Текст книги "Все нормальные люди"

– Эх-х-х, а я почти научился бороться, вернее, воевать, – раздался голос откуда-то снизу. На земле полулежал обрубок туловища в военном камуфляже (1975–1994 гг., смерть на Кавказе). – Вы нас в детстве всё в зайчиков наряжали на праздники, да в попы целовали. Мы такие и росли: то джинсы, то дискотеки, то по девкам, то с уроков сбежать – весь смысл жизни. А тут война. Хорошие солдаты получились из тех, кто с нашего призыва в полку выжил, а я не успел научиться. И в чём тут мой грех? Нас же не спрашивали, когда на Кавказ отправляли…

Кириллу уже казалось, что про него все забыли и неспешная беседа покойников идет сама по себе, но вдруг к нему на колено снизу стал забираться маленький, как котенок, младенец (1999–1999 гг.). Безобразный трупик похлопал миниатюрной ладошкой Кирилла по колену и сказал:

– Братан, ты скажи мамке, что я на неё не обижаюсь, пусть лучше батя еще заделает, она вообще ещё не старая, я-то точно знаю!

Кирилл подскочил со своего пенька и начал пятиться задом, пока не упёрся спиной в чей-то покосившийся могильный крест.

– Э-э-э, потише! И так еле стоит! – раздался чей-то грубый бас у самого уха. – Ты, паря, того, живи себе спокойно, без глупых вопросов.

Рядом с Кириллом, облокотившись на собственный крест, стоял здоровенный, с блестящим лысым черепом покойник в кожаном плаще до самой земли (1972–1996 гг., криминальная смерть). Амбал продолжил:

– У меня в девяностые было всё, что раньше в Союзе не у всякого было, а потом вообще ни у кого. Жрал икру, пил «Хеннесси», – «есть обычай на Руси утром выпить Хеннесси». Когда на джипе в Курское приезжал, все девки визжали. В серьёзной бригаде работал в Новосибе, «без лоха – жизнь плоха». Батю твоего хотел к нам пристроить. Но это не главное, главное, что народ как-то крутился, выживал, кому-то даже повезло. Мне тоже повезло, но недолго. Но в итоге-то, видишь, – покойник обвёл рукой окружающих. – Конец-то у всех один, а у меня ещё и руки от крови не отмываются.

Покойник поднес ладони к лицу Кирилла – с них капали тяжёлые, тягучие капли тёмно-бордовой крови. – Ты хоть свечку поставь там за меня, сил моих больше нету.

Кирилл отпрянул и начал поворачиваться на месте, пытаясь увидеть проход между покойниками, чтобы бежать прочь.

– И за меня поставь, сынок! – раздался старческий голос (1928–993 гг., смерть от пневмонии). Старушки и старички с обрывками седых волос сидели рядком в полиэтиленовых пакетах и тянули к нему руки. – Для нас даже гробов не нашлось, в клеёнке Петька – больничный завхоз и закапывал, и закапывал, эх-хе-хе…

– Подождите! – вдруг впервые громко сказал Кирилл. – Подождите!

Наступила тишина, все покойники уставились на юношу.

– Я больше не могу… и не хочу! Вас послушать – так ничего хорошего, что ли, не было? А свобода, а новые возможности?

Кирилл запнулся, вспомнив, к кому он обращается, и вновь чувствуя, как волосы шевелятся на затылке, и тихо закончил: – Веники, в конце концов, продавать в город можно, грибы…

– Было, – закивала завуч, поправляя на груди пластмассовый цветок.

– Было, было, да, хорошее тоже было, да, конечно, что-то было и хорошее… – послышалось с разных сторон.

