Текст книги "Новая венгерская драматургия"

Безотцовщина

Семейная история в 7 частях

Чаба Мико

Mikó Csaba. Apátlanok

© О. Якименко, перевод

© Mikó Csaba, 2017

Выпускник драматических мастерских будапештского Театра комедии (Вигсинхаз) Чаба Мико (Mikó Csaba, р. 1980) – автор множества пьес, две из которых – «Папа, или Анатомия убийства – симфония памяти» (2001) и «Безотцовщина» (2013) – были удостоены награды Гильдии театральных драматургов Венгрии («Безотцовщина» была также отмечена как лучшая венгерская пьеса сезона в 2013 году), и киносценариев. Пьесы Мико переведены на несколько европейских языков и периодически ставятся в Германии.

Главной темой «Безотцовщины», как следует уже из названия, становится проблема присутствия (в данном случае отсутствия) отца в семье как объединяющего, фундаментального центра, защитника, советчика, «человека, который решает проблемы», роль отца (отцов) в формировании личностей детей, ответственность отцов как поколения за грехи прошлого.

Многочисленные дети, мама – хранительница домашнего очага, отец, готовый отдать все силы ради блага семьи, – все эти стереотипы ячейки общества, которые так любят эксплуатировать самые разные идеологические системы, в «Безотцовщине» оказываются не просто пустышками, а опасными бомбами замедленного действия.

Автор представляет «краткий дайджест» двадцати лет, прошедших с момента вывода из Венгрии советских войск. Советский солдат (отношение к этому топосу в Венгрии всегда было крайне неоднозначным: с одной стороны, освободители, с другой стороны, оккупанты) в пьесе – удачное воплощение вечных love-hate relationships между Венгрией и СССР, а затем и Россией. Увы, ребенок – символ этих отношений, зачатый и рожденный в момент абсолютного экстаза (со своим законным мужем Мама – героиня «Безотцовщины» никогда ничего подобного не переживает), оказывается болезненным и нежизнеспособным. Он все время присутствует в разговорах, как и отец, но не произносит ни одной реплики, а затем и умирает, так никем и не услышанный. Слова отца, кстати, также даются исключительно в пересказе, косвенной речью.

Для членов семьи эти два десятилетия «новой Венгрии» проходят по-разному. Выросший при социализме отец учит детей скептицизму и подозрительности, ведь для него эти качества были залогом выживания. Однако в новых условиях нужны совсем иные навыки, и дети, лишенные адекватной ролевой модели, оказываются «сиротами», не приспособленными к трудностям изменившейся реальности.

Действующие лица

МАМА

ТОМИ

ДОДА

ЛАЦИ

ЙОША

ФЕСТЕР

ШИМОН

Раз: рождение Йоши

ГОЛОСА

 
Зачем надо рожать?
Потому что семья – это важно!
Почему семья – это важно?
Потому что только на родных и можешь рассчитывать!
Почему я не могу рассчитывать
на кого-то другого?
Потому что все остальные
могут обокрасть, обмануть
и использовать тебя в корыстных целях!
Почему они так поступают?
Из-за Сталина! Из-за Брежнева! Из-за Ракоши! Из-за Кадара!
 

Слышится мужской и женский стон, затем свет. На столе лежит Мама.

МАМА. Мужчина думает больше о женщине, чем о себе, только в двух случаях: первый раз, когда ею наслаждается, и второй – когда она рожает от него ребенка.

Друг за другом выскакивают трое детей.

МАМА. Путь от первого ко второму – паломничество. Между семьдесят седьмым и восемьдесят вторым я трижды пыталась проделать второй путь, превратиться из женщины в мать. Семьдесят седьмой…

ТОМИ. Томи.

МАМА. Восьмидесятый.

ДОДА. Дода.

МАМА. Восемьдесят первый.

ЛАЦИ. Лаци.

МАМА. Случилось это в восемьдесят втором. Было воскресенье, мы всей семьей гуляли по бульвару Эндре Ади – у нас такая семейная программа была: воскресная прогулка по бульвару Эндре Ади. Трое детей с отцом уже вышли из замка, когда у ворот казармы появился русский солдат. Мол, не куплю ли я у него автомат Калашникова. Или шлем. Или ботинки на шнуровке, да что угодно, только купите, пожалуйста. Тогда-то я и поняла: скоро все изменится.

У женщины вырастает живот. Слышится русская колыбельная, все громче, а она с еще большей радостью пытается перекричать песню.

МАМА. 19 мая 1983 года! Все так ясно и однозначно. Воскресенье, мы идем в сторону парка Эржебет по бульвару Эндре Ади. Я шагаю: раз-два, правой-левой. Из-за гигантского живота не вижу уже ничего, только пальцы ног! Дети с папой были уже далеко, когда русский солдат окликнул меня у ворот казармы. Щеки у него пылали, и он так прогудел свое пожалуйста, что меня дрожь пробила аж до пупка.

