Текст книги "Наследие чародея"

При дворе ходили слухи, будто бы причиной преждевременной старости Медеан было как раз то, что когда-то она заключила сделку с древней ведьмой Бабой Ягой, выменяв годы своей жизни на наследника престола. Но это было не так. Проблему бесплодия сумел решить Калами: один раз для себя, второй – для Медеан. А то, что заставляло императрицу стариться, было результатом сделки куда более давней и намного более опасной.

Калами упал на колени перед императрицей и наклонился так низко, что коснулся головой истертого узора на ковре. Как он и предполагал, Медеан довольно долго молчала, и Калами был вынужден стоять в этой неудобной и унизительной позе. Но он предусмотрел это и готов был ждать столько, сколько потребуется.

– Встань.

Калами встал, но смиренно опущенных глаз не поднял. Он потерпел неудачу. Он в немилости. По крайней мере какое-то время придется играть эту роль.

– Что произошло?

– Дети Иванко напали на нас и похитили Бриджит Ледерли.

Послышался шелест ткани и бумаги.

– И с какой же это стати воронье племя интересуется тем, что творится в Лисолесье?

– Возможно, они заключили союз с Сакрой.

– Возможно. – Снова шелест, а затем негромкий скрип отодвигаемого кресла. Калами понял, что Медеан встала, по звяканью ключей у нее на поясе. Неясная тень упала на ковер. – Но почему нам ничего не известно об этой сделке?

«Да потому, что ты прогнала его из дворца, и теперь он может свободно бродить где вздумается. А мы не можем даже установить за ним мало-мальски эффективное наблюдение!»

– Потому что мои глаза подвели меня, Ваше Величество.

– Да. – Воздух между ними наполнился молчанием – холодным и глубоким. – Посмотри на меня, лорд-чародей.

Калами поднял глаза. Когда-то Медеан была высокой стройной женщиной с золотистыми волосами – во всяком случае, именно так ее изображали придворные живописцы. Но со временем тело ее ссохлось, золото волос превратилось в серебро. Светлая кожа покрылась морщинами и стала походить на старую слоновую кость письменного стола. Только глаза у Медеан оставались такими же яркими, как на портретах. Но если у изображений времен ее юности взгляд был мягким и проницательным, то теперь на Калами смотрели жесткие, расчетливые глаза, от которых не ускользала ни одна деталь.

– Жить мне осталось недолго. Ты видишь это, Калами?

Чародей промолчал. Говорить о смерти монарха было равносильно государственной измене. Вместо этого он поклонился, как бы говоря, что готов согласиться со всем, что его госпожа сочтет нужным ему сообщить.

– Мне нужны верные союзники, моему государству нужны союзники. Мои обязанности скоро станут слишком тяжелы для меня. – Медеан приблизилась, и Калами почувствовал запах ее дыхания – кисловатый запах болезни.

– Ваше Величество, – спокойно сказал он, – вот я стою перед вами. Я, как и всегда, готов отдать служению вам все свои силы, все свое мастерство.

Императрица мысленно взвесила это решительное предложение и соизволила его принять.

– Да, да. – Она коснулась руки Калами. Ее кожа на ощупь была сухая и тонкая, как пергамент. – Ты всегда был предан Изавальте, и твое самопожертвование безгранично. Но не ты должен спасти нас. – Взгляд ее обратился внутрь и немного смягчился. – Забота о государстве – дело наследственное. Она была рождена, чтобы нести это бремя. Именно для этого Аваназий отослал ее мать так далеко – чтобы она могла родиться. Я знаю, по-другому было нельзя. И вот теперь эти грязные южане украли ее, как пытались украсть моего сына и как собираются украсть Изавальту из моих мертвых рук.

Пока еще живые руки императрицы сжались в кулаки.

– Ваши враги – враги Бриджит Ледерли, – возразил Калами. – Она не предаст вас, так же как и я.

Императрица зашагала из угла в угол.

– Возможно. До поры до времени. Но у южан свои методы. Они бы настроили против меня и родного сына, если бы я вовремя не приняла меры. Однажды они пытались обратить меня против Изавальты, и благодаря моей глупости им это почти удалось.

Калами заложил руки за спину. Началось… Бесконечное перечисление ошибок, грехов и измен, которое хотя бы однажды приходилось слышать каждому обитателю внутреннего двора, но все они скорее умерли бы, чем в этом признались. Неспособность прощать себе ошибки молодости изнуряла мозг и душу Медеан не меньше, чем бремя императорской власти.