– Свобода, возможности, сами виноваты, это конечно… – обиженно бормотал покойник, поднимая с земли банку олифы и направляясь к своей могиле, к еле заметному в траве холмику с облезлым металлическим памятником. – Когда смута, всегда свобода, и возможности тоже, безграничные возможности кладбища… Чё с нас взять-то, с покойников деревенских…

Кирилл стоял посреди кладбища совсем один. Огромная луна отражалась бликами от табличек и памятников из нержавеющей стали, от фотографий усопших земляков и словно фокусировала свои лучи на нём, на Кирилле, связывая его со всем Курским, и со всеми поколениями, и всеми кладбищами тысяч городов и посёлков огромной страны в единую сеть. «Заупокойный Инстаграм, – подумал Кирилл, наблюдая за ниточками света, связывающими его и всех остальных в одно целое. – Мечты у них не было, мечту украли – вот что их всех объединяет. А без мечты и села бы этого не было, и Новосибирска, нас всех бы не было…».

* * *

Кирилл открыл глаза и долго вспоминал, где он находится. Белёный потолок в трещинках напомнил о детстве, когда бабушка убаюкивала его нехитрыми песенками, а он подолгу сквозь прикрытые ресницы рассматривал потолок и мечтал стать взрослым, которого никто не заставляет спать днем. Кирилл прислушался и снова, как в детстве, услышал приглушённые родные голоса с кухни: отец, мама, бабушка…

– Пойми, это не я его здесь воспитывала, получилось, что он меня! Я снова жила настоящей жизнью, не пластмассовой, понимаешь? Настоящей, несмотря на загубленный маникюр! Давай вернёмся, здесь врачей не хватает. Дом себе построим, опять же. Погляди, как Кирилл всего за месяц изменился!

– говорила в полголоса мама.

– Да молодец, конечно, не ожидал. Никогда не подумал бы, что он сможет и себя, и мать прокормить сам, он же тяжелее скейта в жизни ничего не поднимал… Но пойми, можно месяц продержаться, два, но жить здесь постоянно, учиться… Это большая разница. Чего он, зимой грибы будет собирать? Или по сугробам за вениками продираться? А весной – на скейте по лужам кататься? Ну, подумай сама… – отвечал знакомым басом отец.

– Ой, ребята, а я бы внучка оставила с удовольствием, езжайте сами куда хотите, а его мне оставьте! У меня бы он точно не заболел! Ведь вторые сутки в беспамятстве мается, родичей не признаёт! Бедненький, – вздохнула бабушка, и Кирилл словно наяву представил, как она смахнула слезу и отвернулась к окошку.

– Так! – подвёл итог отец. – У нас был договор, что после Курского он решает сам. Значит, пусть сам и решает, пусть за себя решает сам! Точка.

– А я уже решил, пап. – В дверях стоял, держась за дверной косяк, бледный Кирилл.

– Через недельку едем в Москву учиться, а на каникулах я вернусь, доделать кое-чего надо.

Родители и бабушка подскочили, повели его обратно в кровать, захлопотали, мама с таблетками и стаканом воды уже приготовилась впихнуть лекарство в больного.

– Да погодите вы, пока не забыл, – Кирилл сел на кровати. – Пап, помнишь бугая, который тебя в бригаду звал, у него ещё черный джип «Чероки» был, лысый такой?

– Та-ак… – удивлённо сказал отец и поглядел на мать. – Он тренировал у нас какое-то время. Машину ему заминировали… И чего?

– Он очень просил свечку за него поставить. А тебе, мама, брат сказал, что тебя любит и давным-давно простил. А про смуту и девяностые, между прочим, вы сами ничего не понимаете! Всё равно ничего не понимаете – никуда она не делась, смута эта, она рядом! Постоянно рядом, была и будет! Всё просто! – Кирилл задумался, сидя на кровати перед обескураженными родичами. – Хотя, из наших мне всё равно никто не поверит… Нет, Лера! Лера поверит! Ой, точно! Можно, я пойду прогуляюсь?

