Текст книги "Новая венгерская драматургия"

Цветок шахт

Чаба Секей

Székely Csaba. Bányavirág

© Е. Сочивко, перевод

© Székely Csaba, 2017

Чаба Секей (Székely Csaba) – венгерский писатель из Трансильвании. Окончил филологический факультет венгерско-румынского университета Бабеш-Бойаи в городе Клуж-Напока (Румыния), затем получил степень магистра на кафедре драматургии в венгерском Университете искусств города Марошвашархей. Первые произведения Секея были написаны в прозе, затем он опубликовал пьесу на английском языке. Широкая известность пришла к писателю после выхода публикуемой в сборнике пьесы «Цветок шахт» – первой части «Трилогии шахт» («Цветок шахт», «Слепота шахт» и «Вода шахт»).

Венгерские критики часто отмечают близость «Цветка шахт» творчеству Чехова. Уточним, что речь идет лишь о нескольких аспектах чеховского дискурса – хронотопе периферии и связанных с ним мотивах замкнутости и стагнации. Конечно, параллели с творчеством русского писателя не удивительны, учитывая, насколько Чехов популярен в Венгрии. Интересно, что Секей не привлекает чеховскую проблематику для описания ситуации трансильванского поселка – наоборот: в университете он получает задание написать пьесу по мотивам классического произведения и выбирает «Дядю Ваню» Чехова и уже потом создает сюжет «Цветка шахт». Учебная, студенческая работа неожиданно принесла автору широкую известность: пьесу начали регулярно ставить в театрах, перевели на несколько языков. Дело тут, возможно, в том, насколько органично чеховский дискурс встраивается в сюжет «Цветка шахт» и насколько новое звучание получают здесь некоторые чеховские мотивы.

Территория Трансильвании, где разворачивается действие пьесы, постоянно переходила из рук в руки и после Первой мировой войны в результате Трианонского договора была передана Румынии. При этом многие венгры остались жить в ставших румынскими поселениях. Отношения венгров и румын до сих пор остаются напряженными. И если горожанин в Трансильвании, возможно страдая от жизни на периферии, все же ощущает себя частью мира Центральной Европы, то герои Чабы Секея оказываются в значительно более сложной ситуации, так как живут в небольшом поселке. Затерянный городок, деревня или поселок – это уже периферия, но затерянный шахтерский поселок с недействующими шахтами, жители которого составляют национальное меньшинство, которое местное население не очень жалует, – периферия в кубе. Трансильванские деревни романтизируются в Венгрии за счет того, что в них сильны венгерские народные традиции и фольклор. С годами здесь формируется некий пафос борьбы венгров за свою национальную идентичность. Однако сохранение традиций вряд ли может быть смыслом жизни, если сама жизнь не получает поддержки, и борьба за национальное самосознание тоже мало интересует людей, которые предпочли бы иметь возможность наладить быт и пытаются бороться за это, постепенно теряя мотивацию.

Сближает пьесу Секея с чеховскими произведениям и сочетание иронии по отношению к быту с трагедией одиночества, отделенности от жизни и, наконец, бедности. Быт и рутина тоже представлены в пьесе не самым привычным образом. В «Цветке шахт» они не признак ограниченности или духовной слабости. К беспросветной жизни героев принуждают отнюдь не слабоволие и скука. По ходу пьесы можно проследить, как каждый герой совершает, возможно, лучшее, на что способен, – но ситуация при этом не меняется. Герои «Цветка шахт», хотя и склонны к некоей стагнации, остаются в поселке не потому, что не способны на духовное перерождение, а потому, что жертвуют своими интересами ради кого-то другого. На первый взгляд их жизнь – это, как выражается главная героиня, болото, в которое забросили улей с пчелами, и он там тонет, однако в рамках рутинных описаний незаметно раскрываются их одиночество, их трогательная, в чем-то детская неумелость в обращении с языком и при этом постоянные навязчивые попытки пошутить, их беспомощность и благородство.

Комичность трагических по сути ситуаций, изрядная доля гротеска и любовь к своим нелепым героям сближают мир, созданный Секеем, и с лучшими образцами венгерской драматургии – пьесами Иштвана Эркеня.

Пьеса также помогает лучше понять некоторые тонкости венгерской культуры, дает возможность увидеть последствия Первой мировой войны и Трианонского договора глазами людей, которых произошедшие изменения коснулись напрямую, для которых эти ставшие историей события все еще актуальны.

Действующие лица

ОТЕЦ, лежит в соседней комнате, болен, мы его не увидим

ИВАН, его сын

МИХАЙ, врач

ИЛОНКА, сводная сестра Ивана

ИЛЛЕШ, сосед Ивана

ИРМА, жена Иллеша

Кухня-гостиная деревенского дома. Справа входная дверь, на заднем плане диван, кухонный шкаф, печь и дверь в комнату, где лежит отец. На первом плане стол, два стула. На столе две стопки и перочинный ножик. Иван стоит у двери и что-то бурчит себе под нос. Достает бутылку палинки из-за дивана и подходит к столу. Перочинным ножиком вытаскивает из бутылки пробку, ножик кладет в карман. Михай заходит в комнату, у него в руке сумка, штаны мокрые. Ставит сумку на пол.

