артиллерией и 51 Донским казачьим полком. Борис присутствовал. Заехали с Алексеем в морской собор и в 5 часов покинули Николаев с самыми хорошими впечатлениями. Поиграл с Алексеем до его обеда.

Вечером – кости.

Разбудили в 3 часа и приказали приготовиться. Мы попили чаю, потом скатали палатки, одели амуницию, подождали до 6 часов, а потом пошли на плац, куда пришли часов в 8. Государя пришлось ждать часа 1½, государь объезжал верхом, наследник ехал в автомобиле. Государь очень худой, бледный и глаза у него впалые. Наследник очень хороший, милый мальчик. После объезда государь пропустил нас церемониальным маршем и сказал: «спасибо». После церемониального марша первую линию рот повернули кругом и между ротами стали офицеры. Вскоре государь с наследником прошли пешком между рот и остановились около офицеров, при чем государь подал руку нашему батальонному командиру и командиру соседнего батальона, после чего, поблагодарив остальных офицеров и сказав нам – стрелкам: «спасибо» и что надеется, что и молодые стрелки вперед послужат ему и родине на славу родного полка, пошел дальше. Шел дождь. Придя со смотра, мы пообедали. Обед был плохой и солдаты говорили, что если бы государь приезжал на смотр в место расположения полка, то такого обеда не сварили бы, а то знают, что не приедет. Вечером дали по ¾ ф. белого хлеба. Утром пошли на учение. Оно состояло в рассыпаньи и движении цепей. После обеда было строевое занятие и фехтование.

Говорят, что в Земском и Городском союзах обнаруживаются покражи. А ведь там сидит уже не бюрократия. Кудрявцев, Петлюра и другие с Западного фронта пишут о неурядицах в работе союзов – никакого толка в делах. <…>

В газетах сейчас много пишут о бедственном положении наших военнопленных. И никто из газетных мудрецов даже не подумает о том, чтобы поставить (хоть косвенно) вопрос: а почему именно русским хуже всех приходится… Правительство чинит всякие препятствия для сношений, ставит преграды и для помощи немецким военнопленным. Вот уже два месяца в Метрополе живут 30 американских сестер милосердия и докторов – и до сих пор их никуда не пускают в лагеря.

Ночью около 12 часов выехал из Минска. Паче чаяния меня очень удобно устроили в отдельном купе 1-го класса. По прибытии на вокзал оказался зрителем такой картины: солдаты бегут, по адресу их слышатся нервные окрики: «Пшли! Пшли!» Это их гнали не немцы, а свои же власти, так как, видите ли, только что подошел поезд главнокомандующего, который должен был здесь высадиться и пройти через вокзал!.. «Серая скотинка», очевидно, должна была на этот момент сгинуть с глаз!..

А патриотический «пыл» вообще охладел. Немцев, конечно, еще ругают, но гораздо меньше, чем раньше, ругают, так сказать, из чувства приличия. Нельзя же… ведь они все-таки дерзкие и «упорные» враги… В добровольцы, однако, уж никто не рвется. Наоборот. Земский и городской союзы засыпаны прошениями и устными мольбами «ополченцев» и дрожащих от страха переосвидетельствования «белобилетников», которые стремятся в уполномоченные и заведующие на всевозможные питательные пункты, в эвакуационные и санитарные поезда, в автомобильные роты, на заводы, словом, куда угодно – только не на «позиции»… Появился новый термин: «земгусар»… Союз забит дворянской «родней»… Современные Фамусовы не забыли заветных традиций и по-прежнему устраивают на лучшие места и местечки родных человечков… Все щели забиты ими. Всюду – «сестрины, свояченицы детки»…

Кинематограф поспешил зарегистрировать наблюдающееся теперь, увеличение числа наркоманов. Так, закончены съемки картины «Клуб эфироманов».

Надо вмешаться! Черт знает, что делается с нашими ранеными – солдатами из госпиталей, поступающими в местные (Симбирская губерния – прим. авт.) команды выздоравливающих, а затем в запасные батальоны. В лазаретах их нежат, лечат, стараются показать им всяческое уважение, любовь за их страдания и подвиги. Но едва они выходят из лазаретов, как в командах выздоравливающих, в запасных батальонах попадают в руки мерзавцев офицеров и унтер-офицеров, которые бьют их, как животных, и всячески унижают. Со всех сторон от частных лиц слышу про эти избиения, иногда происходящие на площадях всенародно.

Сегодня я был с докладом у Министра Двора. На меня разговор сделал тяжелое и грустное впечатление. Министр был все время с Государем, а потому должен бы был отражать впечатление, царящее в Штабе Императора. Но, по-видимому, и на самом верху не отдают себе отчета, что в России делается. Дороговизна, возрастающая ежедневно, принимает ужасающие и грозные размеры. Еженедельно цены на все продукты увеличиваются, и говорят, что в январе и феврале будет еще хуже – что же может еще быть хуже. Когда я сказал об этом, Фредерикс мало реагировал – он не знает совершенно, что такое нужда. Он в середине разговора просил ему помочь советом, как сберечь картину Конной гвардии, у которой сошел лак. Потом он мне сказал, что начинает заниматься внешней политикой и посоветовал Государю послать в Румынию для переговоров Великого Князя Николая Михайловича, а к микадо – одного из генерал-адъютантов, и уверен, что если такое послание состоится, микадо будет так тронут, что пришлет массу ружей. Как все это детски наивно, и до чего, однако, дожила могущественная Россия. Какие у нас заманчивые перспективы – кажется, скоро мы и Хиванского хана будем просить милости, вместо того чтобы готовить орудия. Грустно, обидно и нечего впереди ждать. Появились уже симптомы анемии – признаки голодной забастовки, не злобной, не революционной, а просто покорного утомленного бессильного народа.