Небо Гурзуфа

Однако, никогда не надо торопиться делать преждевременные выводы, какими бы очевидными эти выводы ни казались в той или иной житейской ситуации. Торопливость до деревянного макинтоша доведёт, как говаривал мой дед. А мой дед перед выходом на пенсию был не кем иным, как начальником областного комитета по фармации, и он-то как раз лично и неоднократно убеждался на примере чиновников в правильности народной поговорки. А как же иначе, если ему самому пришлось хоронить своего добропорядочного коллегу и давнего дружка по рыбалке, Артемия Никодимыча Пестикова, который сгинул со свету ни за что ни про что из-за своей поспешности в суждениях и выводах.

Правда, дело было, как принято сейчас говорить, в лихие девяностые, когда Россия-матушка только-только на рельсы капитализма становилась. Хотя, с другой стороны, история это настолько обыкновенная и так часто повторенная в тех или иных вариациях всеми описателями нашей государственной машины во всякие иные века, что могла она, пожалуй, приключиться хоть сегодня, хоть сто лет назад, хоть двести.

Артемий Никодимыч был человек крайне щепетильный во всяких служебных вопросах. Как немец, ей-богу! Ни у кого в администрации области документы не были в таком идеальном порядке, как у него. Мало того, в отличие от других, Артемий Никодимыч, даром что советский чиновник до мозга костей, но и в новые времена ОБХСС и партийный контроль со счетов не скидывал – прекрасно видел, где и как новоиспечённое государство начнёт хватать за руку тех, кто расслабился и подумал, что всё теперь, при демократах, дозволено. Более того, он позвоночником чувствовал, что развесёлая эпоха вот-вот сменится новым государственным порядком, разменной монетой в котором, конечно же, будут различные чиновники, самые зажравшиеся бизнесмены и не успевшие уловить момент политические деятели. Самого же Артемия Никодимыча ни по одному вопросу, связанному с финансами, например, поймать за руку было совершенно невозможно. Даже если путёвки, скажем, – а работал госслужащий заместителем начальника отдела социальных льгот областной администрации – были явно по завышенной цене и финансовое обоснование ему предписывалось уничтожить после всех согласований, он сохранял бумаги, делал пояснительную записку, подшивал как положено и запирал в сейф. Не из ненависти к вышестоящим коллегам, конечно же, а исключительно из чувства самосохранения на всякий пожарный случай. И нормально проработал, скажу я вам, почти до пятидесяти годов. И никто его ни разу ни в чём, ни вместо кого-то, ни во что сомнительное не вовлёк. И даже ему самому с таким подходом никого не пришлось подставлять и сдавать. Системный человек, что тут сказать. Не зря Артемия Никодимовича «немцем» прозвали: знай свое место, делай что должно, и каждое своё действие не ленись, аккуратно прикрывай бумажным щитом, который покрепче иной брони в наше время бывает.

И вот однажды Пестикову звонят не откуда-нибудь, а из самой приёмной первого заместителя губернатора и просят срочно подойти к самому Борису Владиславовичу.

Любой вызов наверх – само по себе стресс и переживание для чиновника. А когда вызывает правая рука административного божества областного масштаба, кто никогда не отвечает на вежливые приветствия в коридорах, чью фамилию обычно произносят шепотом и с оглядкой, и кто вообще по другой, кадрово-политической линии, – это целое событие в масштабах всей чиновничьей карьеры такого среднего сотрудника, как Артемий Никодимыч. Тут опыт не поможет, безупречная биография не спасёт, бумажки из сейфа не выручат, да и вообще, на четвёртый этаж в приёмную губернатора и его первого зама Пестикову нашему и заходить-то за двадцать пять лет работы, если честно, и не доводилось ни разу. А тут – с самого утра! И без всякой подготовки, по неизвестно какому вопросу.

Весь в жутком смятении и тревоге, Артемий Никодимыч, шаркая от страха левой ногой, зашёл в огромную, как парадный зал в имперском стиле позднего Рима, первую приёмную, где сидело и стояло несколько человек. Вальяжный бизнесмен в джинсах и с золотым крестом поверх рубашки-гавайки, непроницаемый генерал из УВД серьезнейшего вида с красной папочкой в руках, заместитель губернатора по ЖКХ с огромной стопкой документов, которую держал его помощник. Были здесь и прекрасные, в белоснежных блузках, золотых очках и при полном макияже секретарши, едва видимые из-за огромных мониторов компьютеров и нескольких чудных телефонных аппаратов.