– Она плетет интриги, – сказала императрица и с силой сжала кольцо с ключами. – Я чувствую, как она переплетает нити и завязывает свои тайны узлами. Она думает, что добьется успеха там, где потерпел неудачу ее предок. Этому не бывать! Я спасла своего сына, спасу и государство! А ведь это я сама, моя слабость, мой страх привели ее сюда! Я должна была понять! Уж я-то должна была разгадать ее замыслы!

«Да, должна была…» Калами опять опустил глаза, не будучи уверен, что крамольные мысли не отразятся на его лице. «А ведь я пытался тебя предупредить, но ты не стала и слушать. Твой лорд-чародей, твой верный туукосский пес, годится лишь на то, чтобы рисковать своей шкурой. А свои тайны ты предпочитаешь открывать неопытной девчонке. Какая наглость с моей стороны – давать советы великой императрице Изавальты!»

– Именно поэтому, Ваше Величество, мы должны найти Бриджит как можно скорее, – сказал Калами, когда к нему вернулось самообладание. – Прежде чем у Сакры будет возможность воспользоваться своим даром убеждения.

Императрица остановилась и посмотрела на Калами так, будто он говорил на неизвестном ей языке.

– Да, – после долгой паузы произнесла она. – Вы совершенно правы, лорд-чародей. Благодарю вас.

Медеан прошествовала по комнате с гордо поднятой головой, словно напоминая всем присутствующим, что у нее пока что есть силы.

– Лорд-чародей проводит меня, – объявила она к радости своих фрейлин, которые уже вскочили на ноги.

В дальнем конце кабинета пряталась маленькая дверца, которую Медеан отперла медным ключом. В каморке, что находилась за дверцей, было темно и холодно. Слуга внес подсвечник, а затем, повинуясь знаку Медеан, с поклоном удалился и закрыл за собой дверь.

Тихое тиканье наполняло комнату, и Калами казалось, что оно подчиняет своему ритму биение его сердца. Эта каморка могла служить памятником искусству изавальтских мастеров. На стенах висели заботливо прикрытые тканью зеркала в затейливых рамах из бронзы и золота. На полках, между шкатулками из серебра и редких пород древесины, стояли десятки остановившихся часов, стрелки которых показывали самое разное время. И хотя ни один из бесценных предметов, наполнявших комнату, не был магическим сам по себе, с их помощью можно было творить великое волшебство. У Калами от возбуждения затряслись руки, когда он представил, что можно было бы здесь сотворить, если бы только – хотя бы раз! – Медеан доверила ему ключи.

«Спокойно, — напомнил он себе, – скоро у тебя будет свои собственный ключ».

Однако главный предмет в этой комнате находился в ее центре, он-то и являлся источником этого негромкого беспрестанного шума. На простом полированном столе стояла так называемая Модель Миров. Эта модель представляла собой итог векового труда придворного чародея Рашека. Он служил бабушке Медеан, Начераде, последней изавальтской правительнице, которая еще именовала себя скромным титулом королевы. Сделанная из бронзы, меди и серебра, Модель на четыре фута возвышалась над поверхностью стола. Это было собрание сфер внутри других сфер, заключенных в орбиты. Каждая сфера двигалась в медленном танце независимо от соседней, и миры то сближались, то расходились в ритме, заданном часовым механизмом.

Мир Изавальты находился в самом центре Модели. Он неторопливо вращался на бронзовой оси. Зеленой и синей эмалью были отмечены материки и океаны. Золотой шарик солнца и серебряная бусинка луны обращались вокруг по своим орбитам. Полые сферы, сплетенные из бронзовой и медной проволоки, изображали Земли Смерти и Духов. Каждая из них удерживалась в определенном положении специально сконструированным механизмом.

– Когда они похитили ее? – спросила Медеан.

– В сумерки.

Медеан взяла с полки маленькие янтарные часики и поставила стрелки на половину пятого – время захода солнца. Потом императрица завела часы, и их легкое тиканье присоединилось к стрекочущему хору Модели Миров.

– Есть у тебя что-нибудь, к чему она прикасалась?

Калами сунул руку в нагрудный карман и вынул оттуда несколько лоскутков – тех, что Бриджит давала ему в доме на острове, чтобы он мог доказать здравость своего рассудка. Он сохранил их на всякий случай, хотя собирался использовать сам.

