Текст книги "Пленник реторты"

Глава 37

Двадцать человек связывала друг с другом одна общая цепь – длинная, сплошная, составленная из толстых, намертво спаянных звеньев, с тяжелым крюком на конце, прицепленным к шестиколесной повозке. Но при этом пленники не были прикованы к цепи кандалами. Обычных кандальных браслетов – ручных, ножных или нашейных – здесь и не требовалось вовсе. Люди оказались попросту нанизанными, на цепь, как на гибкий вертел. Черным магиерским искусством люди были сживлены с железом. Люди и металл являлись теперь одним целым. Люди несли в себе металл. Металл стал частью людей.

Оберландская цепь была протянута через каждого пленника насквозь. Цепь входила в позвоночник между лопаток. И выходила из грудины промеж ребер. Под рваной воспаленной кожей виднелись сгустки сукровицы и болезненно-красная плоть, кое-где белела обнажившаяся кость. Однако это были именно живые люди, а не какие-нибудь разупокоенные мертвецы. И живые цепные люди покорно выполняли работу тягловой скотины. Как ТАКОЕ было возможно, знал, наверное, лишь магиер, сотворивший ЭТО.

Вообще-то нечто подобное Дипольду видеть уже доводилось. В подземной темнице маркграфа. У узника из соседней клетки. В ноги Мартина-мастера по прозвищу Вареный тоже были вживлены звенья ржавого железа. Но там был один человек и одна цепь. А здесь – одна цепь и уйма народа.

Измученные пленники стояли перед Дипольдом в грязи, придерживая тяжелую цепь руками и удерживаясь за нее же. Пфальцграф покачал головой. С такого поводка не сорваться и не сбежать. От такого поводка не освободиться и не освободить. Никак. Ну, разве что…

– Убить, – вполголоса распорядился Дипольд. – Всех.

– Ваша светлость? – непонимающе поднял брови Людвиг.

– Выполняй, барон. Снять человека с этой цепи, не погубив его – нельзя. Тащить с собой такую обузу мы тоже не можем. А оставим здесь – пленники снова попадут в руки Лебиуса. Нам это нужно? Нет, не нужно. Да и для них самих, думаю, это не самый лучший вариант.

Кто-то из полонян все же расслышал их негромкий разговор. Поднял лицо, по которому вода стекала вперемежку со слезами. Взмолился, с трудом извергнув хриплый стон:

– Помилуйте нас, господин!

– Убить! – громче и жестче повторил Дипольд.

И – после недолгого раздумья – уточнил:

– Изрубить в куски. В капусту.

Чтоб проклятому Лебиусу вовсе уж ничего не досталось.

Гвардейцы Карла Осторожного выполнили приказ быстро, молча и беспрекословно, оставив в грязи кровавое месиво изрубленной плоти. Все пленники были перебиты. От увязшей шестиколесной повозки тянулась, подобно гибкому хребту невиданного чудовища, брошенная цепь. Из толстых звеньев торчали человеческие ребра и позвонки, слитые с железом и посеченные сталью.

Цепь тонула в грязи. Вода смывала пролитую кровь. Красные ручьи растекались по размытому тракту.

Дождь слабел, но не прекращался.

– Дело сделано, – подступил к Дипольду хмурый фон Швиц. Барон неодобрительно косился на изрубленные останки. – Пора уходить, ваша светлость.

– Не так быстро, барон, не так быстро. Я, знаешь, о чем подумал… – Дипольд на мертвых пленников уже не смотрел. Он не отводил глаз от шестиколесной повозки. – Подумал, что неплохо бы нам еще и с големом разобраться…

– А чего с ним разбираться? – пожал плечами барон. – Сорвать полог и пусть себе ржавеет, покуда оберландцы не придут…

– Э-э-э, нет, Людвиг, этого недостаточно. У меня есть идея получше. – Дипольд перевел взгляд на повозку с ядрами.

…Голема обкладывали магиерскими снарядами с надлежащим тщанием и осторожностью, чтобы, не дай Бог, не потревожить содержимого смертоносных боеприпасов. Всего под рогожу к неподвижной бронированной махине закатили пару дюжин шаров с фитилями и с белыми отметинами на свинцовых боках. Еще десятка полтора опустили в грязь – под днище шестиколесной платформы: авось, сдетонируют и они…

Все было готово к подрыву. Вот только просыпать запальные пороховые дорожки оказалось не из чего. Ни в остландском отряде, ни в оберландских повозках не нашлось ни крупинки пороха. А если бы и нашлось – проку-то? Под эдаким ливнем!