Встает на столе.

МАМА. 19 мая 1983 года! Я стою у ворот, семья моя вдалеке, а я чувствую себя так легко! И все легче, словно по воде иду! Потом смотрю: солдат уже не улыбается, лицо искривилось, руки развел, будто хочет через забор притянуть меня к себе, а я вдруг чувствую – вся мокрая! Юбка, ноги – все мокрое!

Ложится обратно на стол.

МАМА. Началось. Наконец.

Томи начинает ходить взад-вперед перед двумя другими детьми.

ТОМИ. Я расскажу, как я себе это представляю. РАЗ: у мамы в животе сидит ребенок, ДВА: поступает какой-то внутренний приказ – пора; и ТРИ: ребенок вскидывает голову.

ЛАЦИ. Как скаковая лошадь перед стартом?

МАМА. Я раздуваюсь. Пять часов я раздуваюсь. Будто мне там внизу ломают кости пневматическим молотом – прорыв плотины, всемирный потоп, конец света!

ТОМИ. ЧЕТЫРЕ: ребенок ввинчивается в самое первое отверстие, вообще оно там единственное, и ПЯТЬ: начинает ползти.

ДОДА. Скаковая лошадь не ползает.

ТОМИ. Хорошо, тогда как крот.

МАМА. Он хочет меня разорвать – так бьется. Пусть бьет, если надо, только бы вылез поскорее.

ТОМИ. ШЕСТЬ: он выползает наружу, словно маленький командир на первых в своей жизни учениях…

МАМА. Раньше при родах я всегда сжимала зубами подушку, это помогало, но теперь я откидываю голову и начинаю стонать!

ДОДА. СЕМЬ: перед тем как выбраться наружу, он хочет вернуться обратно.

МАМА. Я рожаю перемены!

ЛАЦИ. ВОСЕМЬ: он даже не хочет осмотреться, потому что внутри все лучше, чем снаружи.

МАМА. Я рожаю того, кто сделает мир лучше!

ДОДА. ДЕВЯТЬ: он вопит, чтобы его вернули обратно.

МАМА. Я рожаю самого Бога в эту ужасную жизнь!

Мама тяжело дышит, дети благоговейно стоят вокруг.

ДОДА и ЛАЦИ.

 
ДЕСЯТЬ: десять, чистая вода!
А не чистая вода —
Выпьет кошка без следа! (считалочка)
 

МАМА. Когда он родился, я испытала оргазм. Слышала и читала о таком, но никогда не верила. Я лежала с раздвинутыми ногами, тяжело дыша, и когда услышала детский плач, с облегчением закрыла глаза. Родился. Будущее. Йоша.

Два: Томи становится взрослым

ТОМИ. Терем-теремок, где ты живешь? Я живу в городе Гёдёлле!

ЛАЦИ. Здравствуйте.

ТОМИ. Здравствуйте, товарищ!

ЛАЦИ. Дам тебе калашникова.

ТОМИ. Не нужен мне твой говеный автомат и сам ты не нужен! Убирайся в свою страну и никогда не возвращайся! Ра-та-та-та-таа!

ЛАЦИ. Ой, здравствуйте, пожалуйста, никто не отсутствует![7]7
  Типичный словарный запас венгерского школьника после обязательного курса русского языка, сюда еще можно добавить обмен репликами: «Кто дежурный? – Я дежурный».


[Закрыть]

Лаци падает.

МАМА. После девяностого года все стало по-другому. Русские ушли, страна опустела.

ДОДА. Мама изменилась.

ЛАЦИ. Ходит взад-вперед по квартире, словно ищет что-то!

ТОМИ. Мама стала настоящей мамой!

ЛАЦИ. Потому что родила еще двоих детей.

МАМА. Восемьдесят шестой.

ФЕСТЕР. Фестер.

МАМА. Восемьдесят седьмой.

ШИМОН. Шимон.

ДОДА. Мама стала совсем как тетка без возраста с шестью детьми от отца, которого вечно нет дома!

ЛАЦИ. По телевизору все время показывают поезда с русскими солдатами, и я дико жалею, что так и не сумел, пока они не уехали, раздобыть у них калашников или хотя бы армейский шлем!

ФЕСТЕР. А я еще слишком маленький, и мне очень обидно, что они уезжают. Такие красивые! Одни головы да зубы в телевизоре! Похожи на животных в клетках в зоопарке: кричат, улыбаются, протягивают руки! Так и хочется их погладить или выпустить на волю!

ШИМОН. А мне всего три года, первый переходный возраст.

ТОМИ. А я в этом году стану гимназистом! Мы с папой рисуем на транспаранте надпись: РУССКИЕ, УБИРАЙТЕСЬ ДОМОЙ! Мама считает, что нечего на это гуашь тратить, ведь русские все равно уйдут, но папа непреклонен. «Я из-за них до сорока лет взаперти просидел в этой проклятой стране», – говорит он, так что теперь он намерен бросить им в лицо все, что накипело.