Медеан взяла лоскутки и достала из кармана длинную кружевную тесьму. Потом закрыла глаза, испустила долгий вздох, после чего ее старушечьи губы зашевелились, беззвучно произнося слова заклинания. Длинные пальцы начали проворно связывать друг с другом тесьму и лоскутки. Затем она открыла глаза, сплюнула на кружево, подышала на него и завязала в тугой узел. Калами почувствовал, как воздух из прохладного становится ледяным и каждый волосок на теле приподнимается от ощущения колдовства, возникавшего из лоскутков и кружева, дыхания и слюны, из наполнявшего стылый воздух разномастного тиканья.

– Покажи мне, – пробормотала императрица, обращаясь к Модели. – Покажи.

Комната была заперта, вокруг – каменные стены дворца, но все равно откуда-то налетел ветер – яростный и леденящий душу. Он выхватил кружево из ладони Медеан и отнес его к Модели Миров, где оно запуталось в одном из проволочных шаров, с рубином в центре.

– Итак, – губы Медеан сжались в тоненькую линию, – она не у Сакры. По крайней мере сейчас. Она у локаи.

Локаи… Лисы-оборотни. У Калами кровь застыла в жилах. Неужели Лисица догадалась об истинном значении той шутки, которую он сыграл с ее сыновьями? И решила в качестве платы присвоить себе Бриджит?

«Нет, этого не может быть, — успокоил он себя. – Лисица никогда не поступила бы так прямолинейно. Здесь кроется что-то другое…»

Будто прочитав его мысли, императрица произнесла:

– Почему – пока не ясно. Но главное для нас – вернуть ее.

Она оглядела комнату и остановила выбор на одной из серебряных шкатулок. Медеан сняла ее с полки и открыла. Внутри лежало золотое кольцо, усыпанное сверкающими изумрудами.

– Отправляйся к Лисице и отдай ей вот это. – Императрица протянула перстень Калами. – Если этого окажется недостаточно, чтобы Бриджит Ледерли целой и невредимой попала во дворец, пусть назовет свою цену.

Калами взял драгоценное украшение, положил в карман и низко поклонился:

– Она будет здесь еще до захода солнца.

– Надеюсь, что так. – Императрица коротко благословила Калами, дотронувшись до его лба. – А теперь оставь меня. Отдохни подкрепись, но не задерживайся слишком долго. Раз мы обнаружили ее, Сакра своими способами может сделать то же самое.

Калами быстро поклонился и вышел. Он торопливо проследовал по коридору, не замечая резных колонн, гобеленов, фресок, портретов и мозаики, виденных уже тысячи раз. Единственным дворцовым ключом, имевшимся в его распоряжении, он открыл дверь в свою комнату и прошел по ней так же быстро, как по коридору. Подойдя к дальней стене, Калами отдернул портьеру, закрывавшую дверь на балкон. Затем рывком распахнул дверь и шагнул наружу. В лицо ему ударил снежный вихрь. Калами глубоко вдыхал морозный воздух, наслаждаясь холодом, от которого покалывало в груди. Боль прояснит разум, холод успокоит пылающую жаром голову.

«Неужели мой час наконец пробил? Неужели я смогу избавиться от ненавистной тени Ингрид и этой проклятой дочери Аваназия!»

– Господин Калами!

Он резко обернулся, вздрогнув от безумной идеи, что его мысли могли подслушать.

– Кто здесь?

Из глубины комнаты донесся скрипучий голос:

– Это я, Финон, мой господин. Ваш ужин, как вы просили.

Калами не просил никакого ужина, и Финону это было известно не хуже него самого. Хотя какая разница… Финон, верно, услышал, как он вернулся, и, как обычно, придумал повод увидеться с ним.

Калами напоследок еще раз вдохнул чистый студеный воздух.

– Ты как всегда кстати.

Он отодвинул тяжелую штору, вернулся в комнату и закрыл за собой дверь.

Финон был хрупким старичком, на пятнистом черепе которого еще кое-как держались несколько пучков седых волос. Его тщедушная фигура, казалось, сгибается под тяжестью золотых нашивок и галунов имперской ливреи. Эта безобидная внешность сослужила хорошую службу и ему самому, и Калами. Люди видели в нем просто престарелого слугу и не замечали ни яркого света черных глаз, ни мускулистых рук. Он мог с легкостью выполнять любую работу – сейчас, например, он ловко разлил по бокалам подогретое вино из серебряного кувшина, поставил на стол хлеб и куски холодной говядины, щедро намазанные паштетом, а также рулеты из тонкого теста с медом и орехами.