Артемий Никодимыч сразу же почувствовал себя здесь человеком лишним и каким-то второсортным, что ли, – и по внешнему виду, и по умению держаться. Впрочем, на него совершенно никто и не обратил внимания, словно он пустое место, букашка, которую и рассматривать недостойно. Чиновник одёрнул свой старенький клетчатый пиджак, четыре года назад подаренный ему женой на юбилей, поправил свой повседневный любимый, но видавший виды коричневый галстук на бежевой рубашке, тихонько, словно извиняясь, кашлянул, сделал два шага к ближайшему от входа столу с шикарной секретаршей и фальшивым, дрожащим голосом представился, вытягиваясь по стойке «смирно», словно перед шефом на годовом отчёте:

– Здравствуйте, вызывали, Пестиков, отдел соцзащиты…

Секретарша, даже не взглянув на невзрачного посетителя, красивой авторучкой указала на соседний стол с другой секретаршей. В ту же секунду сняла телефонную трубку, затем подняла глаза на генерала с красной папочкой, обворожительно улыбнулась и ангельским голосом произнесла, ни на секунду не переставая улыбаться: «Проходите к губернатору, товарищ генерал-майор, пожалуйста!».

Артемия Никодимыча будто мешком песка сверху придавили, и в груди жар разлился. Отчаянно, и отчего-то шёпотом извиняясь, он как во сне переместился к секретарше заместителя губернатора и, не успев представиться, так же не удостоившись даже взгляда, получил ответ: «Посидите пока, Пестиков! Борис Владиславович вас пригласит, когда надо будет».

Не смея даже уточнить причину вызова, чиновник просочился в самый близкий к выходу угол приёмной, где стояла кадушка с фикусом, и сел на самый краешек стула.

Он уставился в паркетный пол и принялся методично прокручивать в голове всю свою рабочую документацию и чиновничьи будни за последние месяцы. Документ за документом, подпись за подписью, – всё свое делопроизводство. В принципе, ничего такого, что могло бы навлечь на него гнев самого Бориса Владиславовича, не было. Даже ЧП в казённом детском лагере было давно и подробно рассмотрено, и даже административное взыскание назначено и уплачено виновными. Но спокойнее на душе не стало, наоборот, от неизвестности в голову стали лезть совсем уж дикие мысли и гипотезы. Артемий Никодимыч тихонько, чтобы не привлекать к себе внимания, ослабил узел галстука, строго-настрого наказав себе не забыть его затянуть перед входом в страшный кабинет.

Не смея даже уточнить причину вы зова, чиновник просочился в самый близ кий к выходу угол приёмной, где стояла кадушка с фикусом, и сел на самый краешек стула.

В этих размышлениях прошёл час. Закалённый чиновный зад затёк до боли в копчике, но вставать из-за фикуса перед большими людьми и привлекать к себе внимание было неловко. Тогда Артемий Никодимыч попытался считать трещинки на ещё советском лакированном паркете из расчета: количество трещинок на каждой планке; среднее количество трещинок на одной планке, исходя из десяти достоверно посчитанных планок; количество планок в одном квадратном метре паркета; количество трещинок на всём паркете в квадратуре приёмной.

Отвлечься и успокоится не получалось. Прошёл ещё час. Пестиков начал переминаться с ягодицы на ягодицу и позволил себе чуть-чуть поудобнее сесть на стуле.

