Текст книги "Империя в войне. Свидетельства очевидцев"

Официально объявлено о повешении полковника Мясоедова за измену. Вчера через Москву вели австрийских пленных, взятых в Перемышле; народ добродушно к ним отнесся, угощали папиросами. Но к чему устраивать такие триумфы победителей? Я не пошел.

Зима полная. Кругом церкви ходили – зима, вьюга, под ногами лед и снег. Корм – сено 1 р. 15 к. пуд и вообще все продукты страшно дороги. Пасха невеселая. Да еще вчера телеграмма была с войны, что в нашем штабе обнаружили шпиона полковника (т. е. С. Н. Мясоедова – прим. авт.) – противно и обидно.

В 1-й день Пасхи т. е. Воскресения вдруг смолкла стрельба враждующих сторон – из окопов нашей позиции и со стороны противника стали появляться условные знаки, потом головы людей и наконец группами стали вылезать из окопов наши и германцы махая руками и крича «Пан пан ходь сюда, стрелять не будем». Сначала несколько смельчаков из наших решились первым пойти на приветствие и зов германцев и вот сошлись обе враждующие стороны на поле брани, начались поздравления с праздником, взаимные пожелания и угощения чем Бог послал хлебом-табаком даже вином, которого как говорят у германцев в изрядном количестве имеется; Обменивались газетами, давали адреса друг другу и т. д. итак продолжалось это свидание до вечера, на следующий день условились опять не стрелять.

И вот сегодня я тоже отправился навестить Германцев, захватив с собой предварительно 4-х товарищей, по пути к нам присоединилась еще кампания – явились гармоники и вот с пением и пляской наша компания добралась до германских окопов. Разумеется вышли и германцы, поздоровались и пошла взаимная беседа через посредство переводчиков, шутки, смех, пляска под гармонику и проч. Но вся беда в том заключалась, что не понимали друг друга, скажешь кому либо из германцев «Вы по-русски понимаете» он только пожмет плечами и больше ничего.

Я подошел к одному молодому германцу стоявшему отдельно от других – обмерили друг друга взглядом, он посмотрев на меня вздохнул и сказал по-русски «да скверно» я его спросил, а что скверно, но больше этого слова ничего не мог добиться от него – бормочет, что то сказать хочется, а ничего не выходит.

Как хорошо Веруся как отрадно сделалось на душе от такого неожиданного события в самом то деле удивительно как-то. Сошлись люди которые за несколько часов перед этим старались как бы удобнее выбрать момент поразить друг друга смертоносной пулей, не знаю сколько бы времени продолжалось это свидание враждующих сторон, каждому из нас не хотелось уходить друг от друга, хотелось подольше побыть в этом радостном, мирном настроении но пришли германские офицера и наши скомандовали к местам, мы разошлись и всему конец.

Не умаляя ничьей храбрости и достоинства, можно сказать, что каждый из сражающихся с величайшим удовольствием отправился бы домой вместо окопов. Это непререкаемая истина. Я не встречал ни офицеров, ни солдат, которые бы этого не хотели.

Вот как заканчивает письмо ко мне один молодой студент: «Желаю Вам и себе, чтобы война скорее кончилась и мир хотя бы немножко пришел в равновесие, чтобы наша эпоха стала менее исторической и менее знаменитой, чтобы на всей земле перевелись герои и богатыри, ибо по всем признакам мы недостойны жить в столь героическое время».

А вот пишет старик В. И. Немирович-Данченко в № 80 от 9/IV «Русского слова»: «Я счастлив, бесконечно счастлив тем, что моя великая родина является теперь тем медным змием Моисея, от одного взгляда на который спасались все обреченные гибели, смерти, страдания. И, оглядываясь назад, я вижу, что такой ослепительной всемирной цели служило все: и наши поражения в прошлом, потому что мы на них учились, и наши несчастья, ибо они были спасительными ударами молота, сбивавшими нас в одну несравненную мощь».

Если бы эти две цитаты были без обозначения, сомневаюсь, чтобы кто-нибудь правильно определил возраст их авторов. Седовласый Данченко блещет всеми цветами зеленой юности, которая кипит и захлебывается от восторга там, где более пожилой возраст скептически качает головой. А здесь – все наоборот: двадцатилетний юноша с большим правом мог бы носить седины, чем вышеупомянутый старец.