Дети хором скандируют: УБИРАЙТЕСЬ ДОМОЙ!

ТОМИ. Один труп – не труп, два трупа – полтрупа, четыре трупа – целый труп, один труп – не труп. И тут на своих гиперсупергусеницах вкатывается американский танк М4! Подминает под себя другой горящий танк, пересекает болото, которое как раз с бульканьем поглощает ЦЕЛУЮ дивизию спецов-взрывателей, потом с помощью сверхсекретной космической летающей установки поднимается в небо, пролетает над вражеской русской армией – хиросима, нагасаки, БУММ!!!

ДОДА. Лаци поранился, поэтому мы играем в доктора. Ты меряй температуру, а я буду держать его за руку и подбадривать.

ЛАЦИ. Куда градусник суешь? Не сюда!

ДОДА. Спокойно, Лаци, малыш, не волнуйся. Сейчас мы тебе измерим температуру, дадим лекарство, ты уснешь и поправишься, хорошо?

ФЕСТЕР. Я меряю Лаци температуру, а сама смотрю на Доду. Какая она добрая, великодушная, какая красивая! Ангел! Прекрасный ангел, всегда готовый прийти на помощь! Я тоже хочу стать такой – спасительницей! А ты, Лаци, кем хочешь стать?

ЛАЦИ. Горцем. И стану им. Но не сейчас, потом, когда мне будет двадцать. А еще – миллионером. Буду самым богатым миллионером на свете!

ФЕСТЕР. А я стану Питером Пэном!

ДОДА. Питер Пэн – мальчик.

ФЕСТЕР. А я буду девочка – Питер Пэн! У него есть своя команда, и с ней он спасает мир от пиратов! Летает повсюду и, если где случится беда, исправляет плохое на хорошее, как ангел!

ДОДА. А я хочу быть женщиной! Ужинать в шикарных ресторанах! Спускаться по лестницам сверкающих золотом салонов, где все будут смотреть на меня, когда я появлюсь на верхней ступеньке! Хочу кружить головы мужчинам! Но так, чтобы совсем теряли рассудок, чтобы ни есть, ни спать, ни жить не могли без меня! И чтобы хотели умереть за меня в ожесточенном бою! Я хочу стать женщиной! Не взрослой, не ребенком, а настоящей женщиной!

Поворотный круг. Звучит композиция венгерской трэш-метал– группы «Моби Дик» «Лай, пес, на смерть пойдем мы вместе!». Лаци слушает музыку, входит Томи и приглушает звук магнитофона.

ТОМИ. Мы живем в четырехкомнатном доме с большим садом – это наше королевство, наши ВЛАДЕНИЯ, как всегда говорит папа. Папа такой веселый. Он все время улыбается и строит серьезные планы. Постоянно говорит о том, как теперь наконец можно. Есть будущее! Есть свобода! Надо только захотеть, и чего угодно сможем добиться! Ты, сынок, теперь кем хочешь можешь стать! И я верю ему, я обожаю папу.

ТОМИ. Только потом все сложилось не так, как ожидали родители. Однажды утром мы все проснулись, а Йоша заболел.

ФЕСТЕР. Йоша заболел. Словно все те поезда увезли вместе с русскими и его здоровье. Просто не смог встать с постели однажды утром, и весь дом из-за него стал одна грусть и блевотина.

ЛАЦИ. Когда Йоша заболел, маме пришлось выйти на работу.

ТОМИ. Когда Йоша заболел, папа почти перестал бывать дома – ему все время приходилось работать.

ДОДА. Когда Йоша заболел, мама стала работать кассиршей в торговом центре через дорогу от больницы.

ТОМИ. Папа нанялся дальнобойщиком. Сказал, на них сейчас спрос. И ему не страшно, если неделю спать не будет, ведь мы одна семья, и он будет до тех пор зарабатывать, пока не скопит денег на лучшего в мире врача.

ФЕСТЕР. Мама, когда не была на работе, все время находилась рядом с Йоши.

МАМА. Он приезжал домой раз в неделю. Ради семьи – только это и говорил. Заходил, ложился, спал полтора дня и снова исчезал на неделю.

ШИМОН. Описался! Йоша опять описался!

ТОМИ. Так нельзя! Тебе уже восемь, нельзя издеваться над больным братом.

ШИМОН. Тысяча девятьсот девяносто пять минус тысяча девятьсот восемьдесят семь будет пять.

ТОМИ. Тебе не пять, а восемь лет. Не пять, а восемь! Тебе восемь лет, соображаешь?

ШИМОН. КТО ЗАССЫХА И НАХАЛ, ВСЕ КРОВАТИ ОБОССАЛ!

