Текст книги "Империя в войне. Свидетельства очевидцев"

Картина пережитого выяснилась в перекрестных разговорах с офицерами 22-й бригады. Они оставили Брест позже нас. В тот день, когда мы уходили, производилась последняя эвакуация.

Раздавали и грабили продукты, вина, консервы, сапоги, одежду, спирт. Словом, творилось что-то дикое и нелепое. Бросались и втаптывались в пыль сотни тысяч рублей. То, чего нельзя было достать накануне, теперь выбрасывалось на мостовую. Наши соквартиранты захватили несколько ящиков сапог, бочонок спирту, несколько повозок и санитарных линеек. Возы их были доверху нагружены. Один старик-подполковник ехал в прекрасном экипаже, запряженном парой изящных лошадей, и вез с собой молоденькую жену. На привале они расположились, как на пикнике: с самоваром, со столовыми приборами, поварами и т. д.

Одним словом, люди устраивались на войне нескучно. Но их настроение было совсем не воинственное. Им война казалась тяжелым и ненужным бременем.

– Пора все это кончать! Дальше так нельзя!

– Куда же еще отступать?

– Кампания проиграна. Пока еще не поздно, лучше заключить мир. Когда будет взят Петроград, противник будет диктовать какие угодно условия.

– Конечно, теперь уже ясно, что нам нечем защищаться: нет ни войск, ни оружия, ни снарядов. Отбирают у нас винтовки и дают мексиканские ружья. Что мы будем с ними делать?

На фоне недавнего падения Новогеоргиевской крепости, эвакуации Ковно и Брест-Литовска такие разговоры звучали погребальным звоном.

– Вы думаете, что говорят солдаты?

– Россия продана врагу, – вот что они говорят.

– А вы слышали, что Сухомлинов и его жена уже повешены?

– Говорят, что и комендант Лайминг арестован и повесился под арестом.

Вмешивается молодой прапорщик. Он только что пришел к нам на стоянку.

– Я уезжал с последним поездом. Со мною уезжал в Кобрин и комендант.

– Ну, значит, это произошло в Кобрине!

– А знаете, что говорят солдаты об очках, которые они носят на фуражках для защиты глаз от удушливых газов?

– Это, говорят, выдали очки не от газов, а чтоб не стыдно было идти на Киев. Наденем, и не видно будет.

За время отступления солдаты и офицеры настолько эмансипировались от этого «стыда», что дальше идти некуда.

В каждой деревне, на каждой стоянке прежде всего они бросались грабить жителей. Можно подумать, что нас совсем не кормили с начала войны. Через несколько минут по прибытии в деревне обычно уже везде горели костры из заборов, кипятилась вода, варилась картошка, собранная здесь же, на огородах, яйца, куры и т. п. Сено и овес расхватывали на редкость тщательно, а между тем интендантство довольно часто присылало нам справочные цены: овес – 1 рубль 80 копеек, сено – 60 копеек, солома – 40 копеек. Цифры эти имели чисто академический интерес. Никто ничего и никому не платил. Набитые крестьянским добром амбары очищались бесплатно. Оправдание было одно: все равно пропадет.

Мы теперь уже в области болот.

Сегодня я видел великого князя и Янушкевича, – в первый раз после 6 дней, в течение которых я не мог иначе, как по телеграфу сноситься с ними. <…> Великий князь имеет сегодня вид бодрый и даже веселый: очевидно, он в моем присутствии желал скрыть чувства горечи и разочарования, которые не могут не вызывать в нем события на театре военных действий. С Янушкевичем я заговорил о наших тяжелых неудачах, и он высказал мне довольно откровенно невозможность улучшения нашего положения. Исходною точкою нашего разговора послужила ваша телеграмма относительно необходимости подготовления общественного мнения Европы к сдаче Бреста.