– Досточтимый отец, – сказал Калами на родном языке, употребив уважительную форму обращения младшего по возрасту к старшему. – К чему эти церемонии? Нас ведь никто не видит, так позволь мне прислуживать тебе.

Именно Финон заметил неординарные способности Калами, когда тот был еще мальчишкой, изучавшим настоящую историю своей страны в полутемных амбарах, за сараями и в глубине подвалов. О ней шепотом рассказывали ему слуги лорд-мастера, наместника Туукоса, с которым его отец связал себя договором. Это Финон убедил Калами в том, что он должен попытаться попасть в императорский дворец и добиться власти. И тогда, сказал ему Финон, мы, быть может, обретем путь к свободе.

На это ушло много лет, но Калами это не беспокоило – ведь век чародея долог. А вот век Финона уже подходил к концу. Он превратился в старика – крепкого, но все же старика, и Калами горестно было видеть это. Его победа будет куда менее сладостной, если Финон, начавший этот путь вместе с ним, не увидит его финала.

– Рад видеть, что твои манеры по-прежнему безупречны, – заметил Финон, но суетиться не перестал. Он постелил на стол льняную салфетку, развел огонь в камине и зажег свечи. – Но ведь мы с тобой знаем, что за нами наблюдают всегда.

– Не смею спорить, досточтимый отец. – По правде говоря, от запаха всех этих блюд у Калами уже давно потекли слюнки. Он с готовностью сел за стол и принялся за еду. Особенное наслаждение ему доставляло вино. К этому удовольствию он питал все большую слабость и все больше винил себя за это – винопитие было чисто изавальтским пристрастием.

– Нашел, что искал? – поинтересовался Финон, раздувая огонь.

– Нашел и потерял. – Калами подцепил ломтик мяса кончиком серебряного ножа. – Дочерью Аваназия интересуется не только императрица.

Несколько секунд Финон молча крутил тонкую свечку в грубоватых пальцах.

– Может, оно и к лучшему. Может, будет лучше, если она просто потеряется.

– Поверь, досточтимый отец, я уже думал об этом. – Калами не просто думал, он всем сердцем желал этого. «А что, если ты не выполнишь свою задачу? — шептал ему внутренний голос. – Что, если тебе не удастся задобрить Лисицу, и Бриджит останется с ней, превратившись в одну из локаи? Что тогда будет делать Медеан? Тогда рядом с ней не останется никого, кроме тебя, и ей придется разделить свои самые потаенные секреты с тобой».

Если бы Бриджит оставалась у Сакры, он не смог бы оправдаться… Ведь Калами был равен Сакре по силе и искусству, во всяком случае, ему приходилось поддерживать это мнение. Лисица же – совсем другое дело. Она – одна из великих бессмертных сил этого мира. И если уж она заупрямится, что он сможет с этим поделать? Кто сможет обвинить его в нерадивости?

Взглянув на тарелку, Калами обнаружил, что в задумчивости искромсал на мелкие кусочки лежавшее на ней мясо. Финон живо убрал тарелку и поставил вместо нее блюдо со сладкими рулетиками.

– Ты хотел рассказать мне, почему это не самая лучшая идея, – напомнил Финон.

– Потому что нам нужна та сила, которой обладает дочь Аваназия. Если я попытаюсь сам удерживать Жар-птицу в клетке, от меня ничего не останется, как это уже произошло с Медеан. – Калами покачал головой и сделал очередной глоток пряного вина. – А для того чтобы Туукос правил тремя империями, мы должны завладеть Жар-птицей.

Финон долил его бокал.

– Но зачем Туукосу власть? Если Изавальта падет, мы будем свободны, как раньше. А больше нам ничего и не нужно.

Калами вгляделся в содержимое бокала. Вино было темное, почти черное.

– Нет, нам нужно еще кое-что. Нам нужен способ защитить свою свободу. Нам нужна власть, а костям наших мертвецов нужно отмщение.

Прадед Калами, знаток древней волшбы, должен был стать его наставником. Но его повесили по приказу наместника. За то, что он использовал кровь и барабанный бой, чтобы по просьбе родителей узнать истинное имя новорожденного ребенка. Калами часто видел прадеда во сне – как он покачивается на веревке, привязанной к дереву, и глаза его широко открыты в немом вопросе: почему те, кто сделал это, до сих пор не наказаны?