ИВАН. (Разливает палинку.) Угощайся, дорогой доктор!

МИХАЙ. А, так теперь я уже «дорогой доктор»?

ИВАН. И всегда был.

МИХАЙ. Всегда, значит, был?

ИВАН. Ага.

МИХАЙ. И вчера тоже?

ИВАН. И вчера.

МИХАЙ. Правда?

ИВАН. А как же! Пить-то будешь?

Михай берет стопку, пьют.

Пауза.

ИВАН. Как там старый хрен?

МИХАЙ. Что ты сказал?

ИВАН. Ну, ты ведь в соседней комнате отца осматривал? Так я тебя спросил, как он.

Пауза.

МИХАЙ. Штаны мне заблевал.

ИВАН. Точно, вижу. Хорошие штаны.

МИХАЙ. Дома постираем.

Пауза.

Иван подливает Михаю палинки.

ИВАН. Сколько еще?

МИХАЙ. Отцу твоему?

ИВАН. Да нет, я все за штанишки волнуюсь… Но расскажи пожалуй и про хрыча. Сколько он еще протянет?

МИХАЙ. Немного.

ИВАН. Это сколько?

МИХАЙ. Ну… сколько суждено.

ИВАН. Не увиливай.

МИХАЙ. Какой смысл в этих оценках?

ИВАН. И все-таки ответь, пожалуйста, на вопрос, а то как бы эта бутылка не разбилась случайно о твою голову.

МИХАЙ. (Вздыхает.) Месяца три.

ИВАН. Три?

МИХАЙ. Или четыре.

ИВАН. Четыре месяца?! А полтора года назад говорил два!

МИХАЙ. Сказал же, не хочу давать прогнозов.

ИВАН. Да уж, могу тебя понять. С такими дерьмовыми прогнозами надо метеорологом становиться, а не врачом.

МИХАЙ. Раньше у меня лучше получалось. Плохой из меня врач. (Выпивает палинку.) Я уже вообще не знаю, кто я на самом деле. Всегда думал, что быть хорошим врачом и хорошим человеком – одно и то же. Ан нет! Веришь, Иван?

ИВАН. Уж как скажешь. Я ни того, ни другого не пробовал.

МИХАЙ. Это место меняет людей. Драки, алкогольная кома, самоубийства. Вечно куда-то вызывают, всегда надо спешить… А не придешь к больному – так его родственнички сами приходят к тебе с ножами.

ИВАН. На то он и нож, чтобы им пользоваться.

МИХАЙ. Я ведь раньше спиртного и в рот не брал, а теперь каждый день пара стопок…

ИВАН. Или бутылок…

МИХАЙ. Эй, хватит из меня алкоголика делать!

ИВАН. Да что там из тебя делать! Сам уже все из себя сделал.

МИХАЙ. Устал я, Иван. Устал от этих дегенератов, от этой паршивой гнилой деревеньки…

ИВАН. Поселка.

МИХАЙ. Чего?

ИВАН. От этого паршивого гнилого поселка.

МИХАЙ. Точно.

Пауза.

ИВАН. Так, говоришь, он еще долго протянет?

МИХАЙ. Да, из него бы гвозди делать!

ИВАН. В жопу бы ему напихать этих гвоздей.

Раздраженно наливает.

Пауза.

МИХАЙ. Ты, Иван, тоже сильно изменился.

ИВАН. Я-то?

МИХАЙ. Ты, ты.

ИВАН. Ни хера не изменился.

МИХАЙ. Раньше ты не попросил бы меня убить твоего отца.

ИВАН. У тебя что кукушка съехала? Когда я о таком просил?!

МИХАЙ. Тебе еще повезло, что я человек благородный. А то бы всем вчера рассказал о твоей просьбе, ты заслужил.

ИВАН. Да не просил я такого!

МИХАЙ. Хватит уже прикидываться. Вчера сказал, чтобы я больше не приносил ему лекарств.

Пауза.

ИВАН. Так чего зря лекарства переводить… Сам же в последнем прогнозе предсказал, что ему осталось три месяца. Это не убийство.

МИХАЙ. Для врача – убийство.

ИВАН. Но ты-то ответил, что будешь продолжать его лечить.

МИХАЙ. Да. А сегодня все равно не принес ему лекарств.

Пауза.

ИВАН. (Молча смотрит на Михая, потом хлопает его по плечу.) Теперь видишь, какой ты отличный доктор? Дорогой ты мой докторуля!

МИХАЙ. (Стряхивает руку Ивана.) Но вчера-то не был таким прекрасным.