Генерал Янушкевич мне сказал, что материал уже им был сообщен для помещения статей в газетах (я текст этого, довольно неубедительного, материала сообщил барону Шиллингу письмом 7 августа № 682), а затем высказал, между прочим, следующее: падение Ковно – для штаба было полною неожиданностью, так как Ковно обложена не была и могла держаться. Если она сдалась, то только вследствие малодушия коменданта Григорьева. Относительно Новогеоргиевска он сознался, что думал, что крепость эта сможет продержаться, по крайней мере, 2 месяца. Разрушительное действие германской артиллерии разрушило и этот расчет. «Впрочем, – прибавил генерал, – бог знает: действительно ли одни германские пушки тут виноваты. Если бы сдалось 10 000 человек, а погибло 80 ооо, то я бы это так и объяснил себе. Но сдалось 80 000 человек, а погибло лишь 10 000. При таких условиях нельзя сказать, чтобы Новогеоргиевск добросовестно исполнил свою задачу». После падения этой крепости и было решено не защищать крепостей, а эвакуировать их и отступать.

В заключение генерал Янушкевич снова заговорил о снарядах и о недостатках нашего вооружения. Он горько жаловался на то, что все его требования о присылке побольше снарядов (он с конца августа уже хлопотал об этом) оставлены были без внимания, так что даже наши союзники были введены в заблуждение, полагая, со слов генерала Сухомлинова, что у нас всего достаточно! С большою горечью он также отозвался о Думе, о генерале Маниковском, много говорящих и мало делающих.

Лично я разделяю отчасти его неудовольствие Думою. Вместо того чтобы заняться делом, Дума политиканствует: борется с германским засильем в то время, когда германцы завоевывают Россию! Разрабатывает какие-то подоходные налоги, когда скоро ни у кого доходов больше не будет! Среди офицерства я слышал суждения, являющиеся и отголоском того, что говорят в армии: что союзники наши нам изменяют, взваливая всю тяжесть борьбы на нас; что они хотят дождаться момента, когда Россия будет окончательно расслаблена, большая часть нашей территории (включая даже, если не обе, то одну из столиц) занята немцами, – чтобы произвести свое давление на западный фронт в надежде, что, отбросив немцев, они (то есть наши союзники) постараются примириться с ними за наш счет. <…>

Хотя я с генералом Янушкевичем просидел довольно долго, он ни одним словом не обмолвился о предстоящем уходе своем или Данилова. Между тем здесь открыто об этом говорят, называют Алексеева заместителем Янушкевича и Эверта (командующего IV армии) заместителем Алексеева. Только, говоря о наших недостаточных боевых запасах, он заметил, что вследствие этого печального обстоятельства безразлично, кто будет руководить операциями: «Я ли, дурак, или кто либо-другой, кто поумнее, – а голыми руками побеждать нельзя».

И в народе заговорили о близости германцев. Точно и досюда долетели наконец раскаты пушек. Дурочка Марфа в деревне спрашивала: «Что же это германец и впрямь придет? Хоть бы убил, да не мучил».

Пошел слух от избы к избе. Бабы повторяли слова неизвестного, но достоверного человека, что немец идет прямо на Псков, оттуда через Новгород вдоль Волхова в Питер. Моя Ольга – швейцариха, вдова убитого на войне Ивана, славного и тихого мужика, с улыбкой неуверенной и печальной, – ей бедняжке только 19 лет, – рассказывала: «Хозяина нашего жена в положении, так он ее в Нижний с детьми отправляет. И сестра ее с детьми едет. А я, барыня, не хочу ехать. Куда я поеду? Мне некуда. Только говорят, германцы младенцев убивают. Особенно которые мужского пола. Правда это?» <…>

Все пятится и пятится наша армия, оставляя страшный кровавый след на разоренной родной земле. Отдали Варшаву, отдали Ковно, отдали Новогеоргиевск, – где почти все защитники перебиты, – отдаем Гродно, Вильно, Брест-Литовск… Ну, а где же остановимся.

Едет больной студент Психоневрологического института, кавалер двух Георгиевских крестов. Пуля скользнула по переносью и процарапала бровь. Другая, позже, пролетела по мизинцу.