ШИМОН. Мне восемь лет, а я все равно умнее всех. Умнее меня только папа. Папа у меня – суперпапа. Лучше его нет никого. Двумя руками грузовик может поднять. Одной рукой. Одним пальцем. И ездит он на грузовике, а не грузовик на нем только потому, что грузовик быстрее.

Томи подходит к Шимону.

ТОМИ. Капитализм: капитализм – это такая экономическая система, в условиях которой факторы производства преимущественно находятся в частной собственности и используются для получения выгоды, а распределение большей части произведенных благ и услуг регулирует свободный рынок. Да здравствует капитализм!

ЛАЦИ и ДОДА. Ура-а-а!

ТОМИ. Капитализм – наше будущее!

ЛАЦИ, ДОДА и ФЕСТЕР. Ура-а-а!

ЛАЦИ. Давай еще в доктора поиграем!

ДОДА. Но ведь ты даже не ранен.

ЛАЦИ. Тогда в лапитализм.

ДОДА. Во что?

ЛАЦИ. В ла-пи-та-лизм.

ДОДА. Это как?

ЛАЦИ. Лапитализм: лапитализм – это такое объединение на эмоциональном уровне, участники которого – мужчина и женщина – вступают во владение телами друг друга на неопределенное время, что отвечает интересам их обоих, и в котором подавляющее большинство частей тела и оказываемых услуг определяют чувства, испытываемые ими друг к другу. То есть я тебя лапаю за грудь, а ты мне разрешаешь это делать.

ДОДА. Почему?

ЛАЦИ. Потому что за лапитализмом будущее.

ТОМИ. Это мерзко.

ДОДА. Томи состарился уже.

Свет направляется на Томи.

ТОМИ. Тысяча девятьсот девяносто пятый! Сегодня мне исполнилось восемнадцать! Я ждал этого дня с тех пор, как папа позвал меня в гараж рисовать транспарант! С того самого дня я мечтал стать полноправным членом и строителем нового и прекрасного мира! Сначала выучусь на юриста, потому что порядок должен быть, потом – на экономиста, потому что стране нужны деньги, и наконец стану политиком! Исправлю все, что за последние сорок лет наворотили в этой стране!

Дода, Фестер, Шимон, Лаци и Мама садятся за стол.

МАМА. Папа еще не вернулся, но он очень хотел. Поверь, сынок, очень хотел успеть на твое восемнадцатилетие.

ЛАЦИ. На границе держат, как пить дать.

ДОДА. Досматривают грузовик.

ШИМОН. А он не может найти паспорт.

ФЕСТЕР. Папа работает. Сидит в своем огромном грузовике, один-одинешенек за рулем, и никого с ним рядом нету. Только он, да грузовик, да бетонная полоса дороги, что все время заворачивает за горизонт.

ТОМИ. Папа не приехал, потому что ему работать надо. Папа ради нас работает, ради семьи.

Мама разливает суп.

ЛАЦИ. А я бизнесом займусь. Поеду в Польшу, закуплюсь там, потом вернусь и пойду на рынок торговать. День буду работать, шесть дней отдыхать: вот и бизнес.

ДОДА. Я не буду.

ТОМИ. Съешь.

ДОДА. Мне нехорошо.

ТОМИ. Это никого не волнует.

ДОДА. Ненавижу яичный суп. И всегда ненавидела! Меня сейчас стошнит, все кишки наружу лезут!

ТОМИ. А где-то люди голодают.

ДОДА. Вот ИХ и корми своим яичным супом!

ТОМИ. Если не съешь, расскажу всем, чем вы с Лаци в саду занимались.

ДОДА. Съем!

ТОМИ. Ложку за семью, за Йошу, за папу. Мы впустую ничего не тратим, каждый филлер на счету.

Дода выбегает из-за стола, ее тошнит, Лаци выходит за ней. Мама, Фестер и Шимон вносят торт.

МАМА. А теперь именинник загадает желание! Лаци, Дода! Идите сюда! Томи будет свечки зажигать и загадывать желание!

Мама зажигает свечи.

ТОМИ. Я знал, что хочу загадать. То же, что всегда загадывал на свой день рождения, с того момента, как папа отвел меня в гараж рисовать транспарант: Я ДОЛЖЕН СТАТЬ ПРЕМЬЕР-МИНИСТРОМ!

МАМА. Загадал? Теперь быстро задувай, чтобы исполнилось!

ФЕСТЕР. Задувай! Задувай!

Томи готовится задуть, но Шимон опережает его и задувает все свечи на торте, затемнение.

ШИМОН. Тысяча девятьсот девяносто пять минус тысяча девятьсот семьдесят семь. Бог тебя благослови, Томи!

МАМА. Зачем ты это сделал?

ШИМОН. Чтобы желание загадать.

МАМА. День рождения-то у Томи, что у тебя такого важного было, чтобы испортить брату желание?