ИВАН. Был.

МИХАЙ. Да? А не ты вчера перед Яни Сасом, Миши Пушкашем, дебилом Фери Шантой, приходским священником и его любовницей проорал, что засунешь мне в глотку цепную пилу и заведешь ее моим языком?

ИВАН. Ну… Было дело… Но это я не всерьез.

МИХАЙ. То есть это не ты потом принес желтую цепную пилу и начал раскрывать мне рот, продолжая орать?

ИВАН. Вообще-то нет.

МИХАЙ. Ты еще имеешь наглость это отрицать?

ИВАН. Так ведь пила-то была не желтая, а красная. Это она от старости так потерлась.

МИХАЙ. От старости, значит…

ИВАН. Ага. Давно пользуюсь.

МИХАЙ. Да подавись ты своей пилой! Все, я пошел! (Собирается уйти.)

ИВАН. И палинки больше не хочешь?

Пауза.

Михай возвращается.

МИХАЙ. Ладно, еще чуть-чуть посижу.

Допивает стопку.

Пауза.

ИВАН. И коли уж мы затронули эту проблематику, расскажи все же, почему ты решил не приносить отцу лекарств?

Пауза.

Иван смотрит Михаю в глаза, тот отводит взгляд и вздыхает. Собирается что-то сказать, но в дверях появляется Иллеш. Он слегка сутулится и постоянно улыбается.

ИЛЛЕШ. Добрый день, друзья!

ИВАН. А, ну проходи, соседушка. Руку-то не отбил, пока стучал?

ИЛЛЕШ. (весело) Отличная сегодня погодка!

Иван продолжает смотреть на Михая.

Пауза.

ИЛЛЕШ. И ветерок такой приятный!

Иван принюхивается.

ИЛЛЕШ. На небе ни облачка!

ИВАН. (раздраженно) Что, правда ни облачка? А ты уверен? Проверь-ка еще раз, может, хоть пол-облачка-то на том конце поселка и завалялось?

ИЛЛЕШ. Понимаю твои намеки. Не волнуйся, я скоро уйду. Пришел вам кое-что рассказать. Доктор, вы же не спешите?

МИХАЙ. Вообще-то спешу. Меня ждет больной. Всего доброго, Иллеш. Пока, Иван.

ИЛЛЕШ. Что ж, как говаривала моя бабушка, когда шла в сортир на задний двор, «надо так надо».

Иван кивает Михаю, тот отворачивается, но никто этого не замечает. Михай выходит.

ИЛЛЕШ. Слушай, Иван, чем ты всегда так недоволен?

ИВАН. Я-то? Да что ты, разве ж я недоволен? Отец вот только валяется да отдает приказы, я к нему прикован, мне одиноко, у меня нет работы, денег, личной жизни. А так вообще настроение у меня супер! Прямо до потолка от радости прыгал как раз перед тем, как ты заглянул.

ИЛЛЕШ. Ты, сосед, не только в последние два года такой. Никогда не видел тебя в хорошем настроении. Хоть бы порадовался, что Илонка помогает со стариком.

ИВАН. Илонка здесь всего месяц. А перед этим сколько я его мыл, лечил, заливал в него компот твоей жены, укрывал, чтобы нигде не поддувало, прямо как укрыли бы центнеров десять свежевскопанной земли!

ИЛЛЕШ. Но теперь-то тебе попроще, разве не так?

Иван не отвечает и наливает еще палинки.

ИЛЛЕШ. А ведь красивая девушка эта Илонка… Не будь она твоей сводной сестрой, я бы сказал…

ИВАН. (Перебивает его.) А вот не надо ничего говорить!

ИЛЛЕШ. Почему это не надо?

ИВАН. Да боюсь, знаешь ли, что твоя голова будет травмирована при помощи этого стула. Есть такая опасность.

ИЛЛЕШ. Ты ведь даже не знаешь, что я хотел сказать.

ИВАН. А ты вообще сказал за свою жизнь что-нибудь путное?

Иллеш задумывается.

ИВАН. И не делаешь ничего, только ухмыляешься да болтаешь.

ИЛЛЕШ. Я-то?

ИВАН. Ты-ты. Лыбишься, рот до ушей.

ИЛЛЕШ. У меня-то?

ИВАН. А у кого же еще?

ИЛЛЕШ. (ухмыляясь) Не-е, ну это неправда.

ИВАН. Нет, значит?

ИЛЛЕШ. Нет.

ИВАН. А когда хоронили мою бедную маму, что ты сказал? А?

ИЛЛЕШ. «Царствие ей небесное!», а что еще я мог сказать?

ИВАН. А когда мы везли ее на кладбище, не ты ли размахивал руками как полоумный и орал: «Смотрите, гроб шевелится!»?

ИЛЛЕШ. Ну а если он шевелился?

ИВАН. Это повозка тряслась. У нее колесо сломалось.