Жечь сырые повозки на расстоянии – горящей стрелой – тоже занятие бесполезное. Кому-то придется остаться, чтобы с руки – при помощи огнива – запалить фитиль-другой, а после – спасаться бегством.

Добровольцев, правда, не нашлось, и Дипольд ткнул пальцем в первого попавшегося гвардейца:

– Ты! Поджигать будешь ты. Как запалишь – гони коня за обочину, прочь с тракта.

«Если успеешь убраться – выживешь», – уже про себя закончил Дипольд. В чем, вообще-то, гейский пфальцграф сильно сомневался. Но для достижения цели обычно нужно чем-то жертвовать. Чем-то или кем-то. В конце концов, у отца много бравых гвардейцев.

– Не бойся, – подбодрил загрустившего воина Дипольд. – Фитили мокрые, тлеть будут долго. Времени укрыться хватит…

Что-то, правда, подсказывало пфальцграфу: этим фитилям – на ЭТИХ ядрах влага не страшна.

– Справишься – станешь бароном, получишь лен и награду вдесятеро больше, чем годовое жалование, которое выплачивает тебе мой отец, – пообещал Дипольд.

А чего еще желать бывшему голодранцу из ландскнехтского отребья? Ишь, как глазки-то сразу загорелись!

Гвардеец, действительно, смотрел теперь веселее. Заинтересованнее… Гвардеец готов был рискнуть.

– Слово даю! – заверил на всякий случай пфальцграф. – А слово Дипольда Гейнского крепкое. Ну? Сделаешь?

То ли заманчивые посулы, то ли сказка о сырых фитилях, то ли просто многолетняя привычка к повиновению возымела действие, но…

– Да, ваша светлость! гвардеец ответил судорожным кивком.

Отцовский вояка оказался парень не промах и быстро смекнул, как можно обмануть смерть. Попытаться, хотя бы… Первым делом он аккуратно вынул из оберландских снарядов несколько фитилей и связал их воедино. Получившийся жгут – изрядной, между прочим, длины – сунул под рогожу – к ядру, уложенному у головы голема. И лишь после этих предварительных приготовлений достал кожаный мешочек с кремнем и кресалом…

– Все готово, ваша светлость, – доложил гвардеец. – Если взорвется одно ядро – рванут и остальные. А взлетит на воздух одна повозка – достанется и другой. Вон, как близко стоят… Прикажете распрячь лошадей?

Дипольд окинул взглядом измученных животных, впряженных в повозки. Промокшие, исхлестанные плетьми, по брюхо увязшие в грязи, они, похоже, держались на ногах лишь благодаря упряжным ремням. Проку от таких лошадок в походе не будет, но и оставлять их оберландцам – тоже неразумно.

Дипольд покачал головой:

– Не надо, не трать времени.

По вязкой хлюпающей жиже он отвел отряд на безопасное расстояние. Теперь можно начинать. Сквозь дождливую морось, видно было, как поджигатель влез под непромокаемую рогожу, укрывавшую голема. Несколько секунд возни. И вот…

Гвардеец срывается с места. Прыгает с повозки в седло. Всаживает шпоры в конские бока, что-то орет в голос.

Встревожились, почуяв неладное, нераспряженные оберландские лошади. Над повозкой взвилась струйка слабого, едва-едва различимого дымка.

И в следующий миг – вдруг – щедрая россыпь искр. Необычайно яркое и быстрое пламя… Судя по всему, фитильный жгут разгорелся сразу и не на шутку. Насквозь пропалил толстую рогожу. И ни сырость, ни дождь не были этому огню помехой.

А гвардеец гонит перепуганного жеребца к спасительной обочине.

Скачек. Другой…

С трудом выдирая ноги из липкой грязи, забрызгивая и себя и всадника, конь рвется вперед – так быстро, как может.

Но достаточно ли быстро, чтобы спастись самому и спасти наездника?

Вот – и обочина. Вот уж конь и всадник – на обочине. А вот – и за обо…

Взрыв. Вспышка. Стремительный огненный смерч, обугливающий грязь и иссушающий лужи. Дым, взметающийся к небу. И густая волна пара.