ШИМОН. Я очень важное загадал – чтобы Йоша поправился!

Мама начинает плакать.

ТОМИ. А я не мог даже отмутузить этого засранца мелкого как следует.

Мама гладит Йошу по голове и напевает.

МАМА. В такие периоды, когда он уезжал и долго не возвращался, я наконец могла быть наедине с ним, с Йошей. Сидела у его кровати, держала за руку и все время молилась, чтобы сын поправился.

ТОМИ. Папа вернулся через два дня после моего дня рождения.

ЛАЦИ. День проспал, потом поругался с Томи.

ФЕСТЕР. Я Томи таким бледным ни разу до того не видела.

ЛАЦИ. Папа сказал, что Томи надо идти работать.

ФЕСТЕР. Я подслушивала и услышала, как папа сказал: «У взрослого человека есть не только права, но и обязанности».

ЛАЦИ. Я подслушивал и услышал, как папа сказал: «На первом месте – интересы семьи, и ты должен семье помогать».

ДОДА. Я подслушивала и услышала, как папа сказал: «Йоша болен, нужны деньги на лекарства и одежду, поэтому учиться ты не пойдешь, придется пойти работать!»

ФЕСТЕР. Как мне жалко стало Томи, Йошу и всю нашу семью. Я правда хочу стать ангелом, ангелом, который спасет Землю. Я ощущала глубокую боль и часто смотрела диапозитив с историей Ионы, как его мотало по холодному и бурному морю в чреве кита. Неприятно было, что девочки все больше готовят, стирают да рожают, и ни ион, ни ангелов среди них не бывает.

ШИМОН. В тот день, когда Томи ушел из дома, папа сказал: мы с сегодняшнего дня образуем союз, союз, скрепляющий нашу семью, Армию Добра.

ДОДА. Я радовалась, что Томи уходит.

ШИМОН. В тот день, когда Томи ушел, папа возложил ответственность за будущее на меня.

ЛАЦИ. В тот день, когда Томи ушел, мы с Додой принялись орать в саду:

 
КТО-ТО СЛИШКОМ УМНЫЙ БЫЛ —
ВСЕ ГОВНО РАЗВОРОШИЛ,
ТЕПЕРЬ, ГРАМОТЕЙ, ИДИ, ПОПОТЕЙ!
 

Три: поминки по свинье[8]8
  Так в Венгрии принято называть ужин, следующий за традиционным ритуалом забоя свиньи. Обычно свинью режет специально приглашенный мастер, затем члены семьи и приглашенные соседи и родственники обрабатывают тушу, готовят припасы – колбасы и сало, а также блюда непосредственно для «поминок» – например, голубцы.


[Закрыть]

ДОДА. Потом два года ничего не происходило.

ТОМИ. Подъем! Все во двор!

ДОДА. Тысяча девятьсот девяносто седьмой. Очередная папина акция по укреплению семейного духа. Томи приезжает в четыре утра, привозит свинью, привязывает к дереву, потом они с папой выгоняют всю семью в сад. На улице холодно, темно, свинья хрюкает под деревом. Томи раздает всем пластиковые стаканчики, папа кричит: «Сначала выпьем за упокой свиньи!»

ТОМИ. За здоровье!

МАМА. За здоровье!

ФЕСТЕР. За здоровье!

ЛАЦИ. За здоровье!

ДОДА. Томи стал приходить домой. Нашел работу в автосервисе, помирился с папой и теперь думает, будто он крутой до невозможности.

ТОМИ. Я сбегаю в погреб за ножом. А вы пока убедите свинью, что ничего страшного не будет!

ДОДА. Все смеются, кроме меня. Я смотрю на несчастную свинью, привязанную к дереву, и думаю: сейчас они тебя с хохотом убьют и вспорют живот.

Металлический звук точила. Входит Шимон.

ШИМОН. Что делаешь?

ТОМИ. Точу.

ШИМОН. Что точишь?

ТОМИ. Нож точу.

ШИМОН. Зачем?

ТОМИ. Чтобы кожу проткнул.

ШИМОН. Папе?

ТОМИ. Что?

ШИМОН. Если ты пришел, чтобы уничтожить Добро, лучше тебе уйти.

ТОМИ. А если не уйду?

ШИМОН. Тогда я подойду к бетонной стенке и буду биться об нее головой, пока все тут не будет в крови.

ТОМИ. Как может ребенок быть такой сволочью?

ШИМОН. Тысяча девятьсот девяносто семь минус тысяча девятьсот восемьдесят семь равно десять. А теперь пойдем и проткнем кожу.

ТОМИ. Кому?

ШИМОН. Свинье, конечно, дурак, что ли.

ДОДА. Прошло два года – напрасно Томи тогда ушел, напрасно папа все повторял, мол, теперь все будет хорошо, – ничего не изменилось. Йоша принимал кучу лекарств, папа придумывал все новые затеи, снова и снова повторял, что будущее принадлежит нам, – все напрасно.