ИЛЛЕШ. Так я же не знал, что он от этого шевелится…

ИВАН. Из-за тебя пришлось переставлять крышку гроба посреди улицы.

ИЛЛЕШ. Я ведь уже тысячу раз перед тобой извинялся…

ИВАН. И мою маму вывалил на дорогу пьяный гробовщик, который переставлял крышку.

Иллеш понуро опускает голову.

ИВАН. Ты что там, ржешь, что ли?

ИЛЛЕШ. Нет.

ИВАН. Забавно вышло, а?

ИЛЛЕШ. Уймись уже, Иван.

ИВАН. Это я-то уймись?

ИЛЛЕШ. Как говаривала моя бабушка, возвращаясь из сортира, «что было, то прошло».

ИВАН. Не понимаю, почему, мать твою за ногу, у тебя всегда такое хорошее настроение. Если бы ты хоть пил как человек… Но ты ведь единственный в поселке не пьешь.

Иван пьет.

Пауза.

ИЛЛЕШ. А когда Илонка придет?

ИВАН. Она еще на работе.

ИЛЛЕШ. Много работает…

ИВАН. У нее хоть работа есть. Чего тебе от нее надо?

ИЛЛЕШ. Я вам только новость хотел сообщить: телевидение приехало.

ИВАН. Какое еще телевидение?

ИЛЛЕШ. Из Венгрии.

ИВАН. С чего это они сюда притащились? Опять мне секейские рейтузы натягивать?

ИЛЛЕШ. Даже и не знаю, Иван, нужно ли тебе опять натягивать секейские рейтузы.

ИВАН. Надо Илонке отдать, чтобы зашила. Пусть ваше бройлерное телевидение ими подавится, пусть они застрянут в его цифровых кишках!

ИЛЛЕШ. Тебя хоть петь не заставили.

ИВАН. Зато рассказали на всякий случай, вдруг я не знаю, как у нас тут в Трансильвании красиво и как мы замечательно соблюдаем традиции.

ИЛЛЕШ. Так ведь мы и соблюдаем. Разве нет?

ИВАН. Конечно, соблюдаем. Я вот каждое утро, как проснусь, сразу пособлюдаю немножечко традиций, потом салютую старику и снова бегу соблюдать, пока Илонка не придет домой. А тут и доктор зайдет, я ему тоже наливаю стопочку-другую-десяток традиций. Так что он у нас тоже хорошо их соблюдает, прямо как следует за воротник закладывает.

ИЛЛЕШ. Ну вот, опять сплошное недовольство!

ИВАН. Да все наши традиции – это напиться в говно, подраться и пойти в лес воровать древесину. Вот наши поганые традиции.

ИЛЛЕШ. Поэтому телевидение и приезжает.

ИВАН. Из-за краж?

ИЛЛЕШ. Нет. Мы ведь в лесу не только воруем. Некоторые там еще и вешаются.

ИВАН. А, ну со мной такого пока не случалось. Я только за древесиной ходил.

ИЛЛЕШ. Говорят, у нас в селе высокий уровень самоубийств. И телевидение интересуется, почему так происходит.

ИВАН. Ну, этот уровень пока что не отвечает потребностям нашего дома. (Смотрит в сторону комнаты отца.)

ИЛЛЕШ. А когда ты в последний раз был на похоронах, где человек умер естественной смертью? Например, от того, что его топором зарубили?

Пауза.

Иван задумывается.

ИЛЛЕШ. Твоя бедная матушка, царствие ей небесное, повесилась. И сколько еще людей с нашей улицы… Муж Илонки повесился, а ему и пятидесяти не было.

ИВАН. Это не считается, он в городе повесился.

ИЛЛЕШ. Но приехал-то он отсюда. Перенес свою болезнь в спальные районы.

Входит Илонка. Это красивая девушка, одетая нарядно, но в стиле восьмидесятых.

ИЛОНКА. Привет, Иван! (Дарит Иллешу очаровательную улыбку.) Добрый день, дядя Иллеш.

ИВАН. Что так рано сегодня?

ИЛОНКА. Нас отпустили из-за забастовки. (Показывает на сумку в углу.) А это не доктор забыл?

ИВАН. Да он бы и яйца свои где-нибудь забыл, если бы мог их отвинтить. Пойду догоню его.

ИЛЛЕШ. И я, пожалуй, пойду. Всего доброго, Илонка!

Илонка машет ему рукой, Иван берет сумку и выходит вместе с Иллешем. Илонка садится на диван, вздыхает. Потом достает из сумки мужской свитер и рассматривает его. Стучат, входит Ирма с пакетом, в котором банка компота.

ИРМА. (сухо) Здравствуй, Илонка. Хорошая сегодня погода.

ИЛОНКА. А тут же ваш благоверный только что лыбился! Не встретились с ним по пути?

ИРМА. Я зашла через сад. (Поднимает пакет.) Принесла старику компот. Иван дома?