Рекорд дороговизны.

Нам пишут, что рекорд всякой дороговизны надо считать теперь за Харьковом; например, десяток яиц там стоит 75 колеек, овес 2 рубля 50 копеек пуд, пшеничная мука 14 копеек фунт и т. д., и т. д.

Никаких такс не существует, и дороговизна объясняется только лавочным мародерством.

Я спросил Гумилева (Николая Степановича – прим. авт.), принимавшего участие в военных действиях на трех фронтах, приходилось ли ему быть свидетелем жестокостей со стороны немцев, и он ответил: «Я ничего такого не видел и даже не слышал. Газетные враки!»

– «Значит, немецкую жестокость Вы испытали лишь тогда, когда были моим учеником в гимназии и получали у меня единицы?» – спросил я.

Он подтвердил, засмеявшись…

Войне конца-краю не видать. Германия уже съела, при помощи «коварной» Болгарии – новой союзницы, – Сербию; совсем. Ездят прямо из Берлина в Константинополь. Вот, неославянофилы, ваш Царь-Град, получайте. Закидали шапками?

У нас, и у союзников, на всех фронтах – окостенение. Во всяком случае мы ничего не знаем. Газет почти нельзя читать. Пустота и вялое вранье.

Царь катается по фронту со своим мальчиком и принимает знаки верноподданства. Туда, сюда – и опять в Царское, к престарелому своему Горемыкину.

Смутно помню этого Горемыкина в давние времена у баронессы Икскуль. Он там неизбежно и безлично присутствовал, на всех вечерах, и назывался «серым другом». Теперь уж он «белый», а не серый.

Впрочем, Николай вовсе не к этому белому дяде рвется в Царское. Там ведь Гришенька, кой, в свободные от блуда и пьянства часы, управляет Россией, сменяет министров и указует линию. В прочее время, Россия ждет… пребывая в покое.

Обнародованы Высочайший указ Сенату и рескрипты на имя председателей Государственного Сов. А. Н. Куломзина и Государственной Думы М. В. Родзянко об отложении созыва законодательных учреждений до окончания разработки бюджета.

Третьего дня было собрание Общества сближения с Англией в Думе. Народу было очень много, скверный оркестр играл гимны, но было гораздо менее торжественно, чем в мае. Председательствовал Мануйлов, но на эстраде кроме докладчиков и председателя совсем не было видных людей. У распорядителей бестолковость: например меня, кажется единственного человека на эстраде, сносно говорящего по-английски, не познакомили ни с кем из официальных англичан, которых впрочем было очень мало.

Говорили Котляревский, Дживелегов, Вяч. Иванов, Новиков и я. Дживелегов был прямо плох, сравнивал английский взгляд на государство с немецким, без малейшей оригинальности, длинно и нудно. Новиков говорил на очень специальную тему – об английских натуралистах.

Зато Вяч. Иванов был широк, говорил о том, что Германия есть Китай, Кант – кенигсбергский китаец, что две срединных империи – Германия и Китай – несут с собой дехристианизацию, что им должна противостоять в Азии двуединая белая христианская империя, Англороссия, что Англия уже на пути к превращению в державу по преимуществу азиатскую, что обратившаяся в христианство Индия должна сокровищами своего духа обогатить жизнь христианского мира. Все эти фантазии говорились очень докторально и красиво.

Котляревский по обыкновению был очень благодушен, оптимистичен, уравновешен и прекраснодушен. Я говорил о взглядах англичан на войну и мир, по общим отзывам нескучно. Под конец позволил себе дерзость, прочитал собственный Сонет, который был одобрен Вяч. Ивановым, может быть, только из любезности.

В виду введения в Архангельске таксы на мясо, на рынке появилось в продаже необычайно большое количество коровьих ног и голов при полном отсутствии туш, от которых эти головы и ноги были отрублены. Торговцы цинично заявляют: «Отмените таксу – и мясо будет».

В пришедшем сегодня номере «Русских ведомостей» (от 25 ноября) очень смелый фельетон Пругавина «Книга Илиодора». В нем не столько об Илиодоре, ныне С. М. Труфанове, сколько о «старце», имя которого не названо, но понятно всем, потому что навязло в зубах всей России.

Распутин – миф, это человек, который получил необыкновенную популярность – и по существу, и по распространенности. Это русская бытовая и политическая загадка Желание знать о нем что-нибудь создало целые легенды; они растут, множатся, принимают иногда донельзя чудовищные формы и размеры. Как-то Распутин с компанией попал в Москве в «Яр». Пьянство было великое – конечно, в отдельном кабинете. Позвали цыган. Разумеется, он стал держать себя с дамами и цыганками по-своему; те, особенно цыганки, отбивались, дрались и с помощью цыган, наконец, надавали ему тумаков. Тогда Распутин стал вопить: «Ах вы, сволочь черномордая, недотроги! Да как вы смеете, когда я саму царицу так же хватаю!» До какой степени все это становится известно народу, по крайней мере подгородному, видно из дела, разбиравшегося недавно при закрытых дверях в московском окружном суде. Серый мужичонка привлекался за оскорбление величества. Вызвали свидетеля обвинения, тоже серого мужика. Председатель спрашивает его: «Скажите, свидетель, вы сами слышали, как обвиняемый позволял себе оскорблять словом имя его императорского величества?» – «Да как же, вашество. И что только нес-то! Я и то уж ему говорил: «Ты все его, дурака, ругаешь, а лучше бы ее, стерву этакую…» Tableau (фр. «картина»)!

У Алексеева в самом начале сентября был разговор с царем о желании Распутина приехать в Могилев, и тогда же было решено не пускать его сюда ни в коем случае.