… чиной.

Еще взрыв. Еще вспышка. Еще, еще, еще… Непрерывно – одна за другой, сливающиеся воедино. Долгий, раскатистый гу-у-ул.

Душераздирающий вопль человека.

Дикий лошадиный визг.

Искрящаяся туча осколков…

Неумолимая всесокрушающая сила легко настигает и накрывает беглеца. Взрывная волна чудовищной мощи швыряет в воздух коня и сцепленного с ним стременами всадника. Изломанным, смятым комом бьет о дерево, оказавшееся на пути. А заодно, походя – сносит и само дерево. И другие деревья, растущие у старого приболотного тракта – кривые, уродливые, низенькие, но крепенькие. Все та же незримая сила ломает их, как соломинки, отшвыривает прочь…

А грохот все не смолкает, но лишь нарастает. Нарастает. На-ра-ста-ет…

Взрывается вторая повозка. И, не переставая, рвутся магиерские снаряды в первой. И под первой. Под огромной трехосной шестиколесной платформой. Разнося в клочья… все, что оказалось поблизости – то и разнося.

Вверх и в стороны летят доски, щепки, куски металла, обрывки цепей и рогожи, фонтаны и комья грязи, порубленные тела пленников и части оберландских лошадей, не освобожденных от упряжных ремней.

И над всем этим…

Еще несколько мощных взрывов, слившихся в один.

Дипольд успел рассмотреть в облаке дыма и пара, как искореженного, но целого еще голема приподняло над разлетающейся повозкой. На миг показалось даже, будто оберландская махина зависла и парит в воздухе.

Но парение это продолжалось недолго. Металлическая туша обрушилась вниз. И снова серия взрывов. Теперь в воздухе закувыркались отдельные куски стального монстра. Рука голема. Нога голема. Голова голема.

А грохот стоял такой…

Казалось, весь мир вокруг трескался и разлетался на части.

Боевые остландские кони, привычные к пушечной пальбе, сейчас вздрагивали, волновались и пятились назад. Всадники едва сдерживали коней и насилу сдерживались сами, чтобы не повернуть, не помчаться прочь, сломя голову.

Взрывы, наконец, стихли. Густой дым и пар медленно рассеивались под моросящим дождем. Вода и грязь заполняли воронки. И все же что-то еще тлело, и что-то искрилось в мутной жиже.

Подъезжать и рассматривать останки голема вблизи никто не стал. Опасно, да и незачем это. С полминуты царила тишина, нарушаемая лишь шелестом дождя, негромким потрескиванием с тракта и тревожным всхрапом лошадей, никак не желавших успокаиваться.

– Поехали? – хмуро приказал Дипольд. – До вассершлосской границы отсюда уже рукой подать.

Отряд, уничтоживший голема и потерявший человека, двинулся за пфальцграфом.

Под копытами снова зачавкала грязь.

Дождь усиливался. Пасмурное небо словно оплакивало что-то. Или кого-то…

Глава 38

– Ну что ж, здравствуй сын… – как обычно, по непроницаемому лицу отца трудно было определить истинные чувства, обуревавшие Карла Осторожного.

Все возвращалось на круги своя. Снова Вассершлосский замок. Снова ненавистная зала с расшитыми золотом гобеленами и никчемным декоративным оружием, развешенным по стенам.

Правда, на этот раз просторное помещение тонуло в полутьме. Залу освещали потрескивающие свечи и светильники. Однако освещали плохо: многочисленные, но слабые огоньки едва справлялись с мраком. Окошки-бойницы были закрыты наглухо и плотно. В спертом воздухе сильно пахло воском и лампадным маслом. Зато крылатые лазутчики Лебиуса больше не имели возможности ни подсмотреть, ни подслушать снаружи, что твориться внутри.

Его – не сиятельство уже – величество Карл Вассершлосский восседал теперь не на жалкой подделке, а на настоящем императорском троне. Позади новоизбранного кайзера вместо мертвого Фридриха неподвижной статуей застыл другой гвардеец – тоже, несомненно, из числа самых опытных и преданных ветеранов.