Калами поставил кружку на стол.

– Не тревожься, досточтимый отец. Бриджит Ледерли уже послужила мне, хоть и невольно. Послужит и впредь. А теперь, – Калами поднялся из-за стола, – я должен собираться в путь.

Не говоря ни слова, Финон убрал посуду со стола и оставил Калами одного. Тот тряхнул головой, прогоняя дурные мысли. Финон поймет его, когда Туукос завладеет клеткой и той силой, что заключена в ней. Когда он узнает, что такое власть, он поймет, почему нельзя было поступить иначе.

Отпустив Калами, Медеан некоторое время стояла на том же месте, пошатываясь от изнеможения и пытаясь совладать с ним силой воли. Голос, тонкий шепчущий голосок, который слышался повсюду во дворце, был сейчас таким громким, что Медеан могла разобрать слова. Как тяжело колдовать, когда этот голос все шепчет и шепчет! Порой даже самое простое заклинание или какое-нибудь элементарное решение казались ей непосильным трудом.

Но распускаться нельзя. Она правит Изавальтой и будет править до тех пор, пока Бриджит Ледерли не снимет с нее это бремя, как это сделал когда-то ее отец. Но сначала Медеан должна избавиться от Ананды и передать трон своему сыну, и никому больше.

Голос становился все громче.

«Не удержишь меня! — шептал он. – Ты состарилась, смертная женщина, и ты не удержишь меня».

Медленно и осторожно Медеан опустилась на колени и откинула краешек ковра. Ноющими пальцами она принялась ощупывать каменные плиты пола, пока не нашла зарубку на одной из них. Под той плитой была круглая железная дверца. Медеан отперла ее ключом из своей связки. От этой дверцы вниз уходила деревянная лестница, ступени которой стерлись от времени. Эта лестница вела к другой лестнице, каменной, которая спускалась во мрак и холод подземелья.

Медеан нащупала фонарь, стоявший на верхней ступеньке, и коробочку с трутом и огнивом. Огниво несколько раз выпадало из ее неуклюжих рук, и Медеан приходилось становиться на колени и искать его снова. В конце концов ей удалось высечь огонь.

«Весь мир преклоняется передо мной, — подумала она, обращаясь к голосу, что-то шепчущему внизу, у подножия лестницы, – а перед тобой встаю на колени я».

– Выпусти меня, — сказал голос. – Выпусти меня!

Медеан зажала фонарь в руке устала осторожно спускаться по крутым ступенькам. Свободной рукой она придерживалась за каменную стену. Около дюжины рабочих – строителей, архитекторов, кузнецов и каменщиков – трудились, чтобы построить и укрепить эту лестницу и комнату под ней. Все они потом исчезли.

Поначалу стена была такой холодной, что ломило пальцы. Но с каждым шагом камни становились чуть-чуть теплее. Пар собственного дыхания перестал застилать Медеан глаза, и она уже пожалела, что не сняла с себя теплый ночной халат.

У подножия лестницы путь Медеан преградила еще одна железная дверь. Металл был теплым на ощупь, а из щели внизу выбивалась полоска света.

Медеан поставила фонарь на пол и достала еще один ключ. Он был обмотан тусклыми серебряными проволочками, которые обожгли бы любую руку, кроме руки императрицы.

Медеан пришлось навалиться на дверь всем телом, чтобы преодолеть сопротивление проржавевших петель. Наконец дверь подалась, издав душераздирающий скрип несмазанного железа.

Свет и жар разлились вокруг Медеан, заставив ее сощуриться и заморгать. Лоб императрицы сразу покрылся потом. Ноги, состарившиеся и уставшие на много лет раньше положенного срока, не слушались ее, но все же Медеан держалась твердо, хотя и не могла пока ступить ни шагу. Существу, томившемуся в золотой клетке, и без того слишком многое известно о ее слабости. Не стоит подавать ему лишний повод для издевательств.

Клетка, свисавшая с потолка на толстой стальной цепи, была размером с туловище человека. Ее обуглившиеся прутья были выкованы из чистого золота, особым образом скрученного и согнутого. Руки Медеан до сих пор помнили эту работу и эту боль. Клетка стоила ей многих лет жизни, а еще – жизни человека, которому она могла абсолютно доверять. Но это было необходимо. Ничто, кроме этой клетки, не могло удержать Жар-птицу.