Вспомнилось всё, что говорили коллеги и знакомые про Бориса Владиславовича. Ужас пробегал по позвоночнику чиновника от одних воспоминаний об этих рассказах. Первый заместитель был истинный «серый кардинал», без которого не появлялся в регионе ни один бизнес, ни один депутат, и даже сам губернатор, по слухам, не появился бы без усилий Бориса. Поговаривали, что губернатор сам до конца не знал всего, что делал его заместитель. Бориса Владиславовича боялись все, даже в криминальной среде и в правоохранительных органах, после того как он победил в долгой политической войне с генералом УВД и добился его удаления из региона. «Эх-хе-хе, генерала удалил, а меня просто как вошь раздавит…» – подумал Пестиков и загрустил еще больше.

Наступило обеденное время. В пустом животе чиновника, в соответствии с многолетним административным и уже рефлекторно соблюдаемым распорядком, голодно заурчало. Мысль сбегать перекусить была с праведным гневом и страхом изгнана, как только он представил себе, что его вызывают: «Пестиков, проходите! Пестиков? Где этот заместитель начальника отдела? Да как он смеет!..».

Наконец чиновник преодолел страх и поднял голову. Лучше бы он этого не делал. В течение последующих трёх часов он благоговейно, как заворожённый, наблюдал входящих и выходящих из святая святых власти, скрытой за массивными дубовыми дверями высотой в два человеческих роста, с золотой вывеской. «Боже мой! Боже мой! – думал Артемий Никодимович. – Кто я такой, и кто все эти большие люди! Кто я, и что я делаю перед этими священными вратами страшного судилища? И что там происходи внутри такое, что даже эти великие люди ТАК туда заходят и ТАК выходят?»

Вот, слегка держась за грудь, вышел глава самого крупного района области, попросил воды, постоял чернее тучи и медленно вышел из приемной. Глава района! Вот известный миллионер-предприниматель зашёл, как бык на корриду, а вышел, словно павлин, еле сдерживая себя, чтобы прямо здесь, перед секретаршами и посетителями, не начать загибать пальцы от собственной крутизны, как это было принято в прежние годы. Вот известный деятель культуры, легенда поколения, нервно переминая в руках носовой платок и всячески пытаясь сохранить независимую осанку старого интеллигента, будто замирает на секунду, вздыхает, и только после этого нерешительно исчезает в проёме прожорливых дубовых дверей с табличкой. Вот другой заместитель губернатора, вовсе не такой важный и суровый, как на выступлении в собрании специалистов соцзащиты позавчера, насупившись вопросительно, кивает секретарше, получает в ответ едва заметный кивок и, всё поняв по этому безмолвному обмену взглядами, поправляет галстук и деловито проходит в пылающее горнило власти.

От всех этих наблюдений Пестикову стало физически плохо. Сглотнув пересохшим горлом, он поискал глазами бутылочки с водой, но снова не посмел встать, взять, и опять уставился в паркет.

Ему вспомнился вдруг солнечный Гурзуф, душистые ароматы олеандров, акаций и кипарисов, нежный морской ветерок, синее бездонное небо в его единственную в жизни поездку в Крым три года назад. В тот год он удачно получил премию после перевыборов как раз нынешнего губернатора, получил причитающиеся ему санкуры и отпускные, да так удачно, что хватило съездить на курорт. Там Пестиков вдруг впервые побыл совсем другим человеком. Он ходил в белых штанах и нежно-розовой, как цветки олеандра, рубашке по узеньким, утопающим в зелени и солнце улочкам, пил вино и легко, даже искромётно, как ему казалось, заигрывал с многочисленными курортницами. Тогда он впервые ощутил, что есть другая, не кабинетная, внеплановая и безотчетная жизнь, что на него смотрят самые различные женщины, и совсем не так, как смотрят сотрудницы его отдела в администрации области. Это была настолько прекрасная, свободная и чудесная жизнь, что Артемий Никодимович уже было решил бросить свою чиновничью лямку и найти какую угодно другую работу, лишь бы сбежать в этой рай из своего маленького, набившего оскомину кабинетика на втором этаже областной администрации. Тогда у него внезапно, как это и бывает с неопытными курортниками, закончились деньги, и он со стыдом и позором, через звонки и телеграммы, голодный возвращался в свою родную северную область. По возвращении он, конечно же, сразу стал прежним «немцем» и даже с ещё большим рвением занялся документами, лишь бы не вспоминать о своём конфузе. Сам же Крым на всю жизнь остался для Артемия Никодимовича далеким раем, мечтой, сказкой, в которую он обязательно вернётся, в другой жизни, хоть бы даже и после смерти. Он бережно лелеял каждое воспоминание и позволял себе вспоминать о Гурзуфе в самые редкие минуты одиночества и спокойствия, когда его никто не мог потревожить и отвлечь.