– Когда я был на освидетельствовании во Владикавказе, – рассказывал он, – врачи просто удивили меня своей близорукостью. «Как это может быть, да разве допустимо, чтобы не разбить глаз» и проч., – одним словом, заподозрили симуляцию. «Ваше высокоблагородие, говорю, справьтесь в полку, все солдаты видели, – я же ведь и в окопах остался, как я мог роту бросить? (Он был ротным командиром.) Да притом ведь меня силой выписали из полка, я сам не хотел уходить из строя, – какая же тут может быть симуляция?» Насилу отделался. Ну будет ли какой симулянт, скажите на милость, стрелять в бровь? Да тут ведь 90 шансов за то, что рука дрогнет и угодишь на тот свет, а от такой-то симуляции, пожалуй, всякий откажется… Жуткое было чувство, когда в первый раз застонали пули: оглядываешься, робеешь, метишь спрятаться, а куда? Хорош командир у нас был! «Господа офицеры, – говорит, – от медали до виселицы один шаг. Помните!» И не напрасно говорил: были основания, и большие. Хороших офицеров у нас было всего только четверо, – эти идут передом, каждую атаку передом. Ну а за офицером солдаты пойдут хоть на самого бога. <…>

– Турецкие аскеры дерутся превосходно, – говорил офицер. – Артиллерия у них работает дружно и бьет метко. Если около пулемета, по бокам, ударилось два снаряда, третий всегда угодит по цели: мы так уж и знаем, привыкли и потому тотчас же отвозим в сторону. Только-только успеешь отвезти – бац! И как раз шельма по тому месту наладит, где надо было. И одеты хорошо. Пустое, врут все, говоря, что у них не войско, а банда жалких оборванцев. Поглядели бы вы на нас, русских офицеров, как мы щеголяем там на позициях: там, брат, кто угодно через неделю превращается в оборванца. Конечно, и захудалые части есть, но где же и нет их? А дерутся славно, канальи. И удивительно, до фанатизма развито у них чувство патриотизма, то есть черт его знает! – может быть, это и не патриотизм. С товарищем у меня был случай: подходит к турецкому раненому офицеру, чтобы помочь, а тот – хлоп. Да ладно еще – по плечу только проскочило. И на что надеется, на что? Ведь смерть, верная смерть, а все-таки выстрелил вот. Ну, конечно, доколотили всех, обозлились наши.

Про штыковые атаки говорить нечего: дело известное, что против русского солдата на штыковую схватку никто не годится. Только ухо тут надо востро держать. Друг другу все петли закидывают. «Ура!., ура!., ура!..» Зальется весь фронт, ну, думаешь, пошла рубка! А наши орут во всю глотку – и ни с места: лежат себе в окопах, не шелохнутся. Как пойдет турок палить, как забарабанит из пулеметов – только жжж… чшчшчш… А как успокоится – поднимаются наши и в гробовом молчании подходят под самые окопы. Дело, разумеется, ночью. Подойдут – и вот тут уж загремит настоящее «ура». Навалили мы их таким-то образом однажды целые груды, разбежались, да и потеряли из виду свои главные силы. А они что сделали, турки-то? Полегли, будто битые, пропустили нас по своим спинам, да и вскочили разом. Не поняли мы сначала, в чем дело, а как очухались – уж и встрепку только дали, кажется, ни одного не оставили живым: переворачивали уже действительные трупы и прокалывали по лишнему разу, чтобы сомненья не оставалось.

Гришка Распутин.

Наступило время испытаний, и тяжких испытаний. Нас заставляют спокойно смотреть на господство развратных, глупых неучей и мириться со всеми похождениями их, до уголовных преступлений включительно. Что будет дальше, если эти неучи-развратники продолжать свою деятельность – трудно даже представить.

Если Гришка Распутин находит приют у бывшего товарища прокурора Святейшего Синода Даманского и пользуется большим почетом и уважением у господина Саблера, который еще недавно был прокурором Святейшего Синода, то что сказать о других разных графинях, княгинях и баронессах и прочих, и прочих.