ИЛОНКА. Можете мне отдать.

ИРМА. Да я бы отдала, не будь ты такой растяпой. Две руки, и обе левые! Сразу разобьешь. Так где Иван? В комнате?

ИЛОНКА. Не такая уж я растяпа, как вы говорите. Особенно если учесть, что я вообще не растяпа.

ИРМА. Не растяпа? То-то в прошлый раз мой компот разбила.

ИЛОНКА. Я споткнулась.

ИРМА. Вот, значит, у тебя и ноги тоже обе левые, не только руки!

ИЛОНКА. Да что вы ко мне прицепились?

ИРМА. Вовсе и не прицепилась.

ИЛОНКА. Такого даже не бывает, чтобы две ноги были левые. Только руки бывают.

ИРМА. Тут ты права.

ИЛОНКА. У меня ноги очень красивые. Показать?

ИРМА. Буду я еще смотреть на твои расфуфыренные левые ноги!

ИЛОНКА. Тогда оставьте компот на столе. Ивана нет.

Ирма подходит к столу, но продолжает держать компот в руках.

Пауза.

ИРМА. (спиной к Илонке) Ему мал будет.

ИЛОНКА. А?

ИРМА. Этот свитер – ты же его Ивану на день рождения купила? Так он ему будет мал.

ИЛОНКА. Что, правда?

ИРМА. (Поворачивается.) Еще бы. Рукава короткие. (Илонка поднимает рукав свитера.) Да и сам свитер тоже. Иван красивый высокий мужчина. Красивый. И высокий.

Илонка встает с дивана, подносит свитер к столбу и мелком отмечает длину.

ИРМА. В таких случаях нужно заранее подумать о размере. Нельзя бездумно хватать все, что понравится.

ИЛОНКА. А, ну вы-то ведь эксперт по таким случаям, правда? Вспомню ваш совет, когда придете сюда с мужем, который ниже вас на целую голову.

ИРМА. Попридержи язык! Болтовня вредна для зубов. Того и гляди кто-нибудь выбьет.

Илонка прислушивается. Кладет свитер обратно в сумку.

ИЛОНКА. Зовет, кажется. Пойду, посмотрю, что с ним. Спасибо за компот. (Уходит в комнату.)

Ирма еще некоторое время стоит в раздумьях, потом ставит компот на стол и идет к выходу. Возвращается к столу и кладет компот обратно в пакет. Выходит, в дверях встречается с входящим Михаем.

МИХАЙ. Извините, Ирма, я только…

Ирма кивает и выходит. Михай ищет свою сумку, замечает на столе палинку. Подходит, оглядывается, наливает и быстро выпивает. Из комнаты выходит Илонка.

ИЛОНКА. Здравствуйте, дорогой доктор!

Михай быстро заглядывает под стол, как будто ищет там сумку.

МИХАЙ. (Выпрямляется.) Илонка! Ты уже дома!

ИЛОНКА. (Улыбается.) Меня пораньше отпустили. Выпьете палинки?

МИХАЙ. Нет, я почти не пью. Ты мою сумку не видела?

ИЛОНКА. Видела. У Ивана в руках. Пока он ее в печку не бросил.

МИХАЙ. Что сделал?!

ИЛОНКА. Да шучу я! (Садится на диван.) Он как раз за вами побежал.

МИХАЙ. (Успокаивается.) А, ну тогда придется его подождать.

ИЛОНКА. Похоже на то. Садитесь сюда, на диван. (Михай садится к столу.)

ИЛОНКА. Или к столу. Точно не выпьете глоточек?

МИХАЙ. Не хочется. Мне вообще уже ничего не хочется.

ИЛОНКА. Что, совсем ничего? (Проводит руками по телу, Михай не замечает.)

МИХАЙ. Совсем ничего.

Михай наливает стопку палинки.

ИЛОНКА. Вы ведь молодой и сильный мужчина. Не позволяйте профессии отбивать у вас охоту к жизни.

МИХАЙ. Не так уж я и молод, да и не профессия отбивает у меня охоту к жизни, а реальность.

ИЛОНКА. Реальность нужно принимать такой, какая она есть. Вы, доктор, как во сне живете.

МИХАЙ. Я-то? Да уж, видно, и в эту поганую деревню я во сне приехал.

ИЛОНКА. В поселок.

МИХАЙ. Вот-вот, похоже, я приехал в этот поганый шахтерский поселок во сне… Точно во сне. Несчастный наивный лунатик. Мне бы и не просыпаться… Но жить как во сне помогает только палинка.

ИЛОНКА. А мне казалось, она скорее помогает жить в жопу пьяным.

МИХАЙ. Ой, вот только ты тоже не начинай!

ИЛОНКА. Ничего я не начинаю, господин доктор, просто стараюсь вернуть вам присутствие духа.