В дальнем углу залы – в густой тени, в стороне от неровного света – угадывалась еще чья-то фигура. Судя по очертаниям, фигура эта… М-да, инквизиторский плащ и застегнутый на все пуговицы капюшон Дипольд не спутал бы ни с чем. Ну, разве что с магиерским балахоном…

Кто это, интересно? Новый советник отца? Странно, очень странно… Вообще-то Карл Осторожный крайне редко обращался за помощью к церковникам, справедливо полагая, что мирские дела надлежит решать мирским же правителям, поскольку иначе земная власть может незаметно перетечь в руки небесных служителей.

– Здравствуй, отец, – Дипольд тоже сдержанно поприветствовал родителя. Кивком обозначил поклон. Надо было. Кайзер как-никак…

Кайзер смотрел ему в глаза – неотрывно, изучающе. Кронпринц глаз не отводил.

Карл покосился на молчаливого святого отца.

Пауза затягивалась. Тишина становилась тягостной.

Да уж, встреча! Конечно, на горячие объятия, тем более при свидетелях… тем более при таких (Дипольд еще раз мельком глянул на инквизитора) свидетелях пфальцграф особенно не рассчитывал, но все-таки… Барон фон Швиц, помнится, обмолвился, будто его величество изволили тревожиться и переживать за судьбу пропавшего в Оберландмарке сына.

Что ж, может, отец и переживал. Раньше. Пока не пережил. А сейчас… Сейчас в воздухе явственно витал холодок то ли неловкости, то ли откровенного отчуждения. И леденящий сквознячок этот, как показалось Дипольду, поддувал из того самого угла, где укрывалась в тени еще более темная фигура инквизитора.

– Я рад видеть тебя живым и…

Карл сглотнул. Волнуется? Или по давней своей привычке тщательно выстраивает фразу, прежде чем ее произнести?

– …и в добром здравии. Очень рад…

В гулкой зале звучали слова. Всего лишь слова. Те самые слова, которые и надлежало сейчас говорить, но выражали ли они подлинную радость?

– Послушай, отец! – Дипольд порывисто шагнул вперед.

Недвижимый до сих пор гвардеец-телохранитель, стоявший за спинкой трона, шевельнулся. Негромко скрежетнула сталь, вынимаемая из ножен.

Надо же! Вот оно, значит, как!

– Если ты ждешь, что я буду вымаливать у тебя прощения за убийство Фридриха и самовольный поход в Верхнюю Марку… – задыхаясь, прохрипел Дипольд. – Если думаешь, что я сожалею о совершенном, то ты ошибаешься, отец.

Так – лучше. Всегда лучше сразу избавить друг друга от недомолвок.

– Нет, сын. Я тебя ни в чем не виню. – Карл покачал головой. Недовольно? Растерянно? Скорбно? Непросто это понять. – Фридриху было приказано хранить тебя от неприятностей и от тебя самого в первую очередь. Хранить и удержать от неразумных поступков. Он моего приказа не выполнил. Он не справился, за что и поплатился. А поход в Оберландмарку… Боюсь, тебя туда вела чужая воля.

– Ты опять об этом? – нахмурился Дипольд. – Все еще считаешь меня околдованной марионеткой Лебиуса?!

– Не я один, сын, – вздохнул Карл. – К величайшему моему сожалению – не я один.

Дипольд замолчал. Ему показалось, или сквозь маску напускной холодности в глазах родителя все же промелькнули проблески сокрытого, глубоко упрятанного человеческого страдания? Или сострадания?

Впрочем, император уже отвел взор. Его величество смотрел не на сына – на церковника.

– Святой отец, прошу вас, подойдите ближе.

Инквизитор выступил из тени. Быстро и бесшумно, словно призрак, скользнул полою черного плаща по каменным плитам. Встал возле трона, рядом с Дипольдом.

Пфальцграф неприязненно покосился на него.

Кто мог скрываться под этим плащом и капюшоном? Да кто угодно! «Святой отец» – общеупотребимое обращение к особе, облеченной духовным саном. Среди защитников чужих душ нет ни милостей, ни светлостей, ни сиятельств, ни высочеств, ни величеств. Любой инквизитор может носить такую одежду и быть святым отцом – от рядового брата до…

– Верховный магистр Святой Имперской Инквизиции господин Ларс Геберхольд, – представил Карл незнакомца.