Совершается что-то странное и непонятное н в то же время весьма вредное. <…>

Но кто такой Гришка Распутин? Вен. Борисов так описывает в «Биржевые Ведомости» фигуру Гришки:

«Нервная, подвижная фигура, с длинной бородою, с лицом “под Христа”, серым неприятным взглядом всегда бегающих глаз, с нарочито грубоватой манерой разговора и подчеркнутым неряшеством – таков внешний облик Распутина. До сих пор он не привык еще обращаться с вилкой и берет пищу пальцами, которые протягивает после еды своим многочисленным поклонницам, а те облизывают их с чувством высшего удовлетворения. Грубость, доходящая до цинизма, внушает великосветскому кружку, среди которого вращается Распутин, благоговение и восхищение «старцем», которому сейчас всего 43 года…».

Отмена черты оседлости.

Сегодня министр внутренних дел сообщил рапортом в Сенат о принятии им меры, вызванной чрезвычайными обстоятельствами и касающейся разрешения права жительства евреям в городских поселениях.

В своем рапорте министр приводит известное постановление Совета министров от 4-го августа 1915 года, а также свой циркуляр губернаторам. Разрешение евреям селиться в городах вне черты оседлости вступает в силу в день получения губернаторами и градоначальниками указанного циркуляра князя Н. Б. Щербатова, который подписан им вчера.

По объяснению министра внутренних дел, под правом жительства евреев в городских поселениях подразумевается право всеми законными способами добывать себе средства к жизни, то есть заниматься в новых местах их поселения торговлей и всякой деятельностью, дозволенной законом.

Заходил Вл. Ал. Назаренко проездом с германского фронта (служил в роте пулеметчиков) в Тифлис; по его словам, военные дела (близ Вильны) неважны; наши потери в общем велики, но не столько убитыми и ранеными, сколько пленными: наших войск в плену свыше миллиона! Вчера вечером, часов в 5, на Хитровом рынке были беспорядки: недовольные ночлежники напали на полицию за преследование продажи «ханжи» и политуры; в результате: 1 хитровец убит, несколько десятков городовых ранено камнями.

Беспорядки в Москве. В субботу в районе Хитрова рынка произошли столкновения между толпой и полицейскими чинами, повлекшие за собой человеческие жертвы. Картина происшедших беспорядков выяснилась в следующем виде.

Около 6 часов вечера в трактире С. 3. Брыкова между двумя нетрезвыми обитателями Хитровки произошла ссора.

Ссора перешла в драку. Явилась полиция. Виновников скандала арестовали и отправили в участок. По дороге они вступили в пререкание с полицией. На крики собралась большая толпа народа.

Кто-то из толпы крикнул: Освободим задержанных!.. Этот возглас послужил сигналом. Моментально городовые с задержанными были окружены. Толпа накоплялась. Кольцо становилось все теснее и теснее. Раздались крики: «Бей полицию!» Скандал все разгорался. В полицию полетели камни. Толпа решила насильно освободить арестованных. Один из городовых дал выстрел. Возмущение толпы после этого стало еще большим. Камни летели градом.

Москва знает, что во власти врага целый ряд наших городов и даже крепостей. Но Москва неуклонно и твердо верит в русскую армию и ее вождя – великого князя и готова напрячь все силы для создания условий, обеспечивающих победу. Война должна быть доведена до конца. Мир может быть заключен только после полной победы над врагом и при единодушном согласии на заключение мира всех союзников.

Россия вступила в новую фазу войны. Создавшееся положение ставит перед ней новые, еще более ответственные задачи. В эту минуту все силы страны, все слои населения должны объединиться в общей напряженной работе, в общем стремлении одолеть врага, забыв все, что не ведет к победе.

Основой к достижению победы является единение народного представительства со страной. Москва убеждена, что Государственная Дума сумеет в этот час испытания выразить истинное настроение страны, в нравственной поддержке которой дума только и почерпнет силы для исполнения до конца лежащих на ней высоких обязанностей.

Стоящая ныне перед страной ответственная задача требует создания правительства, сильного доверием общества и единодушного. Во главе его должно быть поставлено лицо, которому верит страна.