Анекдот. Говорят, к Верховному Главнокомандующему, в его распоряжение прислали миллион яиц к Пасхе. «Что с ними делать?» – сказал Верховный Командующий. «Отдайте их полякам, все равно после войны они не получат ни хуя, так пусть хоть яйца будут».

Официально – трезвость еще процветает в Москве, а неофициально – нет дома, где бы не было основательного запаса питья. И те немногие москвичи, что остались к Рождеству без вина, теперь, наученные горьким опытом, сделались умнее и задолго до Пасхи стали готовить запасы.

Впрочем, это не трудно было: комиссионеров развелось – сколько угодно; заходят прямо с улицы в незнакомые дома и спрашивают коротко:

– Сколько и чего?

И в тот же день заказ исполнен, и даже цены «божеские». Почти повсюду есть водка – настоящая «монополька», есть даже пиво, которое привезли, будто бы, из Харькова, где продается оно, будто бы, совершенно открыто.

Так и встретил и проводит москвич праздник в веселии.

Вечером у меня был Шаляпин, вернувшийся из Киева. Шаляпин говорит, что в провинции существует глухое недовольство, особенное впечатление сделала история Мясоедова. Пока война, все будет покойно, но настроение может иметь влияние после войны. Особой популярностью среди народа пользуется Великий Князь Николай Николаевич, которому очень верят.

Вот навстречу идет серая толпа: пленные австрийцы. Их привезли в Тверь сорок пять человек. Я встретила человек двенадцать. Они были окружены кольцом мальчишек, которые следовали за ними по пятам. Вот они, наши враги; светлые усы на загорелых лицах, серые шинели с пряжкой позади и кепи, надвинутые на глаза. Они шли шумно и громко говорили по-немецки. Один из них сказал по-русски:

– Вот из них красивая прошла.

Все стали оглядываться. Если б не это, я бы, пожалуй, присоединилась к магическому кольцу мальчишек. Ещё недавно эти люди за тысячи верст отсюда видели свои родные горы, города и деревни. Теперь они здесь, в Твери, месят нашу грязь, собирая за собой публику. Вот это я понимаю и завидую им. Жить так страшно интересно, хотя, быть может, и тяжело.

А у нас опять победа, вспоминаю я, русские войска взяли высоту 909 на Карпатах. Где-то за Волгой, у казарм, начинается манифестация. По далёкому гулу «а-а-а-а» я предполагаю, какое оглушительное «ура» раздаётся там. Ветер едва доносит пение. А с другой стороны – барабанный бой. Несколько рот выступают из Твери. Качаются за спинами котелки, мерно но беспорядочно идут серые массы за победой и за смертью.

Война всем как я наблюдаю, очень надоела. Уже не говоря о солдатах, в особенности прибывших недавно (странно – но так), и гг. офицеры жаждут окончания. Энтузиастов кажется не встречается. Уж если завидуют, если кто нибудь из офицеров ранен и отправляется домой, если сами жаждут получить как нибудь рану, не тяжелую конечно. Дух среди солдат и офицеров не ахти какой геройский. Конечно, восемь месяцев походной жизни со всеми с невзгодами, а в особенности в Карпатах, не может отразиться иначе. А у нас в батальонах несколько человек с самого начала кампании. А настроение такое легко передается, ну и дух соответствующий. И солдаты тоже старых, т. е. выдержанных солдат осталось очень мало: из первоначального состава всего человек 20. Остальное пополнение более или менее старого происхождения: ратники и новобранцы и те и другие конечно считают себя обиженными судьбой. Одним раньше срока, другие вообще не рассчитывали воевать когда либо. Мира ждут с громадным нетерпением…

Эта зима – вся в глухом, беспорядочном… даже не волнении, а возбуждении, каком-то. Сплетаются, расплетаются интеллигентские кружки, борьба и споры, разделяются друзья, сходятся враги… Цензура свирепствует. У нас частые сборища разных «групп», и кончается это все-таки расколом между «приемлющими» войну «до победы» (с лозунгом «все для войны», даже до Пуришкевича и далее) – и «неприемлющими», которые, однако, очень разнообразны и часто лишь в этом одном пункте только и сходятся, так что действовать вместе абсолютно неспособны.