Тот с легким поклоном… расстегнул и снял капюшон. Сам! По доброй воле!

По правую руку от Дипольда стоял обычный, ничем не примечательный старик. Неброская внешность. Худощавое лицо. Сухая, чуть коричневатая кожа. Впалые щеки. Острый, с горбинкой, нос. Высокий лоб. Редкие седые волосы. Неожиданно доброжелательная отеческая улыбка. Глубоко посаженные тусклые… обманчиво-тусклые, словно бы выцветшие, но при этом умные глаза смотрят прямо. В сердце, в душу. Странный, неосязаемо-гипнотический взгляд, полный монашеской кротости, которому, однако, так трудно противиться…

Немногим доводилось видеть лицо верховного магистра Святой Инквизиции. А Дипольду вот показали. Это знак не столько вежливости, сколько высочайшего доверия. Отец и инквизитор дают понять: от него ждут того же.

Дипольд машинально отвесил магистру ответный поклон.

Разговор, судя по всему, будет непростой. Если Карл Осторожный вмешивает в дело самого отца Геберхольда. Если без имперской инквизиции и без высшего ее представителя никак не обойтись…

– Ваше высочество… – обратился Геберхольд к Дипольду непривычным еще титулованием.

Инквизитор ненадолго умолк, словно желая особо выделить два этих слова и придать им должный вес. Император тоже молчал. Ждал…

«Что ж, – мысленно усмехнулся гейнский пфальцграф, – раз уж сам Верховный Магистр Святой Инквизиции именует тебя высочеством, и его величество не имеет ничего против, значит, отныне, действительно, можно считать себя полноправным кронпринцем».

– Убедительно прошу вас отнестись к предстоящей беседе с должной серьезностью и пониманием, – продолжил тем временем Геберхольд.

Голос магистра звучал тихо и вкрадчиво. В чем-то даже приятно. Как, впрочем, звучат все инквизиторские голоса. Поначалу…

– Поверьте, вам никто здесь не желает зла, ваше высочество.

Да, наверное, именно так – елейными голосами и кроткими взглядами – они и начинают в своих подвалах душеспасительные беседы с еретиками, вероотступниками и чернокнижниками. В то время как палач уже калит щипцы на углях.

– Умоляю, давайте обойдемся без долгих вступлений и пустых речей, – вежливо, но твердо произнес Дипольд. – Что вам угодно услышать от меня, господин магистр?

Затем повернулся к отцу:

– И что желаете узнать вы, ваше величество?

Уголки рта на невозмутимом лице кайзера чуть дрогнули. Видимо, где-то в глубине души Карла Вассершлосского все же покоробил демонстративно-официальный тон, на который перешел Дипольд. Сам император решил, что настало время для иного – более доверительного и задушевного разговора.

– Дорогой мой сын… сынок…

«Сынок, значит?» – Дипольд насторожился.

– …успокойся, пожалуйста. И поведай нам все.

– Все? – Дипольд удивленно поднял брови.

– Все, как было, – кивнул кайзер. – Все, что было. Все, что тебе пришлось пережить.

– И, ваше высочество, – вставил свое слово Геберхольд, – очень вас прошу, постарайтесь ничего не…

– Не утаить? – криво усмехнулся Дипольд. Ну да, конечно! Настоящий инквизитор всегда остается дознавателем, даже занимая пост верховного магистра.

– Не забыть, ваше высочество, – с мягким укором поднял на него печальные глаза Геберхольд. – Не упустить из виду. Не счесть незначительным. Мы будем крайне признательны, если вы расскажете о произошедшем с вами во всех подробностях.

– Вряд ли я смогу многое добавить к тому, что вы уже слышали от фон Швица, – пожал плечами Дипольд. – Полагаю, барона допросили самым тщательнейшим образом, когда он вернулся из Оберландмарки?

– Допросили, – не стал возражать инквизитор. – И получили от него немало ценных сведений. Но к фон Швицу мы еще вернемся. Возможно… Позже… Пока же нас интересует то, что можете рассказать вы.

«Нас» или «меня»? Дипольд постарался выдержать взгляд тусклых глаз церковника, таких ласковых и таких пытливых.

– А потом у вас будет, что сказать мне? Я правильно понимаю, святой отец?

– Все верно, ваше высочество.