Рабочий день давно закончился, поток заходящих и выходящих через дубовые двери не ослабевал, хотя каждый теперь находился внутри дольше, чем днём. Теперь всё больше выходили люди весёлые и довольные жизнью, радостные, будто они мысленно потирали руки от удовольствия и энергии, бушующей в них. Вечерние посетители словно заряжались в реакторе власти за дубовыми дверями, а просидевший весь день за фикусом Пестиков таял, как старая батарейка. Лишь воспоминания о небе Гурзуфа, различимом сквозь соцветия олеандров, мелькали у него в голове – уже без всяких других мыслей и страхов.

Вдруг двери распахнулись, и словно маленький смерч закружил в приемной. Это вышел, одновременно раздавая указания секретаршам, глядя на часы и похлопывая по спине какого-то солидного человека, Борис Владиславович. Вдруг он замер, потом сделал шаг к фикусу и единственному остававшемуся на данный момент в приёмной человеку:

– Вы кто? По какому вопросу? – впившись колючими глазами-свёрлами в Пестикова, спросил «серый кардинал».

– П-п-простите, Пестиков, отдел соцзащиты, мне… я… – с трудом поднимаясь на одеревеневших ногах и словно выныривая из крымской неги под воздействием адреналина, начал лепетать Пестиков, чувствуя, что ему сейчас вот-вот станет плохо.

– А-а-а! Чёрт! Я забыл про тебя совсем! Пестиков-Тычинкин! – Борис Владиславович оглянулся на товарища, с которым вышел из кабинета, словно убедившись, что тот всё слышит, и продолжал жёстким командным голосом. – Значит так, возвращаться из-за тебя в кабинет не буду, примета плохая! А ты завтра, как штык, в девять ноль-ноль здесь! Как штык, понял? Смотри у меня, Пестиков!

И пролетел Борис Владиславович мимо Артемия Никодимовича на выход как ветер, только аромат резкого парфюма облаком окутал чиновника.

Вышел шаркающей, болезненной, обречённой походкой и Пестиков, и только его любимое небо Гурзуфа всё так же стояло перед глазами. Это небо из головы чиновника уже не могла прогнать даже первая в жизни встреча с самим Борисом Владиславовичем…

Утром заместитель губернатора бодрым шагом и с нахмуренным видом, не здороваясь, прошёл через свою приёмную к дубовым дверям с табличкой:

– Пестиков пусть заходит, – бросил он секретарше, не глядя на неё.

– Борис Владиславович, а Пестиков сегодня ночью умер, «скорая» не успела, сердце. Соболезнования в газету за вашей подписью, или начальника комитета? Материальную помощь семье усопшего на какую сумму комитету выписывать? – стараясь решить как можно больше вопросов сразу, затараторила секретарша.

– Как умер? – заместитель остановился и посмотрел на секретаршу. – Мне же надо было, чтобы он десять путевок в Крым оформил нужным людям и себе как сопровождающему! Мда-а-а, не успел… А он кто, замначальника отдела? Не нужно никаких некрологов, областные некрологи только покойникам не ниже уровня начальника комитета. Двадцать тысяч матпомощь, не надо баловать и другим надежду подавать… И это… узнайте, кто там теперь по путёвкам будет работать, и вызовите его ко мне, мне переговорить нужно!