Да и как действовать? «Приемлющие» рвутся действовать, помогать «хоть самому черту, не только правительству», и… рвутся тщетно, ибо правительство решительно никого никуда не пускает и «честью просит» в его дела носа не совать; никакая, мол, мне общественная помощь не нужна. А если вы так преданы – сидите смирно и немо покоряйтесь, вот ваша помощь.

Отвечено ясно, а патриоты интеллигентные не унимаются. Даром, что все «седые и лысые».

Возбуждение против немцев русских растет в народе и часто проявляется в разговорах прислуги. Наверное, революционные элементы в свое время воспользуются этим. Немецкие фамилии при Дворе смущают низших служащих. Мой курьер Бывалый убежден, что все эти немецкие фамилии расположены к Германии, рассказывал моим людям, что граф Фредерикс болен, когда бьют немцев, и здоров, когда у нас неудача. И откуда является такая глупая выдумка. Бывалый глуп и, конечно, повторяет чужие слова простого народа. Может быть, и пущено это нарочно.

1-го числа объявили призыв ратников первого разряда до 1900 года. Для чего так много? – встает вопрос. Немцы остановлены, австрийцы накануне позорного мира. Что же ещё? Уж не трение ли между союзниками из-за Константинополя, который у нас все считают уже русским. В Англии уже давно бьют тревогу по поводу предполагаемого занятия этого «ключа» русскими. Ох, сильно мне думается, что мы будем еще говорить о «коварстве Англии»…

В связи с распространением слухов о сепаратном мире Австрии южные государства (главным образом, Италия) начинают энергично действовать-готовиться к войне. Легко теперь подбирать угольки чужими руками. Но не было бы поздно.

В Петрограде большой недостаток угля. Где возможно переходят на нефть и дрова. Газовое освещение уменьшено, хотят сократить также и трамвайное движение. Цены на всё сильно возросли. Администрация принуждена издавать таксы на мясо, масло, яйца, и др. продукты. Несмотря на то, что всё это теперь не вывозится из страны, скорпионы набавляют цены. Городские управления и кооперативные общества, которых пока еще очень не много, но о которых теперь говорят очень много, принимают возможные меры. Благодаря этому грабежи немного регулируются, задерживаются.

Сегодня приезжает в Саратов П. Н. Милюков, который прочтет лекцию «Война и европейская интеллигенция». Особый интерес лекции представляет «Германская Белая книга», печать, палата, воззвание профессоров; затем – «Вопрос о проливах» и «Вред агитации в пользу поспешного мира».

Беспорядки, вызванные дороговизной продуктов.

5 апреля, в первом часу дня, на Преображенском рынке на почве возвышенных цен на продукты первой необходимости возникли беспорядки, причем толпой были разгромлены мясная палатка, две лавки и булочная. Владельцы этих лавок, по мнению толпы, особенно усердно взвинчивали цены. На место происшествия прибыл помощник московского градоначальника полк. В. Ф. Модль. В то время, когда он разговаривал с окружавшими его лицами, стараясь выяснить обстоятельства, вызвавшие беспорядки, с противоположной стороны рынка было брошено несколько увесистых камней, которыми полковнику Модлю были причинены поранения головы в трех местах, полициймейстеру 3-го отделения Золотареву – поранения головы и околоточному надзирателю Войцику – тяжелые поранения головы. Кроме того камнем ранило какого-то мальчика, которого в бессознательном состоянии отвезли в Бахрушинскую больницу. Толпа после происшедшего быстро рассеялась.

Будто бы в Царском Селе было заседание министров у Государя 4 дня тому назад: Австрия предложила мир, соглашаясь отдать Галицию, Боснию и Герцеговину России (последние не Сербии), но вопрос остановился из-за требования России пропустить наши войска к границе Силезии. Правда ли все это?

В связи с делом повешенного Мясоедова арестована будто бы жена начальника охраны Филиппова и ювелир Ган; в ящике Мясоедова в одном банке будто бы найдено 1½ миллиона рублей.