МИХАЙ. Спасибо, Илонка, что стараешься вернуть мне присутствие духа. Это лучше, чем пытаться запихнуть мне в глотку цепную пилу.

ИЛОНКА. Видите, доктор, стоит только захотеть, и сразу станет веселее.

МИХАЙ. Если бы все было так просто.

ИЛОНКА. А все так и есть. Вместо того чтобы постоянно хандрить, лучше действуйте. Меняйте то, что не нравится, и оставляйте то, что нравится. (Снова проводит руками по телу и садится за стол.)

МИХАЙ. Мою жизнь уже не изменить. Она кончена с тех пор, как я сюда переехал. Женился, родился первый ребенок… То есть наоборот. Потом второй. Третий. И когда я понял, что мне здесь не место, было уже поздно.

ИЛОНКА. Как же не место, господин доктор! Вы такой же, как все здесь. Только красивее.

МИХАЙ. В том-то и беда, что я такой же, как все здесь. А здесь все дегенераты. А с тех пор как шахту закрыли, еще больше отупели. Безработица – лучшая среда для развития идиотизма. (Пьет палинку.) И хотя это место изменило меня под себя, мне так и не удалось приспособиться. Я здесь уже десять лет, но все еще приезжий.

ИЛОНКА. По-моему, вы запросто могли бы приспособиться, если бы захотели. Вон как вы хорошо вписались в мужской церковный хор.

МИХАЙ. Конечно, вписался, у меня ведь тоже голоса нет.

ИЛОНКА. И все-таки вас повысили до хормейстера, разве не так?

МИХАЙ. Повысили. Но только потому, что я один могу отличить 42-й псалом от «Вот моя деревня, вот мой дом родной».

ИЛОНКА. Не стоит смотреть на всех свысока.

МИХАЙ. А я разве смотрю на всех свысока?

ИЛОНКА. Только пока они живы. Когда они уже повесились, вы, конечно, смотрите на них снизу вверх.

Михай задумывается.

Пауза.

МИХАЙ. Я тут с Ирмой столкнулся в дверях. Опять компот принесла?

ИЛОНКА. Принесла. Правда, не знаю, куда поставила. Она у нас просто рекордсмен по компоту. В неделю раза два-три приносит.

МИХАЙ. Ну и хорошо. Пока ты не приехала домой, она иногда вместе с Иваном ухаживала за стариком. Теперь, когда ты ее сменила, помогает чем может.

ИЛОНКА. Это не помощь.

МИХАЙ. Почему?

ИЛОНКА. Изголодавшаяся Красная армия и то не выпьет столько компота, сколько сюда таскает тетя Ирма. А пьет его только старик: Иван не любит сладости, а я слежу за фигурой.

МИХАЙ. Оно и видно, что следишь.

ИЛОНКА. Что, правда?

МИХАЙ. Правда.

ИЛОНКА. (Наклоняется ближе.) А как вы считаете, я симпатичная?

МИХАЙ. Мне кажется, «роскошная» будет гораздо точнее.

Илонка встает, опирается локтями на стол, повернувшись спиной к двери. Заходит Иван с сумкой врача, смотрит на нее сзади.

ИЛОНКА. Выразитесь еще как-нибудь точно.

ИВАН. А мы тут как раз с твоей тупой сумкой прогуливались.

Илонка выпрямляется, Михай вскакивает со стула.

ИВАН. Ей все очень понравилась, но она говорит, что лучше бы погуляла со своим хренодоктором. (Протягивает сумку Михаю.)

МИХАЙ. Спасибо. Ну, я пошел.

ИВАН. Ну, ты иди, да.

МИХАЙ. Ну, Бог в помощь.

Михай выходит, Иван садится к столу и наливает палинки.

ИЛОНКА. (Опирается о стол локтями так же, как около Михая.) Устал, Иван?

Пауза.

Иван смотрит на ее грудь, потом с грустью на стакан. Илонка гладит его по лицу.

ИЛОНКА. Спину помассировать?

Пауза.

Илонка заходит за спину Ивана, руками измеряет расстояние от шеи до талии, потом идет к столбу, чтобы сравнить мерку с меловой отметкой.

ИЛОНКА. Твою мать! И правда мал.

ИВАН. Что ты говоришь?

ИЛОНКА. Так, задумалась. (Снова подходит к Ивану, массирует ему спину.)

ИВАН. И правильно, Илонка, это полезно – иногда задуматься о том, чего ты на самом деле хочешь.

ИЛОНКА. На что ты намекаешь?

Пауза.

ИВАН. Ни на что. Разве только что с некоторыми людьми ты чересчур любезна.

ИЛОНКА. Я-то?

ИВАН. Ты.

ИЛОНКА. Не твое дело. Захочется мне быть с кем-то чересчур любезной, так буду, а не захочется – так плевать я на них хотела.

ИВАН. Дело-то, конечно, твое, но что-то ты только с доктором все время любезничаешь.

ИЛОНКА. Все время, говоришь?