ФЕСТЕР. По Доде видно, что ей жалко свинью.

ДОДА. Потихоньку из дома исчез телевизор, потом мебель, полсада – все превратилось в еду.

ФЕСТЕР. Мне тоже жалко. Томи сказал, чтобы накануне вечером ей уже не давали есть, чтобы какашек в кишках не было. Бедное животное – мало того что убьют, еще и голодом перед этим морят.

ДОДА. Папа весь вечер говорил. Говорил о новой жизни, об изобилии, но главным образом о свиных поминках, которые собой все это воплощали. «И это станет еще одним событием в чреде наших ежегодных семейных праздников!» Как будто восьми дней рождения, именин, Рождества и Нового года было мало, как будто и так уже меня все эти праздники не достали!

ФЕСТЕР. Я только собираюсь предложить Доде создать группу за гуманный забой свиней, как из погреба вылезает Томи.

Входят Томи и Шимон.

ТОМИ. Итак! Забой свиньи проходит в четыре этапа! Раз: чистим! Два: режем! Три: обрабатываем! Четыре: набиваем! Но! Первым делом: забиваем!

ШИМОН. Я!

ТОМИ. Ты за хвост будешь держать.

ШИМОН. Почему?

ТОМИ. Потому что это мужское: держать свинью.

ФЕСТЕР. А девочки?

ТОМИ. Они варят, набивают колбасу, моют кишки.

ЛАЦИ. Говно снимают.

ДОДА. Хватит!

ФЕСТЕР. Предлагаю все делать вместе – одной командой. Чтобы сплоченно.

ЛАЦИ. А мы?

ТОМИ. Мы обрабатываем. Опаливаем, чистим, режем. Но! Первым делом забиваем!

МАМА. Нож.

ФЕСТЕР. Папа стоит с ножом рядом со свиной мордой.

ЛАЦИ. Мне досталась задница.

ШИМОН. Мне хвост.

ТОМИ. Я зажимаю голову свиньи между ног.

ДОДА. Свинья брыкается, хрюкает, щетина у нее грязная.

ЛАЦИ. Я представляю, как она вырывается, бьет меня ногами в грудь, я отлетаю на десять метров и стукаюсь о распорку рядом с котлом.

ДОДА. Я делаю вид, будто держу, но даже не дотрагиваюсь до свиньи.

ТОМИ. Папа наваливается с ножом.

ФЕСТЕР. Ужас, как визжит поросенок – прямо как младенец!

ЛАЦИ. Чувствую, как свинья содрогается, потом оседает.

ТОМИ. И падает прямо у меня между ног.

МАМА. Нож. С ножа капает кровь.

ТОМИ. Я смотрю на отца, он на меня, потом глубоко выдыхает и улыбается.

ШИМОН. Мама хватает меня за руку.

МАМА. Я беру Шимона за руку, и мы идем в дом, к Йоше.

ДОДА. Когда папа убил свинью, мама ушла в дом. Конечно, если бы ушел я или Лаци, папа бы наверняка запер нас на неделю, или есть бы не давали, или денег на проездной, пришлось бы по утрам пешком в школу ходить.

ЛАЦИ. Классно было щетину палить! Мы ее такой газовой горелкой жгли! Воняло жуть, но круто было смотреть, как она сворачивается, чернеет и наконец исчезает! И тогда я подумал: надо нам устроить мини-бойню! Только для тех, кто у нас на улице живет. Мы бы выращивали свиней, забивали их и продавали. Такое государство в государстве: МЯСНОЙ ГОРОДОК!

ДОДА. Вскоре свинья уже лежала голая, точно гигантская морщинистая кукла.

ФЕСТЕР. Не нравится мне, что Дода так странно себя ведет последнее время. Но недолго ей осталось. Пойду к ней и прямо в глаза скажу всю правду: я тебе нужна. Красивые девушки всегда ходят парой с какой-нибудь толстухой или уродиной, так мир устроен. Некрасивая следит, чтобы с красивой ничего плохого не случилось.

Садится на стул, раздвигая ноги как циркуль.

ДОДА. Все как во сне. Я сижу на стуле, раздвинув ноги как ножки циркуля. Хочу свести ноги, не получается. Хочу сдвинуться с места и не могу. Потом вдруг начинает болеть там, внизу. Что со мной происходит? Между ног болит все сильнее, ощущение такое, будто внутри переворачивается ржавая цепь. Одно звено повернулось – уже легче, потом второе, и я снова напрягаюсь.

Мама и Дода едут в автобусе.

ДОДА. Началось с того, что меня стало часто мутить. Я бледнела, меня тошнило и не хотелось жить.

МАМА. Поди сюда. Завтра в школу не пойдешь – утром поедем в больницу.

ДОДА. Мне шестнадцать лет, и я еду с мамой в автобусе.