Неприятно на меня подействовало известие в газетах о собрании в Москве у депутата Коновалова, на котором были Маклаков, Новиков, Челноков и Н. Н. Щепкин, «по военным и политическим вопросам». Собрание постановило воевать до окончательной победы и добиваться коалиционного министерства. Итак, кадетское собрание пользуется нашими поражениями, чтобы добиваться осуществления своей программы – парламентаризма, и это при Думе, где 22 партии и никакого определенного устойчивого большинства! В душе эти господа, вероятно, рады нашим неудачам, ибо при удачах о кадетской программе не было бы и речи. Немцы им выходят лучшими союзниками. Лицемеры.

Настроение ужасное среди солдат. Не верят в возможность победы. Орудия и снаряды есть, а люди сдаются батальонами и полками. Страшно становится за бедную Россию, которую рвут на клочки и продают кому не лень. Сколько жертв, усилий, крови и все зря.

Годные гуляют, три-четыре мальчишки. Несчастные – идут на смерть и всего удовольствия – порычать на гармонии.

В Москве, в Петрограде – собственно говоря «учредительное собрание».

Если бы я сам не слышал Е. Ф. Джунковскую, я бы не поверил всему происшедшему с ее братом. Он был уволен таким непонятным образом, что ясно участие в этом деле Распутина. Князь Щербатов, министр внутренних дел, вызвал к себе Джунковского и показал ему лоскуток бумаги, на котором Государем было написано, что он требует немедленного удаления Джунковского. Все это было совершенно неожиданно, и сам князь Щербатов был крайне смущен. <…>

Предполагают, что это интриги Распутина, дворцового коменданта Воейкова и князя Юсупова. За несколько дней Распутин говорил, что Джунковского выгонят. Статьи о Распутине, появившиеся в газетах, приписали вине Джунковского, между тем, цензура теперь военная. <…> Вообще, о влиянии Распутина опять стали ходить легенды. Генерал Рузский у него обедал. Сухомлинов в хороших отношениях с Распутиным. Удаление Джунковского возбуждает много толков и разговору. Теперь уходит еще князь Орлов – начальник походной канцелярии, тоже, говорят, по причине отрицательного отношения к Распутину и Воейкову. Вообще, большая беда надвигается из-за этого старца-хлыста.

Спал хорошо. Утро было дождливое: после полудня погода поправилась и стало совсем тепло. В 3.30 прибыл в свою Ставку в одной версте от города Могилева. Николаша ждал меня. Поговорив с ним, принял генерала Алексеева и первый его доклад. Все обошлось хорошо! Выпив чаю, пошел осматривать окружающую местность. Поезд стоит в небольшом густом лесу. Обедали в 7½. Затем еще погулял, вечер был отличный.

Сего числа Я принял на Себя предводительствование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися на театре военных действий.

С твердою верою в милость Божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим Земли Русской.

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою написано: «Николай».

Весть о смене верховного командования достигла меня через лавочника: Карпов догнал, рассказал и спрашивал:

– Что же теперь будет, что же теперь будет?

Не верилось, казалось невозможным устранение Ивана-Царевича, но невозможное совершилось – и царь принял командование.

– Царь-то ничего, да вот сподручники! – говорят серые мужики.

Карпов все знает уже:

– Да, его дело пошатнулось уж с Перемышля и что же: как справедливый человек он хорош, а как военный, видное дело, не мог немца убрать. Не миновать чистки! И потом… что потом? потом утвердить настоящую власть, прямую и единственную и короткую… что там суды, разная проволочка, все это пустяки, и думаю, эти разноголосия тоже все пустяки, один разговор и проволочка, а власть тут должна быть решительная, скорая.

– Какая же власть?

– Административная власть!

В заречных частях города на рыночных площадях, где допущен торг с ларей и лотков, ежедневно рано утром можно наблюдать дикие сцены у ларьков с мясом. В виду малочисленности торговцев этой провизией товар берется с боя массой женщин. Страшная давка, крики, споры, а подчас и драки – здесь самое обычное явление. Мясо прямо из рук друг у друга и часто уже отрубленные и свешенные куски попадают в руки совсем не того покупателя, которому предназначались. Весь этот хаос способствует также массе карманных краж. Несут также ущерб и торговцы, потому что в суматохе и трудно уследить и во время получит деньги. Интересно, что городские базарные надзиратели в эти ранние часы, в большинстве случаев, отсутствуют.