Жар-птица, Феникс, птица из живого пламени, сияла в центре клетки. Крылья и хвост пылали изменчивым узором из золотых, красных и оранжевых бликов. Острый клюв горел белым огнем. Синие отблески, какие бывают в самом центре пламени, мерцали в круглых глазах.

Увидев Медеан, птица издала истошный крик, пронзивший мозг императрицы острой болью. Птица забила расправленными крыльями по прутьям клетки, отчего воздух наполнился клубами дыма и запахом горелого мяса.

– Выпусти меня! — вопила она. – Выпусти!

Медеан собралась с силами и прошла мимо клетки. На первый взгляд казалось, что здесь, в подземелье, устроена мастерская. Возле стены стоял тигель, рядом с ним – верстак, на котором валялись куски руды и полоски металла, молотки и прочие инструменты. Медеан присела на корточки и занялась разведением огня под тиглем: вытащила золу, угли и подбросила туда несколько поленьев. Все это время она затылком чувствовала горящий взгляд Жар-птицы.

– Аваназий здесь, Медеан.

Императрица не оглянулась. Вообще-то для того, чтобы тигель как следует разогрелся, требовалось несколько часов, но сейчас на это не было времени. Медеан не мигая уставилась в огонь, заставляя самые глубинные пласты души подниматься на поверхность, растекаться по венам, наполнять руки и выплескиваться через кончики пальцев.

– Он стоит возле клетки, сотворенной его жизнью. Он говорит что ты должнаосвободить меня, иначе она отберет жизнь и у тебя. Она возьмет твою жизнь и твое царство!

Медеан стиснула зубы. Эта тварь лжет, лжет как всегда! Императрица закатала рукава и сунула голые руки в огонь. Языки пламени лизали ее кисти, но не обжигали – они были мягкими и послушными, как глина. Теперь пальцы Медеан, в которых сосредоточилась ее глубинная сущность, могли извлечь из пламени жар, направить его на тигель, чтобы раскалить этот тигель добела, расплавить металл и укрепить клетку. Ее руками, ее душой, ее волей, только ее одной.

– Твое сердце колотится, Медеан. Сердце сжимается, руки опускаются…

Но Медеан уже овладела пламенем. Она принялась водить руками по тиглю, распространяя жар и на ощупь определяя температуру. Сердце у нее действительно билось тяжело, но не от старости, а от усилий. Рано еще. Это лишь очередное вранье птицы, о котором не стоит и думать.

Медеан вынула руки из огня, встала во весь рост и повернулась к верстаку. Отобрав несколько кусков золотой руды, она бросила их в тигель. Среди инструментов на верстаке лежал и нож. Медеан взяла его и проколола острием подушечку пальца. Затем повернула пораненную руку ладонью вверх, чтобы дышать на нее. Капли крови стекали по пальцам Медеан, с шипением падали в тигель и, испаряясь, смешивались с ее дыханием.

– Выпусти меня, Медеан. Так советует тебе твой Аваназий. Обещаю не причинять вреда тебе и твоим близким.

– Лжешь, – сквозь зубы процедила Медеан. Она погрузила руку в тигель и вынула из него кусок руды. Под ее пальцами руда мгновенно плавилась, и Медеан скручивала ее, как ткачиха сучит нить, а потом сплетала эти нити в шнур. Только шнур этот был сделан из золота, крови и магии. Он будет вплетен в клетку и поможет Медеан удерживать Жар-птицу еще несколько дней.

Медеан вынула из тигля мягкую косу из раскаленного металла.

– Я взывала к твоему сыну.

На мгновение воля Медеан словно споткнулась, и невыносимая боль пронзила ее пальцы. Она почуяла запах горящей плоти и закричала, но шнур не выпустила. Вместо этого она замкнула всю свою волю, всю жизнь, что еще осталась в ней, вокруг боли и восстановила потерянное было волшебство. Она по-прежнему владеет магией, владеет Изавальтой, она одна, и только она, может защитить и сохранить империю. Если она не справится – опять не справится! – все погибнет. От руки своей окаянной жены погибнет Микель и вся ее семья, как когда-то ее собственные родители погибли от руки Каачи. Это был тот самый Каача, который увез ее из ее дворца. Каача, который пытался захватить Хун-Це с помощью ее солдат. Каача, который так напугал Девятерых Старцев, что они превратили одного из них самих в Жар-птицу и спустили ее на Изавальту, словно цепного пса.