МАМА. Мы с дочерью едем в автобусе. Поглядывая в окно, я все время думаю о сыне.

ДОДА. Я делаю вид, будто смотрю в окно, а сама тем временем гляжу на мамино отражение в стекле.

МАМА. Я думаю про обед, про Йошу – поел ли он как следует.

ДОДА. Она меня презирает, терпеть не может, знаю.

МАМА. Я поручила Фестер покормить брата и теперь боюсь, что она наверняка передержала обед на плите, пока разогревала.

ДОДА. Я смотрю на мамино лицо и думаю, как она постарела.

МАМА. Йоша не любит, когда слишком горячо.

ДОДА. Смотрю на мамино лицо и думаю, что она меня ревнует.

МАМА. Йоша любит, чтобы чуть теплое.

ДОДА. Смотрю на мамино лицо в автобусном окне и думаю, какая я молодая и красивая, вся жизнь передо мной, и тут вдруг начинаю ее жалеть. Хочу притянуть маму к себе и обнять.

МАМА. Чувствую, что Дода вдруг дернулась.

ДОДА. Мама смотрит на меня, и от ее взгляда я непроизвольно дергаю головой.

МАМА. Она никогда мне этого не простит.

ДОДА. Заметила, что я ее жалею – какая она уродливая и старая, думаю я.

МАМА. Она никогда не простит мне этот день, эту больницу и то, что я всему была свидетельницей.

ДОДА. Но она и правда старая. Глаза у нее старые и зубы, даже кожа между грудей старая.

МАМА. Буду лучше смотреть в окно, чтобы не заметила.

ДОДА. Буду лучше смотреть в окно, чтобы не заметила.

МАМА. Мы едем на автобусе домой из больницы, но я не в состоянии следить за тем, что видно за окном.

ДОДА. Я смотрю на поля через грязное автобусное окно и думаю, сдержит ли она свое обещание.

МАМА. Постоянно думаю, поспал ли сынок, поел ли, хорошо ли ему.

ДОДА. Если кто-нибудь когда-нибудь узнает, я умру.

МАМА. Скажем, что ты отравилась, хорошо?

ДОДА. У меня все болит, чувствую себя пустой, но все-таки довольной. Все позади. Я жива. Никто не узнает.

Поминки по свинье.

ДОДА. Придя в себя, я вижу, как свинья висит с раздвинутыми в форме буквы V ногами, похоже на циркуль, все вокруг смеются: испуг, вид крови, цыган-то пахать не привык, приговаривают. Только мама молчит, и я благодарна ей за это.

ТОМИ. А теперь будем рассекать!

ДОДА. Свинья висит на козлах, у папы нож: он вонзает его обеими руками в шею туши, наваливается всем телом и тянет вниз.

ФЕСТЕР. Кожа разъезжается с таким звуком, будто одежда рвется.

ЛАЦИ. Когда мы заканчиваем, плечо у меня ноет, я весь в крови, но испытываю неземной восторг. Получилось, мы это сделали, мы победили!

ЛАЦИ. Мы разбираем мясо на куски, потом папа и Томи относят их в погреб.

ФЕСТЕР. После того как папа с Томи спускаются в погреб, я начинаю думать о свинье: сначала было живое существо, а потом, когда все внутренности из нее вынули, она превратилось в чистое, розовое мясо. Если у человека все вынуть из живота, можно ли по-прежнему воспринимать его как человека или он тоже станет мясом и больше ничем? Поворачиваюсь к Доде, чтобы спросить, почему она ведет себя так странно. Сестра отталкивает меня, обзывает дурой и, бледнея, хватается рукой за живот.

ДОДА. С меня хватит, пойду в дом.

МАМА. Никуда вы не пойдете! Лаци, помоги мне вытащить мясорубку – кишки набивать! Дода, вы с Фестер начинайте мыть кишки!

ДОДА. Но мама!

МАМА. Я сказала, БЕГОМ!

ФЕСТЕР. Мамин голос прозвучал так резко – даже у соседей было слышно.

ДОДА. Я только на минутку хотела зайти! Ты же к своему драгоценному Йошке заходила, а он только и делает, что зависает там целый день и в телик гребаный пялится!

ЛАЦИ. А вот это не надо было.

ДОДА. По маминому лицу вижу, что не надо было этого говорить.

ФЕСТЕР. Мама бледнеет, поджимает губы, отчего рот вытягивается в ниточку, подходит к Доде.

ДОДА. Бьет меня.

ФЕСТЕР. Господи!

МАМА. Ты, малолетняя…

ФЕСТЕР. Голос у мамы, точно ветер.

ЛАЦИ…шлюшка?

ДОДА. В животе у меня пустота – ее словно затолкали туда.

ЛАЦИ. Мама хватает Доду за руку и притягивает к себе.