Говорят, вчера у Преображенской заставы было побоище из-за дороговизны, вмешалась полиция и Модлю проломили голову.

Читать совершенно нечего. Достал какую то прочитанную до дыр газету, читал ее читал, все объявления прочел, все статьи перечитал два раза. От скуки прочищал ручей, дрова стал пилить, хату убирал свою и перед домом устроил веранду.

Ночью ходили на разведку. Далеко не пришлось идти, наткнулись на секрет – не подпустил: шагов на 60 открыл стрельбу. Да с теперешними солдатами нельзя идти на разведку. Идут, как ломовые, шум стоит, слышно далеко. Картошки стали, чтобы им пусто было, искать вместо патруля. Да разве можно какую нибудь разведку сделать с такими солдатами, которые «до плену ходят».

В вагоне ехала с нами одна женщина с двумя детьми одному 4 года другому 1 год. Она ехала к своему мужу который должен был отправиться на войну и хочет повидаться с женой и детьми. Она взяла одну плацкарту для себя а для детей не взяла потому что не могла заплатить, а кондуктор требовал чтобы она взяла плацкарту она плакала и мама и Элеонора Ивановна дали ей по полтиннику. Миша угощал своими шоколадками мама дала им бутерброты с ветчиной.

Сегодня день торжества в Самборе. Город весь разукрашен флагами, арками с надписями «Освободителю» или «Давшему Свободу». Улицы лоснятся чистотой. А день жаркий, совсем летний. Очень тихо. Царский поезд прибыл в час. Мне пришлось ждать у переезда, где пропускали только до одиннадцати часов, а я на несколько минут опоздал, но все же удалось пройти. Очень красиво было зрелище войск, стоящих шпалерами по улицам, по которым проезжал Государь. Государь с вокзала проехал с великим князем Николаем Николаевичем в штаб армии, а затем около трех часов поехал обратно.

Все время до отхода поезда я стоял как раз против окна, из которого смотрел Государь. Рядом с Государем, в другом окне, виднелся Воейков. На перроне стоял генерал Брусилов, сзади него конвой Ставки, штабные и офицерство.

Государь очень бледен, у него необыкновенно скорбное выражение. Он все время держал руку под козырек. Поезд медленно, плавно, почти незаметно начал отходить, и мы все, стоящие на перроне, закричали «ура». Государь поехал в Перемышль. Николай Николаевич стоял на площадке.

Спал отлично и в 8 ½ пил чай. Через час поехал на станцию, где был оперативный доклад. В 10 час. отправился с Николашей и другими по железной дороге в Самбор. Приехал туда около часа и был встречен Брусиловым и моей чудной ротой 16-го Стрелкового Императора Александра III полка – под командой ее фельдфебеля. Проехал в штаб-квартире Брусилова, где назначил его генерал-адъютантом). Он нас накормил завтраком, после чего вернулись в поезд и продолжали путь на юг.

Первая гряда Карпат была хорошо видна. Погода стояла дивная. Около 4 часов прибыл в Хыров, где был собран весь 3-й Кавказский корпус генерала Ирманова. Обошел все части пешком и затем объехал их в моторе и благодарил за боевую службу. Вид полков великолепный. Так был счастлив видеть своих ширванцев. Вернулся в поезд и продолжал путь на Перемышль, куда приехал в 7 час. По улицам стояли шпалерами запасные батальоны и дружины. Заехал в церковь, устроенную в железнодорожном сарае, и затем в дом, приготовленный для Николаши и меня. В 8 часов поехали к обеду в гарнизонное собрание, где было собрано разное вооружение, найденное в австрийских складах. Вечер был теплый, как летом, и с луной.

Итак, я попал в Перемышль, по милости Божией, через месяц и два дня после его падения. Масса сильных впечатлений.

Читали мы тут тоже, как русские солдатики ухаживают за юными добровольцами, как берегут им лучшие порции, как покрывают их ночью всяким тряпьем, чтобы не мерзли хрупкие тельца. На самом же деле мы видели нечто совсем другое. В нашей же батарее было семь юных добровольцев (теперь ни одного не осталось, все «поутекали» обратно), что явились к нам с лозунгом «Или грудь в крестах, или голова в кустах».