– Он почти услышал меня, Медеан. Ты ведь знаешь, он так легко поддается внушению, как он мог не услышать меня?

Медеан прижала золотую косу к прутьям. Жар-птица накинулась на нее, принялась клевать и бить крыльями. Больше всего ей хотелось сжечь Медеан заживо, но ей мешала клетка, и императрица ощущала лишь легкое покалывание там, где появлялись волдыри ожогов, добавляя ей новые шрамы и пятна. Ничего, это не страшно. Медеан отняла руки от клетки, и золотая коса начала остывать прямо на глазах, превращаясь в новый прут и укрепляя старый опаленный металл.

Медеан пошатнулась и чуть не упала, но в последний момент оперлась локтем о верстак. Некоторое время она так и стояла – согнувшись, тяжело дыша, не в силах думать ни о чем, кроме боли, пульсирующей в пальцах. На них остались черные выгоревшие полосы, и вид этих пальцев в сочетании со жгучей болью вырвал из ее горла рыдания и выжал слезы из обожженных глаз.

– Освободи меня, Медеан, а не то он сделает это за тебя. — Жар-птица глянула на нее пылающим глазом. – Ты колдунья, а он нет. Думаешь, он выживет в пламени, когда я взлечу!

Медеан подняла на нее мокрые глаза:

– Он не сможет попасть сюда.

Она оттолкнулась от верстака и выпрямила спину. Затем опустила руки, чтобы рукава закрыли ее израненные руки.

– Никто не сможет попасть сюда. Ты моя. – Медеан подошла к клетке, голос ее дрожал от ярости и боли. – И я буду держать тебя здесь столько, сколько ты будешь мне нужна. Ты не получишь свободу, покуда Изавальта не будет в полной безопасности, даже если на это уйдет тысяча лет. Ты останешься здесь, и заключенная в тебе угроза будет служить моим целям.

– Уж будь уверена, — зашипела птица. – Ты ведь и правда стареешь, Медеан. Твоя жизнь тает, как свечка, и скоро от нее ничего не останется. А как же Изавальта? Что тогда помешает мне отомстить?

Медеан направилась к двери и не обернулась, услышав, как Жар-птица бьется в обновленной клетке. Императрица предусмотрительно обернула ладони рукавами, но все равно до крови искусала губы, пока закрывала и запирала на замок железную дверь. О том, чтобы взять в руки фонарь, не могло быть и речи. Медеан поднялась по темной лестнице, почти теряя сознание, когда приходилось дотрагиваться до стен, и выбралась в свою комнату.

Собрав волю в кулак, из последних сил Медеан заперла люк, вставила на место каменную плиту, прикрыла ее ковром и отворила дверь в соседнюю комнату.

– Сидас! Прафад!

Фрейлины, сильные, умелые и привязанные к своей госпоже клятвами, угрозами и заклятьями, отвели ее в спальню. Там они уложили Медеан на кушетку и принесли лед, целебную мазь и бинты для перевязки. Далеко не в первый раз им приходилось лечить ожоги. Конечно, без сплетен не обходилось. Всего волшебства мира не хватит на то, чтобы заставить слуг держать язык за зубами. Но императрице было на это наплевать. Главное – Жар-птица в клетке, а значит, и Изавальта в безопасности.

– Бриджит возьмет на себя это бремя, – пробормотала Медеан, не в силах держать свои мысли при себе. – Бриджит не предаст меня.

– Никто не предаст вас, Ваше Величество, – успокоила ее Прафад.

– Никто. – Медеан закрыла глаза. – Ни одна живая душа.

Темная, глубокая волна забытья подступала все ближе, скрывая под собой тревожные мысли. Вскоре Медеан заснула. Во сне она шла по пещере, уставленной свечами. Одни были высокими, от других ничего не осталось, кроме лужицы воска, и все они горели ровным белым светом. Рядом с ней шел некто в черных одеждах, вместе они подошли к свече, которая стояла на песчаном полу пещеры среди сотен тысяч других свечей. Она была не больше дюйма высотой, и воск стекал по ее краям, как кровь стекала по пальцам Медеан.

– Вот все, что осталось, – сказал ее спутник. – Я ничего не могу с этим поделать.

Медеан точно знала, что Жар-птица подслушивает, и птица действительно слышала.