МАМА. Меня не интересует, кто и когда тебе брюхо набил! И сколько раз ты будешь выскабливаться, когда, по своему обыкновению, в очередной раз на весь мир наплюешь, но если ты еще раз, один-единственный раз скажешь что-нибудь дурное про моего больного сына, то от меня больше ни слова не услышишь, поняла?!

ФЕСТЕР. Господи! И еще раз: Господи!

ДОДА. Я бледнею.

ФЕСТЕР. Меня бросило в дрожь – но не от прозвучавшей угрозы, от того, что мама сказала до этого.

ЛАЦИ. Вся сцена кажется мне довольно театральной, хотя история с абортом меня несколько поразила. После случившегося мама поворачивается на сто восемьдесят градусов и уходит в дом.

ФЕСТЕР. Мама идет в дом, но в дверях останавливается.

МАМА. Плевать я хотела на все на это, ясно? Мне только одно нужно, чтобы сын мой поправился. Больше меня ничто не интересует, понимаете? Можете вы это понять своими жалкими мозгишками?!

Мама выходит. Дода начинает плакать.

ФЕСТЕР. Когда мама ушла, Дода заплакала, а я почувствовала: время пришло, больше откладывать нельзя. Подойду сейчас к Доде и спрошу, готова ли она вступить в группу «Дочери Иова».

Пауза.

ФЕСТЕР. Дода не отвечает. Надо набраться терпения. Дочери Иова. Да придут все страждущие. Лаци подхватывает меня под руку и тащит.

ЛАЦИ. Дочери Иова? И сколько в группе человек?

ФЕСТЕР. Один.

Дода начинает истерически хохотать.

ФЕСТЕР. И тут я поняла: я не Доду должна спасти, а весь мир. Сразу хочется отправиться в путь! В экспедицию на Северный полюс, протестовать против забоя тюленей на берегах Гренландии, приковать себя к подножию айсберга в бушующем море, отправиться куда угодно, туда, где я могу умереть во имя Земли, во имя людей, во имя добра! Но в итоге я плетусь обратно в дом, поскольку денег у меня ни на что нет.

Фестер выходит. Остаются Лаци и Дода. Дода обнимает Лаци.

ЛАЦИ. Она меня обнимает.

ДОДА. Выделим себе квартиру, как отдельная семья – брат и сестра, будем сами себя содержать, идет?

ЛАЦИ. И что я на это должен ответить? Мне шестнадцать, ей семнадцать, я не работать хочу, а мир менять.

ДОДА. Я буду готовить, стирать все, что нужно, только давай отсюда съедем, а?

ЛАЦИ. Если мы сейчас переедем и я начну работать, то превращусь в Томи.

ДОДА. Я прижимаю его к себе еще крепче.

ЛАЦИ. Слушай. Я стану богатым. Миллиардером. Зуб даю.

ДОДА. Знаю.

ЛАЦИ. Буду предпринимателем, ведь будущее за предпринимателями.

ДОДА. Знаю.

ЛАЦИ. Но для этого мне сейчас надо остаться дома, понимаешь?

ДОДА. Но до каких пор?

ЛАЦИ. Сколько потребуется. А тебе нужно иногда закрывать глаза.

ДОДА. Но почему?

ЛАЦИ. Потому что ты хочешь многого добиться. Или не хочешь?

ДОДА. Хочу.

ЛАЦИ. Или ты не хочешь стать художницей?

ДОДА. Хочу.

ЛАЦИ. Тогда надо обеспечить себе возможность развиваться. Или ты хочешь стать как Томи?

ДОДА. Ни за что!

ЛАЦИ. Видишь. Потому-то и надо иногда закрывать глаза, чтобы потом больше никогда не надо было это делать, понимаешь?

Входит Шимон.

ЛАЦИ. Всего год, а там и университет, всего год – и уедем отсюда! До тех пор я придумаю, чем заняться, найду денег, начну свой бизнес! Но не как папа. И если получится, а у меня получится, тогда и отселимся, окей?

ДОДА. Окей.

ЛАЦИ. Успокоилась?

ДОДА. Успокоилась.

ЛАЦИ. Обнимает меня.

ДОДА. Обнимаю его.

ЛАЦИ. На дворе девяносто седьмой год, и будущее – за предпринимателями, понимаешь?

ДОДА. Как приятно к нему прижаться.

ЛАЦИ. Папа поздно врубился. Поздно сел за баранку, поздно бросил это дело, поздно придумал, чем займется, а теперь вот обанкротился. Только вещает, мол, так будет и сяк будет, а потом ничего у него и не выходит.

ДОДА. Обнимаю Лаци и закрываю глаза.

ЛАЦИ. А у меня получится, я не буду таким как папа.

ДОДА. В этот момент я слышу голос Шимона.

ШИМОН. Папа спрашивает, промыли ли вы кишки.

ДОДА. Нет, не промыли!

ШИМОН. Ты чего кричишь?