Солдаты все, как один, относились к ним с решительным недоброжелательством, а подчас и с явным презреньем и ругали их самыми отборными словами. <…> Добровольцев они презирают потому, что добровольцы пришли в батарею «зря», потому что они ничего «настоящего» все равно делать не могут, потому что их привела в ряды защитников отечества не судьба, а фантазия, потому что для них театр военных действий в минуту отправления на него рисовался действительно всего только театром, потому, наконец, что добровольцы эти бежали от того глубоко чтимого солдатами священного, полезного и посильного им домашнего труда, который после их побега остался несвершенным на полях и в хозяйствах. <…>

Хуже, однако, чем ложь фактописи ужаснейшая ложь нашей идеологии. «Отечественная война», «Война за освобождение угнетенных народностей», «Война за культуру и свободу», «Война и святая София», «От Канта к Круппу» – все это отвратительно тем, что из всего этого смотрят на мир не живые, взволнованные чувством и мыслью пытливые человеческие глаза, а какие-то слепые бельма публицистической нечестности и философского доктринерства. Вот тебе пример.

«Война объединила общею скорбью и общею судьбою русских, поляков и евреев» – это из газет, а вот что у нас. Галиция, весна, прекрасная погода. По каменистой горной дороге несутся вскачь паршивенькие санки. В санках, вытрепав наглый чуб из-под папахи, сидит молодой казак. Верхом на запряженной в сани тощей кляче, у которой ребра как ломаные пружины в матраце, трясется в седых пейсах рваный, древний «жид» с окаменевшим от ужаса лицом. Казак длинным кнутом хлещет «жида» по спине, а жид передает удар лошади.

При гомерическом хохоте группы солдат и большинства офицеров этот погромный призрак скрывается за поворотом дороги. Это я видел сам. А вот рассказ очевидца.

На шоссе, пересеченном оставленными австрийскими окопами, встречаются казак и солдат. Остановившись, солдат жалуется казаку, что сапог нет и взять негде. Первый совет казака поискать в окопах, нет ли где на трупике (окопы – надежные склады, и трупы единственно честные интенданты). Но вот на шоссе показывается обутый «жид». У казака мгновенно является великодушная мысль подарить солдату «жидовские» сапоги. Сказано – сделано. «Жид» пытается протестовать. Казак возмущен, и «народный юмор» подсказывает ему следующую штуку: «скидавай штаны», обращается он к солдату. Понимая идею товарища, солдат быстро исполняет приказание. «Целуй ему задницу, благодари, что жив остался», кричит казак «жиду», занося над ним свой кулачище. Совершенно оторопелый «жид» беспрекословно исполняет требование, после чего все трое расходятся по своим дорогам.

Страшно, что все это могло произойти. Страшнее, что всему этому мог быть свидетелем офицер, но самое страшное то, что, благодушно рассказывая этот номер за коньяком, рассказчик определенно имел у своих слушателей огромный успех.

Третьего дня на Садовой, против конторы водочного завода Шустова, разыгралась характерная сцена.

На завод из какого-то склада везли бочку с красным вином. Возчик задержался на рельсах трамвая, и в результате трамвай толкнул подводу; бочка упала, разбилась, и вино янтарными струями потекло по улице.

Толпа тотчас собралась вокруг этого места, и началось усердное собирание во всевозможные посудины драгоценной влаги.

Некоторые даже пили вино прямо из лужи.

Бывало, прохожу деревней – знают, что вернулся с войны – проходу нет, все допрашивают, как на войне, и всякая сказанная мелочь глубоко западает им в души. Ныне я прохожу, и никто меня больше не спрашивает, насытились и как будто что-то уже знают свое и ничего уж нового не узнают от человека с войны, боль свою, приходили с войны и уж все пересказали. Только из одной избушки выходит старуха бледная, позеленелая и спрашивает:

– Сына у меня убили: будет ли мне что за это? У него четыре Егория (Георгиевских креста – прим. авт.) и произведен в прапорщики. Будет ли мне какое пособие?

Старуха очень просит меня похлопотать… Спрашиваю, какого он полка. – Геройского, – отвечает старуха. Объясняю, что по этому еще нельзя найти, а в полках есть названия и части. Долго сидела моя старуха и ничего не поняла.