То, как инквизитор вздохнул, и то, как отвел глаза отец, Дипольду не понравилось. Что-то им явно известно. Чего еще не знает он сам. Что-то очень важное и, похоже, не очень приятное.

Ладно… Ему хотелось только одного. Определенности. Так и быть, он расскажет о том, что жаждут услышать от него эти два отца – родной и святой. Он поведает им все, что узнал, испытал и запомнил. В деталях и подробностях. Без утайки. Но после пусть и они тоже выкладывают все начистоту.

– Мне скрывать нечего, – твердо произнес кронпринц, в упор глядя на Геберхольда.

Что-то подсказывало Дипольду: именно с магистром сейчас придется иметь дело в первую очередь. Именно к усердно внимавшему инквизитору будет обращена долгая исповедь-воспоминание.

– С чего начать, святой отец? С турнира в Нидербурге? («Проклятого позорного турнира!») Или эту часть моих злоключений, уже хорошо известную его величеству («и, несомненно, – вам тоже»), можно опустить, а начать лучше с последней нашей… э-э-э размолвки («ссоры») с отцом?

– Если вам не трудно, все же начните сначала, ваше высочество, – с подкупающим участием попросил магистр. – С Нидербургского турнира.

Ишь ты! «Если не трудно»! Да кого тут, собственно, интересует, насколько трудно будет Дипольду вспоминать о былом унижении! Ну, а впрочем… Говорить, так говорить. Но зато потом – спрашивать. Сполна. Со всех.

Внимательные немигающие глаза инквизитора словно вытягивали слова одно за другим. А Дипольд их и не держал в себе. Ему, действительно, нечего было скрывать. Он не упрямился, он легко отпускал слова.

Отпускал и бросал в лицо магистру.

Он рассказывал… Заново переживая прошлое. Скрежеща зубами от улегшейся, но пробуждающейся заново ярости. Сжимая кулаки до хруста в костяшках. Проклиная и лютуя. Не особенно стремясь скрывать свои чувства. Все равно такого бурления в душе скрыть бы не удалось. Он – не Карл Осторожный. А эти проницательно-сочувствующие инквизиторские глаза… в первую очередь – проницательные. Нет, инквизиторские – в самую первую.

Он говорил…

О том, что уже рассказывал прежде.

О прерванном турнире. О своей первой встрече с оберландским маркграфом и прагсбургским магиером. О ристалищном сражении с боевым механическим големом. О позорном пленении. О долгой дороге в хмельном полузабытьи. О прибытии в Верхние Земли – на цепи, в одной повозке со стальным монстром и несчастной Гердой-Без-Изъяна. О жутких днях, проведенных в замке Чернокнижника. Об удачном побеге. О неудачной встрече с отцом.

И о том, чего раньше не рассказывал.

Об убийстве Фридриха. О скором и самовольном сборе войск. О стремительном походе налегке. О нидербургских бомбардах, взятых силой и страхом. О магиерском вороне-лазутчике с человеческим глазом в птичьем черепе. О бесславном поражении под стенами оберландского замка. О повторном бегстве из Верхних Земель. О чужом инквизиторском плаще с капюшоном («точно такой же, как у вас, святой отец»), надежно укрывавшем лицо беглеца и о том, как плащ этот пришлост добыть. О падении Нидербурга и избиении нидербуржцев. О своем очередном чудесном спасении. О встрече с фон Швицем и нападении на застрявший в грязи оберландский обоз из двух телег…

Император и инквизитор слушали. Порой многозначительно и печально переглядывались друг с другом.

Император хранил скорбное (да, именно так: вселенская скорбь все явственнее проступала сквозь трескавшуюся на глазах броню спокойствия и величественности) молчание.

Инквизитор задавал вопросы. Часто. Разные. Но касавшиеся, как ни странно, не столько событий, участником которых пришлось стать кронпринцу, сколько внутренних переживаний и ощущений Дипольда.

Дипольд отвечал. Честно и зло.

Пока исчерпывающе не ответил на все вопросы магистра и пока не рассказал обо всем.

В приемной зале снова воцарилась тягостная тишина. Дипольд, не выдержав, обратился поочередно к императору и инквизитору:

– Отец? Святой отец? Теперь ваша очередь говорить. Почему у вас такие постные лица, а глаза тоскливее, чем у смертников на эшафоте?