ИВАН. Поносному голубю не так часто хочется посрать, как тебе поворковать с доктором.

Илонка прекращает массировать ему спину.

Пауза.

ИЛОНКА. У доктора вообще-то семья есть.

ИВАН. Вот и я к этому веду. Только еще не довел. Намеков не хватило.

ИЛОНКА. Отлично, тогда на этом и остановимся.

ИВАН. Остановимся, если ты скажешь, чего хочешь.

Пауза.

ИЛОНКА. Тебе правда интересно, чего я хочу?

ИВАН. Правда.

ИЛОНКА. Ладно, Иван, расскажу, раз тебе так интересно. (Делает глубокий вдох.) Я отказалась от съемной квартиры и уехала из города ради отца, так? Ведь он нас воспитал, и я обязана о нем позаботиться, хотя подмывать старого хрена то еще удовольствие. И вот я притащилась в эту тюрьму, где даже мужчин нет, только двуногие канистры со спиртом. Ты пройди по главной улице в любой день и посчитай, сколько увидишь трезвых мужчин. Спорим, что все от десяти до семидесяти будут в жопу пьяными? Вот в какое место я приехала. И что получила взамен? Все только жалуются и огрызаются, да еще вы тут с доктором напиваетесь до одурения. Вы только о себе и думаете. Вы как улей, который забросили в болото, и он там тонет.

Пауза.

ИЛОНКА. А сегодня в полдень я выдернула седой волосок. Ну или часов в 11. Знаешь, что это значит?

ИВАН. Часы, что ли…

ИЛОНКА. (Перебивает.) Нет, Иван, это значит, что и ко мне прикоснулась рука времени. И это прикосновение холодное как лед, мать его.

Пауза.

ИЛОНКА. Не хочу так жить. И здесь жить не хочу.

ИВАН. Так чего же ты хочешь?

ИЛОНКА. Хочу, чтобы меня кто-нибудь увидел. По-настоящему. Как женщину. Пока я не состарюсь и не помру в этой тюрьме.

Иван встает из-за стола и кладет руку Илонке на плечо.

ИВАН. Я тебя вижу, Илонка. По-настоящему.

ИЛОНКА. Ничего ты не видишь. Ты мой брат.

ИВАН. Да, и тут старый пень сумел насолить.

ИЛОНКА. Вечно ты его обвиняешь. А чем он хуже тебя?

ИВАН. Я не хочу быть твоим сводным братом. Хочу быть тем, кто видит женщину, которую ты хочешь, чтобы видел тот, кто не видит того, что мог бы видеть, если бы… (крепко обнимает Илонку)… если бы ты дала ему понять, что хочешь, чтобы он увидел.

ИЛОНКА. (Высвобождается из его объятий.) Ты пьян.

ИВАН. Нет! Думаешь, я не знаю, каково это, когда тебя никто не любит?

Заходит Иллеш – с улыбкой.

ИЛЛЕШ. Добрый день, соседушки!

ИВАН. Слушай, иди-ка ты заведи свою дерьмовую машину и засунь выхлопную трубу в свой дерьмовый рот.

ИЛЛЕШ. Иду-иду, я просто вам кое-что принес.

ИВАН. (Бросается к нему, хватает за воротник и прижимает к стене.) Ты что, не слышал, что я сказал? Засунь это кое-что в свою улыбчивую задницу.

Иллеш достает конверт и, улыбаясь, подносит к своему и Иванову лицу.

ИВАН. Это еще что такое?

ИЛЛЕШ. Я шел в магазин и встретился с почтальоном, а он как раз шел сюда с этим письмом. Так что я сказал, что занесу его вам, раз уж мне по пути.

Иван отпускает Иллеша и вырывает у него из рук конверт.

ИВАН. По пути, говоришь?

ИЛЛЕШ. Да, сосед, от этого многое в жизни зависит. Как говаривал мой дедушка, «я бы и зашел в церковь, но что поделаешь, если от дома до кабака ни одной не попалось».

ИВАН. Да, семейка у тебя была – обхохочешься. (Пытается прочитать имя отправителя.) Дэ-рэ… Др. Александер, адвокатская контора… это еще кто? (Продолжает рассматривать конверт.)

ИЛЛЕШ. Ну, откроешь или так в сервант поставишь?

Иван бросает конверт на землю и угрожающе наступает на Иллеша.

ИВАН. Хочешь, чтобы твои почки с пола шпателем отковыривали? И вообще, какого черта ты везде лезешь? (Хватает Иллеша за воротник.)

ИЛОНКА. Иван!

ИЛЛЕШ. (улыбаясь) Да разве же я лезу? Я просто подумал…

ИВАН. А вот нечего думать. Ты вообще как сыр в масле катаешься! (Отпускает его.) Пока мы на работе себе руки в наждачку стирали, ты веселился со своими дойными коровками и фруктами. Тебя-то вообще не волновало, что с нами будет, когда закроют шахту. У тебя ведь все есть, никаких проблем! Вот ты и ухмыляешься всегда над чужой бедой. Тебе и думать ни о чем не надо. Только в какой банк положить деньги за коровье дерьмо и хватит ли на всех ваших запасов компота.

ИЛЛЕШ. Ты уж меня прости, но у нас нет компота.

ИВАН. Что значит нет компота? А что за пойло нам Ирма постоянно таскает?

ИЛЛЕШ. Нет, ты пойми меня правильно. Я не говорю, что у нас его никогда не было. Потому что он был. Но закончился. И с тех пор Ирма покупает его в городе и переливает в свои банки, как будто сама приготовила.

ИВАН. Как так? Зачем?

Пауза.

ИЛЛЕШ. Мне кажется, ты знаешь, зачем.

Иван удивленно на него смотрит и поворачивается к Илонке. Иллеш идет к двери.

ИЛЛЕШ. (Возвращается от двери.) А телевидение у вас уже было?

ИВАН. (Не глядя на него.) Не было здесь никакого телевидения. Да и тебя бы лучше здесь не было.

ИЛЛЕШ. И не будет. Прости меня, Иван. Вы все меня простите. (Уходит.)

Иван и Илонка молча смотрят друг на друга.

ИЛОНКА. Похоже, старик там стонет, пойду проверю, на месте ли подушка… И может ли он нормально дышать.

ИВАН. Ладно, и я пойду проверю, на месте ли мой шланг… и могу ли я нормально мочиться.

Илонка выходит из комнаты, Иван провожает ее взглядом, идет к выходу, но встречается с входящим Михаем.

ИВАН. (ворчливо) Давно не виделись, доктор ты мой.

МИХАЙ. Слушай, Иван, я тут подумал…

ИВАН. Что, и ты тоже? Да что с вами такое сегодня?

МИХАЙ. Мне нужно с тобой поговорить.

ИВАН. Подожди минутку, сейчас вернусь. Садись пока, налей себе… Ничего не наливай, просто посиди. (Идет к выходу.) Задумались они все!

Поспешно выходит.

Михай замечает на полу конверт, поднимает, читает надпись и кладет в карман. Подходит к столу, берет стопку, налитую Иваном.

МИХАЙ. Я не наливал. (Пьет.)

Стучат. Заходит Ирма с компотом в пакете.

ИРМА. Здравствуйте, господин доктор. Я вроде бы видела, что Иван вернулся, не подскажете, где он?

МИХАЙ. Сейчас придет.

ИРМА. Тогда я подожду.

Пауза.

ИРМА. Как старик?

МИХАЙ. Я бы так о нем не беспокоился, Ирма.

ИРМА. Да я о нем особо и не беспокоюсь, больше об Иване, сколько он еще продержится.

МИХАЙ. Другие тоже живут с больными людьми. Вам ли не знать…

ИРМА. Тут дело не в болезни.

МИХАЙ. А в чем же?

ИРМА. В человеке. Со здоровьем всякое бывает, важен человек. Какой он.

МИХАЙ. (задумчиво) Да уж, у старика и до болезни был непростой характер.

ИРМА. Непростой характер? Это еще мягко сказано, если учесть, что он себя вел как последний кусок дерьма.

МИХАЙ. Не преувеличивайте, Ирма.

ИРМА. А я и не преувеличиваю, господин доктор. Этот мир сильно ошибся, когда решил взрастить в себе такого человека, как он.

МИХАЙ. Мир создавал людей и похуже.

ИРМА. Да?

МИХАЙ. Да.

ИРМА. И они тоже загоняли людей в шахтах, как скот?

МИХАЙ. Вполне возможно.

ИРМА. И тоже довели своих жен до смерти?

МИХАЙ. Ирма, ну откуда нам знать, что доводит людей до смерти?

Пауза.

ИРМА. По-моему, это самый страшный грех – медленно довести кого-то до смерти. Если бы муж медленно доводил меня до смерти, я бы этого не пережила.

МИХАЙ. Уверен, что это не только он. Мать Ивана была слишком чувствительной женщиной. Сколько она плакала, когда отравили ее кошку!

ИРМА. Из-за дохлых кошек люди обычно не вешаются, вам не кажется?

МИХАЙ. Я и не говорил, что она сделала это из-за кошки. Только что она плакала. И что повесилась не из-за старика.

ИРМА. А что это вы его так защищаете?

МИХАЙ. Вовсе не защищаю. Но мне кажется, просто так без причины назвать кого-то куском дерьма – это уж слишком.

ИРМА. Вовсе не просто так, он постоянно делал какие-нибудь гадости.

МИХАЙ. Какие, к примеру?

ИРМА. К примеру, вас, господин доктор, он всегда угощал разбавленной палинкой, потому что считал, что вы слишком много пьете. А ведь вы бесплатно лечили его подагру.